Шестьдесят секунд

Продержаться Сукуне удается два дня. Два дня, когда он ни разу не использует свои шестьдесят секунд в теле Итадори. Два дня, когда он старательно избегает смотреть на мир глазами Итадори. Два дня, когда он скрывается поглубже в сознании Итадори, стоит Фушигуро появиться на горизонте. Чтобы не видеть. Не слышать. Не знать. Чтобы вытравить Фушигуро у себя из внутренностей – а то пацан обосновался там уже, как у себя, сука, дома, и с этим пора заканчивать. Не хочет уходить добровольно – значит, нужно выгонять силой. Сукуна уверен – убеждает себя, – это временное. Это пройдет. Нужно подождать. Нужно игнорировать. Фушигуро – не летальный исход, только паразит, которого ядом залить. Прицепившаяся зараза – нужно всего лишь время. Нужно всего лишь терпение. И казавшееся неизлечимым излечится. Но проходит два дня. Сукуна не скучает. Сукуна не нуждается. Сукуне нутро тоской и потребностью не жрет. Нет, Сукуне совсем не болит – нечему у него болеть, нет у него ничего за ребрами. Тысячелетние демоны не бывают зависимы ни от чего. Тем более – от пацанов-шаманов с преисподними в глазах и острыми тенями, подчиненными движениям совершенных пальцев. Блядь. И, тем не менее – сдаваться Сукуна не собирается. Он, сука, тысячелетний демон... И сколько раз он напомнил себе об этом за последние два дня? Но потом происходит это. Спустя два чертовых дня. Когда в сознании Итадори вспыхивает беспокойство – в первую секунду Сукуна лишь передергивает плечами и отмахивается; ему нет до происходящего абсолютно никакого дела. Во что бы мальчишка ни вляпался, пусть разгребает сам. Сукуна не нанимался здесь в личные спасатели и решатели проблем. Но уже в следующее мгновение его внимание против воли концентрируется, он против воли напрягается и настораживается. Потому что вдруг осознает – беспокойство это не абстрактное, не расплывчатое. Оно очень даже конкретное. И направлено оно на Фушигуро. Сукуна не успевает это обдумать. Не успевает себя остановить. Его по наитию, на чистых инстинктах, искрящих проводами оголенными – туда, к Фушигуро. И Сукуна вновь ощущает себя физически цельным. Ощущает себя физически существующим. Глаза тут же отыскивают Фушигуро – снова инстинкты, мысли Сукуны не успевают за его действиями. Он впивается глазами в лицо Фушигуро – извечно невпечатленное, ничего нового, даже если Сукуна на секунду все же не может удержаться и жадно глотает каждый его острый, резкий изгиб. Но тревога побеждает голод, и почти тут же он скользит взглядом дальше – линия челюсти, срез кадыка, грудная клетка, – в поисках повреждений. Пока наконец не находит. Порезанный палец, кровь из которого капает на разделочную доску Сукуна моргает. Серьезно? Серьезно, блядь?! – Серьезно? – вдруг вторит его мыслям голос Фушигуро, и Сукуна вновь поднимает взгляд к его лицу, невпечатленность которого смазалась намеком на скептицизм. Сукуна не уверен, о чем именно Фушигуро. Может, о том, что Сукуна не появлялся два дня. Может, о том, что все же появился. Может, о том, что появился именно в тот момент, когда Фушигуро случайно себя ранил; моментально примчался из-за одного незначительного пореза. Как послушная псина. Хозяин не в порядке – срочно нужно к хозяину. Сука. Сукуна хочет тут же свалить. Какого ж хуя с ним творится-то, блядь. Даже если бы Фушигуро подыхал здесь – ну и хер с ним. Хер с планами на него. Жизнь Сукуны попроще стала бы без Фушигуро в ней. Так хочется сейчас разозлиться. Хочется выцепить ярость из глубины, дать ей разгореться, сжечь все, чего Сукуна чувствовать