Шестьдесят секунд

В свете неоновых огней глаза Мегуми горят особенно ярко. Сукуна наблюдает завороженно. Наблюдает за тем, как неоновые блики оседают на мраморной коже Мегуми; за тем, как он прорезает тишину безлюдных улиц размеренной, по-хищному грациозной походкой; за тем, как улыбка блуждает на его губах – совсем крохотная, ютящаяся в самых уголках губ, но бесконечно ценная. Наблюдает – и пропадает. Чернота ночи падает на него монолитом, душит, и Сукуна не выдерживает. Просит хриплым, сбитым голосом: – Итадори. Дай мне пять минут. – Сукуна, ты охерел? – шипит себе под нос Итадори, отставая от Мегуми на пару шагов, вероятно, чтобы тот не услышал. – С какой гребаной стати... – Итадори, – обрывает его Сукуна, повторяя: – Всего пять минут. Кажется, что-то в голосе Сукуны заставляет Итадори притихнуть, заставляет прислушаться; Сукуна ощущает, как и раздражение его приглушается, когда в конце концов Итадори ворчит: – Ладно, пять минут, – и тут же добавляет жестче: – Но только попробуй что-нибудь вытворить!.. Сукуна уже мало внимания обращает на чужие слова. Стоит ему открыть глаза – и взгляд тут же сталкивается с Мегуми, вмазывается в него, как грузовик в бетонную стену. Выживших нет. Еще несколько секунд Сукуна продолжает просто за ним наблюдать, теперь из первых рядов, а не как посторонний зритель. Но очень скоро Мегуми уже оборачивается, почувствовав на себе его взгляд. Каким-то образом он всегда чувствует. И удивленным не выглядит, когда видит на месте Итадори – Сукуну; и взгляд его не наливается привычно сталью от одного вида Сукуны, не обрастает вековыми ледниками холода. Он остается все таким же спокойным и ровным, будто бы даже немного, на тысячную долю – мягким, когда Мегуми начинает говорить. – Сукуна, что ты... Но Сукуна не позволяет ему закончить. Он уже сокращает разделяющее их расстояние, уже обхватывает затылок Мегуми ладонью и припадает к его губам, сцеловывая с них отблески неона. Сипло выдохнув в чужой рот, Мегуми притягивает Сукуну к себе ближе за бедра и тут же на поцелуй отвечает. Черт знает, сколько проходит времени прежде, чем им удается друг от друга оторваться. Сукуне кажется – вечность и вместе с тем меньше одного мгновения. Но на самом деле у него есть всего пять минут, поэтому не могло пройти больше нескольких из них. Когда они вновь смотрят друг другу в глаза, сбито дыша одним воздухом, Сукуна ощущает, как в нем копится и разрастается отчаяние, грозя в любую секунду вырваться наружу. Он смотрит на Мегуми – и не может насмотреться. Он держит Мегуми в своих руках – и не может удержать. Шестьдесят секунд. Пять минут. Час. Два часа. Время, которое каждый раз заканчивается. Мальчишка Итадори, от прихотей которого это время зависит. Которого нужно умолять о каждой долбаной секунде. В сознании которого Сукуна заперт, как в своей личной стальной коробке с невозможностью ее разрушить – и никогда еще за все прошедшие годы эта коробка не сжималась вокруг Сукуны с такой силой, давя многотонным прессом на кости. Потому что раньше за ее пределами не было ничего настоящего, к чему стоило бы стремиться. Власть. Кровь. Пустое. Ненужное. Но Мегуми... Сукуна смотрит на Мегуми, жадно ловит отблески неона в его пронзительных, невозможных глазах и на языке вертится: «Ты такой красивый». Вертится: «Ты мне нужен». Вертится: «Я тебя...» Сукуна сглатывает. И неожиданно для себя произносит совершенно другое. То, что запрещал себе говорить все это время; то, о чем в какой-то момент запретил себе даже думать, прекрасно зная, каков будет ответ. Но в очередной раз рядом с Мегуми контроль ускользает из рук Сукуны, и слова вырываются изо рта против воли. – У нас могло бы быть все время мира, – хрипит он в чужие губы, проводя пальцами по скулам Мегуми, прижимаясь лбом к его лбу. И Сукуне нужно остановиться. Остановиться. Остановиться, пока Мегуми не понял, к чему он ведет, остановиться, пока в его непроницаемых глазах все еще ютится мягкость. Но Сукуна не может. Его отчаяние быстрее его сознания, вопящего замолчать – и оно толкает Сукуну говорить дальше, дальше, дальше. – Ты мог бы дать нам это время. Ты же знаешь. Отловить этот момент очень просто. Момент осознания. Момент, когда пальцы Мегуми сильнее сжимаются на бедрах Сукуны, когда взгляд его заостряется, вымывая остатки мягкости, когда напряжение и настороженность выравнивают его спину в стальную жердь. Все в Мегуми вопит ему: Хватит. Остановись. Заткнись. Заткнись. Заткнись. Сукуна не затыкается. Сукуна все равно продолжает, отчаянно выдыхая в губы Мегуми свой приговор. – Ты мог бы создать мне новое тело. В ту же секунду Мегуми вырывается из его рук, отшатываясь, и глаза его затапливает таким количеством боли, какой Сукуна за все годы их знакомства в этих глазах не видел. Он тут же против воли подается вперед, все его нутро к Мегуми тянется – но тот отступает еще на шаг, прикосновения избегая. Горькая, убитая улыбка наползает на его лицо, когда Мегуми начинает говорить совершенно ровным бесцветным голосом: – Вот, значит, как? Значит, в этом и состоял великий план Рёмена Сукуны, тысячелетнего демона, Короля проклятий? Влюбить в себя глупого мальчишку-шамана и получить от него то, что нужно? Прежде, чем продолжить, Мегуми коротко, рвано смеется; смеется так страшно, что у Сукуны внутри все скручивает от потребности уничтожить в себе этот смех, не дать ему больше никогда вырываться изо рта Мегуми. – А потом что, Сукуна? Наконец захватишь власть над миром, как всегда и хотел? Утопишь этот мир в реках крови? Что, Сукуна? Что?! На последних словах остатки горькой улыбки окончательно сползают с лица Мегуми, он срывается в рваный кричащий шепот, абсолютно безнадежный, и звучащая в нем боль начинает литься далеко за край – в ней утопить мир можно было бы куда надежнее, чем в реках гребаной крови. Сукуна беспомощно вглядывается в лицо Мегуми. Беспомощно глотает ртом воздух. Беспомощно спрашивает, слыша, как низко и умоляюще звучит собственный голос: – ...влюбил? У Мегуми в ответ на это к боли в глазах примешивается полыхающая огнем ярость, его руки сжимаются в кулаки и голос звучит куда тверже, разъяренным рыком, когда он спрашивает: – И это все, что ты услышал, Сукуна? Серьезно, твою мать? Сукуна моргает. До зацепившегося за одно слово сознания медленно доходит – он сказал не то. Он проебался. Отчаяние вгрызается в нервные окончания, сносит внутренности в кровавое месиво, ломает ребра. – Нет. Шаг вперед. – Нет, подожди... Протянуть руку. Ухватить воздух. Время заканчивается. Рушащегося в никуда Сукуну наизнанку выворачивает страх от мысли о том, что заканчивается и что-то куда более важное.