Шестьдесят секунд

Мегуми на руках Сукуны – легкий, как перышко. Сукуна прижимает его к себе крепче, ощущая, как что-то внутри сдавливает, тянет и перехватывает ребра, как до предела тугой перевязью бинтов – но паникой и болью. Зарывшись носом в волосы Мегуми, он глубоко вдыхает. Прислушивается. Теперь, когда действие проклятия сошло на нет, дыхание – ровнее и громче. Сердечный ритм – сильнее. Решительнее. Там, за ребрами Мегуми – бьется упрямо, захлебывается тактом и борется за жизнь. И это все еще – не облегчение, не отупившее отчаяние и страх; теперь, когда ярость нашла цель и выплеснута наружу, Сукуна весь, до самого гребаного края – отчаяние, страх. Ебучая боль. Боль. Боль. Но под пальцами – упрямое сердце Мегуми. И это уже что-то. Сукуна делает шаг вперед, собираясь переместить их прямиком в школу, когда чувствует движение у собственной грудной клетки. Опускает взгляд. Мегуми несколько раз моргает, все еще дезориентированный и не до конца пришедший в себя. Руки Сукуны сами собой сжимаются крепче, но, когда Мегуми морщится от боли – он сипло выдыхает и заставляет себя ослабить хватку. – Мегуми – тихо и хрипло зовет Сукуна, и когда Мегуми наконец удается сфокусировать на нем взгляд – глаза его резко распахиваются сильнее. И там, в пронзительных радужках, на самом дне тут же разгорается абсолютный концентрат ужаса. Концентрат боли и отчаяния. Такой их океан, что Сукуна захлебывается им на секунду без возможности выплыть. До него не сразу доходит, в чем дело – а когда доходит... Скорее всего, он весь в крови; это не казалось важным еще мгновение назад – важнее всего было добраться до Мегуми, спасти Мегуми, не позволить Мегуми... Не позволить кому-либо Мегуми у Сукуны отобрать. Но сейчас, когда Мегуми смотрит на него с ужасом в глазах, когда Мегуми медленно, будто через силу отворачивается от него и осматривается вокруг себя, когда ужас, кажется, захлестывает его через край и он шумно втягивает носом воздух... – Что ты наделал, – хрипит Мегуми больным, совершенно убитым голосом, и все, что Сукуна может – вновь позвать его, слыша, как собственный низкий огрубевший голос срывается в откровенную мольбу. – Мегуми... – Сколько? – кажется, совершенно не слыша его, спрашивает Мегуми; и тут же, не дожидаясь ответа, переводит взгляд вновь на Сукуну, чтобы обреченно спросить севшим голосом: – Больше, чем в Сибуя? Сукуна мог бы солгать. Мог бы сказать, что жертв немного. Мог бы сказать, что вовсе не имеет к этому никакого отношения. Мог бы сказать... Мог бы. Но в этом нет никакого смысла – Мегуми распознает ложь. Мегуми уже все знает, все понял, Мегуми никогда ведь не был доверчивым идиотом. И Мегуми его не простит. От последней мысли внутри что-то обрушивается бетонными блоками. Попытка сделать вдох застревает где-то в районе трахеи булыжником, но Сукуна заставляет себя прохрипеть: – Да. На секунду Мегуми крепко зажмуривается, стискивает челюсть сильнее. А потом шипит приглушенно, сквозь плотно сжатые зубы: – Отпусти меня. – Нет, – тут же без сомнений припечатывает Сукуна; Мегуми может злиться на него, может ненавидеть его, но... – Тебе нужно в больницу, Мегуми, ты не... Когда Мегуми открывает глаза, место ужаса в них занимают знакомые холод и сталь. Голос становится тверже, сочится жесткостью, звучит приказом, когда он чеканит остро: – Отпусти. Меня. Блядь. Сукуна ощущает, как все в нем протестует против этого, ощущает, как колюче вскидывается раздражение. Мегуми, твою мать. Не слушать бы его сейчас. Прижать к себе. Обездвижить. Сделать так, как нужно, оттащить его в больничное крыло – а потом пусть бесится, пусть ненавидит, пусть... Но с Мегуми станется использовать сейчас последние силы на использование техники и призыв шикигами, чтобы вырваться из рук Сукуны. Да блядь же. Так что Сукуне ничего не остается, кроме как подчиниться. Заставить свои руки оставаться расслабленными, сдерживая сжимающее