не желает, чего не желает видеть в самом себе – за этой яростью хочется спрятаться самому. Но беспокойство все еще отказывается уходить. Беспокойство с легкостью побеждает любое сопротивление, затапливая собой внутренности. Злость же приходить отказывается – лишь слабо тлеет где-то на задворках. Но только на себя самого. Палец – всего лишь царапина. Это не должно иметь значения. Ничего из происходящего не должно иметь значения – не должно иметь никакого долбаного смысла. Сукуна смотрит на Фушигуро. Смотрит на его острые скулы, прослеживает острые углы лица, острую линию челюсти. Если бы Сукуна не знал точно, если бы не проверял собственными пальцами и собственными губами – он был бы уверен, что о Фушигуро можно порезаться. Он все еще уверен, что можно порезаться об остроту в его глазах – Сукуна ведь режется неизменно, мать его. Раз за разом. И ему кажется, острота Фушигуро должна была справиться с остротой ножа; притупить ее, обратить в ничто – как это планомерно происходит с остротой самого Сукуны, стоит Фушигуро оказаться рядом. Но, тем не менее, кровь из пальца продолжает собираться лужицей на разделочной доске. Всего лишь гребаная царапина. Сукуна должен уйти – но не может. Он пытается вспомнить, есть ли какие-то медикаменты на кухне. Но аптечка в ванной и идти за ней – это потратить почти все отведенные им шестьдесят секунд. Вместо этого Сукуна делает шаг вперед. Ближе к Фушигуро. Ближе. Отрывается от его глаз – невозможно в них смотреть; невозможно не смотреть. Обхватывает его руку за запястье и тянет на себя. Подносит к лицу – никакого сопротивления. Когда окровавленный палец Фушигуро оказывается во рту Сукуны, он слышит короткий выдох чуть громче нужного – но все еще не смотрит. Пальцы у Фушигуро – длинные, тонкие. Изящные – но сильные. Пальцы музыканта, которые играют на тенях, как на своем личном инструменте. Которые на Сукуне играют. Создают из него ту мелодию, которую Фушигуро хочет. Не впервые Сукуна на его пальцах зависает – но впервые ощущает их собственным ртом. Привкус железа оседает на слизистой. Сукуна собирает кровь с подушечки, чувствуя языком порез; бережно зализывает снова, беря палец глубже, по вторую фалангу. Еще выдох. Более судорожный. Более шумный. – Посмотри на меня, Сукуна. То ли просьба, то ли приказ – с Фушигуро никогда не разберешь. Но, в любом случае – Сукуна должен проигнорировать. Он не дрессированная псина. Он не слушает ничьих команд. Он... Он поднимает взгляд. Он не может сопротивляться – не тогда, когда Фушигуро. Его. Зовет. А у Фушигуро глаза – потемневшие, мрачные. Преисподние и бесы. И жажда там, в черноте сожравшего радужку зрачка. Сукуна обхватывает палец губами плотнее. Напоследок проводит языком по фалангам еще раз. А после наконец выпускает его изо рта с почти неприличным звуком. Фушигуро едва уловимо подается вперед. И Сукуне тоже туда хочется. Вперед. К Фушигуро... «Нет», – эхом отдается в его голове холодное, жесткое. И это приводит в себя лучше, чем кулаком по еблету. Лучше, чем всем нутром – в блядский колотый лед. Боль ядовито разливается там, где болеть нечему – и все равно, сука, болит так, что выть бы только и скулить беспомощно. Внутри остротой Фушигуро все в лоскуты изрезано. Сукуна отшатывается, выпуская чужое запястье из хватки. Успевает заметить что-то, мелькнувшее в выражении лица Фушигуро – но не успевает понять, что именно, когда контроль над телом Итадори уже ускользает от него. Смесь облегчения и разочарования душит затянувшейся на глотке удавкой. Имя этой удавке – Фушигуро.