Шестьдесят секунд

Игнорировать и дальше существование Фушигуро в радиусе собственного существования Сукуна не в состоянии. Он не высовывается больше во внешний мир: не перехватывает контроль над телом Итадори, не отпускает ядовитые реплики, показываясь ртом из его щеки. Но это максимум, на который хватает выдержки. Стоит Фушигуро появиться – тормоза срывает; все тщательно выстроенные блокпосты тут же – в щепки. И Сукуна жадно слушает его ушами Итадори. И Сукуна жадно глотает его образ глазами Итадори. Терпимым при таком раскладе засчитывается разве что один пункт – по крайней мере, никто, кроме самого Сукуны, не знает, насколько он жалкий и ничтожный в своей зависимости. Так проще это отрицать. Проще делать вид, что все решаемо и это выбор, а не потребность – продолжать из глубин сознания Итадори голодно пожирать Фушигуро глазами. Правда, угол своего наблюдения Сукуна сменить больше не пытается. Это отлично напоминает, где его место – и как далеко это место от Фушигуро. Напоминает ему о холодном и рубящем, гремящем в голове набатом, частящем «нет-нет-нет». Сукуна на это дерьмо не подписывался. Он не собирается добровольно себя в такое загонять. Проблема только в том, что он уже загнал. И продолжает это делать. Снова и снова. Раз за разом. Проблема в том, что часть его – крохотная, тщательно игнорируемая и бессмысленно подавляемая, – ждет. Ждет, когда Фушигуро опять позовет. Ждет, чтобы преданной псиной на этот зов прибежать. Ждет. Сукуна ненавидит это. Сукуна отрицает это. И Сукуна бежит, когда Фушигуро наконец зовет. Все это время он прекрасно видел, как раздражение копилось в Фушигуро с каждым днем, как оно нарастало и нарастало, готовое вот-вот выплеснуться. Где источник этого раздражения, Сукуна не понимает до сих пор – зато знает: даже выдержки Фушигуро не хватит, чтобы держать это в себе вечность. И вот Фушигуро зовет. Фушигуро выплевывает в спину Итадори – призыв, раздраженный рубящий приказ: – Сукуна. «...ко мне», – слышит неозвученное продолжение Сукуна. И он идет. Безвольный. Бессильный. Вашу ж мать. Что ж за нахуй с ним не так-то, а? Тело Итадори впервые ощущается не просто чужим – ощущается ношей. Ненужной. Непрошенной. Сукуна не хотел приходить – но он пришел. И он резко оборачивается, зеркаля раздражение Фушигуро, которым тут же окатывает с головы до ног; которым, как многочисленными лезвиями – по болевым. На секунду взгляд сам собой тянется к чужой шее – но она прикрыта высоким воротом кофты, ничего не рассмотреть. Сукуна ненавидит себя за то, что не остановился. Не удержался. И он выплевывает, выдавая тот же рубящий холод, которым Фушигуро его призвал: – Я услышал твое «нет». Что еще тебе нужно? Этого хватает, чтобы что-то в выражении лица Фушигуро изменилось. По ощущениям – даже смягчилось, хотя Сукуна не уверен, что это не плод его воображения; что такое вообще возможно. Фушигуро моргает. И в один миг любой намек на призрачную мягкость уходит, когда ярость заливает ему глаза до краев чернотой зрачков. Фушигуро вдруг подается вперед. И прежде, чем Сукуна успевает понять, в чем дело, прежде чем успевает среагировать – Фушигуро вдруг оскаливается остро. А в следующую секунду Сукуна уже ощущает его зубы на собственной глотке. Если бы это был кто-то другой – Сукуна тут же порвал бы на части. Если бы это был кто-то другой – Сукуна вовсе никогда не допустил бы, играя на опережение. Никогда не позволил бы к себе настолько приблизиться – во всех смыслах. Физически. Ментально. Но это не кто-то другой. Это Фушигуро. И Сукуну ведет. Кроет. Сукуна судорожно сглатывает, а потом вместо того, чтобы оторвать от себя и отшвырнуть – хватает Фушигуро за бедра и притягивает его ближе. Собственный пульс бьется в клетке зубов Фушигуро, жар его дыхания на коже – до ожогов; его пальцы зарываются в волосы, сжимаются в кулак и тащат; его же пальцы зарываются под футболку – холодом, жаром. Фушигуро здесь, рядом. Фушигуро везде. Как снаружи. Так и внутри; пророс настолько глубоко и основательно – не выдрать. Происходящее длится вечность – но заканчивается слишком быстро. Отчаянно быстро. Сукуна ощущает, как зубы Фушигуро разжимаются, – и едва удерживается от требования вернуть все назад. Сукуна ощущает его язык, зализывающий место укуса – и жаждет еще. Еще. Еще. А потом Фушигуро хрипит ему в мочку – жарко, голодно, яростно: – Я не вещь, чтобы меня присваивать. Оставь это дерьмо с «мое» при себе. После чего резко отпускает Сукуну и отступает на шаг – а ошалевший, изрядно пришибленный Сукуна, бессознательно ослабивший хватку, не успевает удержать. В следующее мгновение его уже вышвыривает в сознание Итадори. Ебучие шестьдесят секунд. Пальцы Сукуны сами собой тянутся к шее – едва выходит их остановить; он знает, что никакого укуса там не найдет. Но этот укус был, и, пока мутное сознание начинает проясняться, Сукуна медленно осознает. Кажется, «нет» Фушигуро значит совсем не то, о чем он думал. Кажется, «нет» Фушигуро было не настолько безнадежным, как он думал. Надежда – человеческое дерьмо, которое Сукуна всегда считал не только бессмысленным, но попросту опасным: за тысячелетие он столько раз видел, как кожаные мешки с костями и мясом ломались, когда надежду у них отбирали. И все-таки. Все-таки он не в состоянии это контролировать, когда надежда – впервые за ебаную тысячу лет, – вспыхивает где-то там, за ребрами. Там же, где ничего нет – но по Фушигуро все равно болит. А спустя несколько часов Итадори заглядывает в зеркало, и Сукуна видит, как в отражении его глаза распахиваются сильнее, пока пальцы обводят багровеющий на шее след. – Мегуми... А что это у меня такое? Стоящий позади Фушигуро нетипично для себя неловко прокашливается и бурчит под нос – Сукуна чертовски жалеет, что не видит выражение его лица; может, хотя бы сейчас с него согнало привычную невпечатленность: – Наверное, комар укусил. – Ничего себе комар, – удивленно произносит Итадори, но по итогу только пожимает плечами и от зеркала отходит. Сукуна гогочет во весь голос, игнорируя то, как внутри него что-то сжимается в смеси зависти и ярости, когда он видит на Итадори укус, принадлежащий ему одному. Но оставшийся для Итадори. Потому что все и всегда остается для, мать его, Итадори.