Шестьдесят секунд

В этот раз Мегуми сам просит Итадори дать им час – и тот без сомнений соглашается. Сукуна же ощущает, как тревога булыжником встает поперек глотки. Открыв глаза, он напарывается взглядом на стальную жердь спины Мегуми, который стоит у окна и смотрит куда-то за горизонт. Осторожно и медленно подойдя ближе, Сукуна опускает руку Мегуми на бедро и с облегчением выдыхает, когда тот не отшатывается. Впрочем, Мегуми вообще никак не реагирует. Тогда Сукуна придвигается ближе. Прижимается грудной клеткой к его спине. – В чем дело? – спрашивает тихо, зарывшись носом Мегуми в волосы на виске и обдавая дыханием ушную раковину. Все еще – никакой реакции. Тревога растет и заостряется, впивается лезвиями в стенки гортани. Сукуна прижимается поцелуем к виску Мегуми. Спускается ниже. Мочка уха. Изгиб шеи. Ничего. А потом Мегуми вдруг резко разворачивается в его руках, и, до того, как Сукуна успевает все осознать, до того, как успевает даже увидеть выражение его лица – уже прижимается к его губам голодным жадным поцелуем. Тут же притянув Мегуми ближе к себе, Сукуна выдыхает – нуждающийся, прирученный, – и с готовностью отвечает на поцелуй. Всегда жаркий, всегда яростный Мегуми в этот раз кажется эпицентром взрыва, в который Сукуна попал – и он абсолютно за, хотя тревога все еще царапается по изнанке, давая о себе знать. Почувствовав, как Мегуми начинает двигаться вперед, напирая, Сукуна послушно отступает на шаг. Еще один. И еще. И так до тех пор, пока ноги не упираются в спинку кровати, и он падает на нее навзничь. Но прежде, чем Сукуна успевает до конца осознать смену вертикали – Мегуми уже оказывается на нем, уже вновь обхватывает его лицо ладонями, уже вновь целует. И проблема не в том, что Сукуне что-либо не нравится – хотя «нравится» все же не совсем то слово, которым можно описать его восторг. Проблема в том, что тревога не уходит, как должна бы – вместо этого она вновь начинает нарастать, щериться, не давая полностью провалиться в происходящее; в здесь и сейчас. Проблема в том, что поцелуи Мегуми – слишком отчаянные, слишком безнадежные. Слишком. В нем самом отчаяние ощущается нутром. Так целуют, когда прощаются. Так целуют в последний раз. Заставив себя оторваться от Мегуми, Сукуна хрипит ему в губы, зовет: – Мегуми, – и вновь повторяет свой вопрос: – В чем дело? Лишь после этого Мегуми наконец останавливается. Его руки сжимаются у Сукуны на плечах. Его глаза закрываются, и он крепко зажмуривается; он стискивает зубы до ходящих под кожей желваков. Только теперь Сукуна наконец может его рассмотреть – и что-то внутри рушится. Желание никуда не уходит – оно никогда окончательно не уходит, если речь идет о Мегуми, – но изрядно смазывается, когда тревога разламывается на беспокойство и хлынувшую по венам, леденящую кровь панику. Потому что выражение лица Мегуми – сплошь боль. Абсолютная. Беспросветная. Такая, что у Сукуны острая потребность забрать себе хотя бы часть. И он тянется вперед, он прижимается рукой к скуле Мегуми, оглаживает ласково – и тот тут же с удивительной готовностью льнет навстречу, трется истосковавшимся котом о ладонь Сукуны. Что-то внутри рушится повторно. Тотально. Вдребезги. Нежность топит внутренности океаном – больно, Сукуна не привык, но пускай. Он не против. Мегуми фундаментально перестраивает в нем что-то, что зиждется на тысячелетних столпах ублюдских убеждений, а такой процесс вряд ли может быть безболезненным. Мегуми того стоит. – Мегуми, – вновь зовет Сукуна тихо, потому что беспокойство никуда не делось, потому что паника только нарастает, обмораживает ему вены, лижет их льдом. Кадык Мегуми судорожно дергается, когда он с силой сгладывает. И тут же отстраняется от руки Сукуны – почему-то становится холодно, – глубоко вдыхает; углы его лица начинают знакомо заостряться. Боль из него не уходит, это Сукуна знает точно – но Мегуми загоняет ее поглубже, вновь заставляя себя обрасти знакомой сталью. Когда он опять открывает глаза, в них – спокойствие и холод, знакомая нерушимая твердость. И только очень далеко, глубоко, если позволить себе в этих глазах немного утонуть – можно уловить отголоски подавляемой боли. – Я создам тебе тело, Сукуна, – уверенным ровным голосом произносит Мегуми. Блядь. – Нет, – тут же без сомнений обрывает его Сукуна. Это неважно. Ему не нужно это. Ему достаточно. Ему, блядь, достаточно. Шестьдесят секунд – невообразимо больше, чем ничто. «Почему ты целовал меня так, будто прощаешься?» Сукуна не спрашивает. Сукуна хрипит, повторяя: – Нет, Мегуми... Вот только Мегуми не слушает. Мегуми обрывает его и сам продолжает так, будто Сукуна вовсе не открывал рот: – Но мне нужно кое-что от тебя. И Мегуми упирается ладонями по обе стороны от лица Сукуны, нависает, глядя на него сверху вниз. Твердо. Уверенно. Требовательно. С такой силой, какой никогда не знала тысяча лет демонского существования. Бог, под взглядом которого Сукуна – препарированный, на составляющие разложенный. Бог, под взглядом которого не нужны веревки, чтобы Сукуна замер, чтобы оказался полностью обездвижен. Он – сданная крепость. Он – белый флаг. Он падает в глаза Мегуми, в пристальные глаза своего Бога – и не хочет выбираться на поверхность. Мегуми что-то нужно от него? Отлично. Сукуна без сомнений сделает все, что он прикажет. Прикажет сжечь себя на костре – Сукуна улыбнется и попросит подать ему спички. – Клятва, Сукуна. Поклянись мне. Сукуна готов поклясться ему в чем угодно – и существование свое положить на то, чтобы эту клятву выполнить. – Поклянись, что больше не убьешь никого ради удовольствия. – Клянусь. – Поклянись, что больше не убьешь никого ради власти. – Клянусь. А потом Мегуми на секунду замолкает и делает глубокий вдох, крепче сжимая челюсть; Сукуна ощущает хватку знакомых пальцев на своих плечах. В глазах Мегуми что-то ломается, и сквозь трещины вновь начинает сочиться боль. Он добавляет тише – но еще тверже, жестче. – Поклянись, что больше не убьешь никого, чтобы спасти мне жизнь. Сукуна замирает. Предыдущие клятвы дались ему без усилий, он не собирается их нарушать, но последняя. Он вспоминает Сибуя. Вспоминает окровавленного бессознательного Мегуми, привалившегося к стене. Вспоминает его тело в своих руках, едва дышащее, едва цепляющееся за жизнь. Последняя... – Клянусь, – хрипит Сукуна. На мгновение глаза Мегуми закрываются, его хватка на плечах Сукуны становится слабее и весь он как-то болезненно, ломко расслабляется. А когда открывает глаза – в радужках плещется такая смесь облегчения и обреченности, что Сукуна может только податься вперед, успокаивающе зарываясь пальцами в его волосы, прижимаясь губами к его губам. – Я создам тебе тело, – сипит Мегуми в его губы, но Сукуна не ощущает положенной ему радости, продолжая всматриваться в глаза Мегуми, где продолжает так отчетливо плескаться боль. Последняя – и единственная лживая клятва оседает клеймом на изнанке Сукуны.