ладони в кулаки раздражение. И бережно опустить Мегуми – легче, чем перышко – на землю. Когда Мегуми оказывается на ногах, его тут же ведет в сторону – и Сукуна неконтролируемо рвется вперед. Помочь. Подхватить. Не дать упасть. Но Мегуми отшатывается от него, отступает на шаг и выставляет вперед руку, не давая приблизиться. Мегуми – абсолютный холод, бескрайние ледяные просторы Арктики. Бродить среди льдов вечность, срывая глотку в крике – никто не отзовется. Приступ боли под кожей – неконтролируемый. Погребающая под собой лавина. Заливающееся солью в глотку цунами. Сукуна почти падает. Сукуна почти рушится. Сукуна не уверен, что сможет выстоять и не развалиться на куски здесь и сейчас, если позволит боли душить себя дальше. Поэтому он цепляется за раздражение. Позволяет ему разгореться до ярости – слабая, иллюзорная вспышка, но ее хватает, чтобы прорычать: – Ты бы умер. Я сделал то, что должен был. Ледники взрываются. Холод разбивается. Мегуми вздрагивает – и его опять ведет в сторону; Сукуна непроизвольно дергается вперед, но Мегуми уже вновь находит равновесие. – Ты поклялся мне, Сукуна, – сипит Мегуми с обозленным отчаянием. – Ты мне поклялся. Что-то внутри на сказанные слова отзывается, вспыхивает понимаем, догадкой – но Сукуна игнорирует это, продолжая подпитывать иллюзию собственной ярости. Только сейчас до него доходит, что Мегуми с высокой вероятностью осознанно подставился под действие проклятия. Чтобы сдержать, пока не прибудет кто-то еще. Вот только никого, кроме Сукуны, не было. Не было Годжо, который, может быть, сумел бы обойтись без жертв. Не было и Итадори с девчонкой. Никого, блядь. Никого. А ведь стоило промедлить всего секунды. Какие-то гребаные секунды… У Мегуми же эта его идиотская привычка расшвыриваться собственной жизнью при любой, сука, возможности. И хер эту привычку вытравишь, и попробуй научи его хоть немного ценить самого, блядь, себя. Но если Мегуми не ценит – Сукуна будет ценить вместо него. Будет ценить вместо целого ебучего мира, который Мегуми не заслуживает. – Ты можешь требовать от меня чего угодно – но не этого, Мегуми. Не этого. Ты не можешь ждать, что я буду просто стоять и наблюдать за тем, как ты, мать твою, умираешь! – к концу Сукуна из хрипа срывается в обреченное рычание, и на какую-то долю секунды в выражении лица Мегуми, кажется, что-то смягчается. Но это проходит так быстро, что Сукуна не уверен, не померещилось ли ему. Потому что уже в следующее мгновение Мегуми – знакомое упрямство, знакомое несогласие, готовность оспорить. Знакомое отчаяние и боль; кажется, отчаяние и боль – то, к чему в конечном счете сводится все. Ярость вскидывается внутри ярче, ощутимее. Щерится ядовито. Почти реальная. Почти спасительная. И Сукуна припечатывает, уже себя не контролируя, игнорируя чувство вины, грызущее ему нутро; он – тысячелетний демон. Тысячелетние демоны не знают, что такое вина. – Я не жалею. В ответ на это любой намек на борьбу вымывает из Мегуми, он дергается рвано, остро – но явным усилием воли заставляет себя оставаться на месте. А в выражении лица появляется то, чего Сукуна не понимает. Не хочет понимать. Отказывается, блядь, понимать. Там появляется смирение. Губы Мегуми ломаются надтреснутой версией улыбки – страшной, искаженной пародией на счастье, которым эта улыбка светилась последние месяцы. – Что ж, это все упрощает, – с убивающей смесью уверенности и сломленности хрипит он, и глаза его больше не ужас – глаза его боль, обреченность, решимость. И знание. Острие лезвия едва уловимо бликует в лунном свете. Сукуна опаздывает. Опаздывает на долю секунды. Опаздывает на одну вечность. Когда он оказывается рядом – нож уже глубоко в животе Мегуми. Собственная вспышка боли улавливается лишь краем сознания. Его нутро каждым атомом настроено на Мегуми. Всегда. Но все, что Сукуна может – в отчаянии подхватить падающее тело. Легче, чем перышко.