Шестьдесят секунд

На то, что собственная боль все сильнее разгорается в его теле там же, где Мегуми вонзил в себя нож, Сукуна обращает внимание лишь несколько секунд спустя. После этого ему требуется какая-то тысячная доля мгновения, чтобы все понять. Щелчок. И пазл складывается. Прижав к себе тело Мегуми, Сукуна рушится на колени. Пытается прикинуть, сколько времени им осталось; осознает – ровно шестьдесят секунд с того момента, как нож оказался в теле Мегуми. Шестьдесят блядских секунд. Хочется рассмеяться горечью – Сукуна почти уверен, что никакое это не гребаное совпадение; Мегуми более чем хватило бы мозгов на то, чтобы рассчитать абсолютно все. Смесь нежности и боли накрывает таким мощным приливом, что не получается сделать вдох – но, в целом, ему это больше и не нужно. Где-то высоко над ними скалится идеальным персиковым боком луна. И в ее призрачном свете, оседающем на острые скулы, Мегуми выглядит павшим, но не сдавшимся Богом. – Это была не просто клятва, да? – хрипит Сукуна, цепляясь за ускользающего на его глазах Мегуми – туда, за грань, где его уже будет не достать. Сознание все еще пытается проработать возможные варианты. Все-таки отправиться вместе с Мегуми в школу. Может, ему там помогут. Может, их сил хватит. Может... Но Сукуна знает – не помогут. Сукуна знает – не хватит. Теперь – нет. Мегуми ведь никогда и ничего не делает вполсилы. Блядь. Любой намек на надежду схлопывается в ничто, оставляя после себя пепел уничтоженных вселенных; Мегуми их в грудной клетке Сукуны породил – Мегуми их и разрушать. Аксиома, одновременно простая и сложная, как вечность. И Сукуна в отчаянии проваливается в глаза едва дышащего Мегуми, где боль, обреченность. Где тонны нежности, которые Мегуми окончательно отпустил на волю. Его окровавленные, дрожащие пальцы тянутся вперед. Опускаются Сукуне на скулу. – Три клятвы для меня – от тебя, – сипит Мегуми слабеющим голосом. – Тело для тебя – от меня, – короткий болезненный выдох. – Связанное с моим. Сукуна должен был понять. Должен был догадаться. А может быть, он знал все прошедшие месяцы – просто знания этого не хотел. В конце концов, Сукуна неплохо освоился в отрицании за то время, пока отрицал все, что у него к Мегуми. Они связаны – но как именно это должно работать, Сукуна не уверен. Может быть, нож сделан из редкого металла, к которому Мегуми сделал Сукуну уязвимым. Может быть, то место, куда Мегуми воткнул нож – единственное слабое место тела Сукуны. Может быть, Сукуну способно убить только самоубийство Мегуми. Но сейчас это не так уж важно. Он не собирается тратить оставшееся им время на расспросы. Собственная боль нарастает, и хотя на нее Сукуне плевать – вместе с тем его боль пропорциональна боли Мегуми, который уже едва дышит. И от этого понимания Сукуна ощущает такую громкую, абсолютную беспомощность, какой не ощущал никогда. Кто бы мог подумать, что в тот момент, когда смерть наконец доберется до него, затянется удавкой на глотке без возможности откатить все назад и переиграть – Сукуну в бесконечное множество раз больше будет беспокоить смерть того, кого он держит в своих руках. Вечность держал бы – но их вечность ломается секундной стрелкой, пока шестьдесят стремительно падает к нулю. – Я боялся... Что не смогу, – хрипит тем временем Мегуми. – Без клятвы, обязующей меня. С болезненной лаской прижавшись лбом к его лбу, Сукуна ломано улыбается. – Ты-то? Ты бы точно смог. – А я вот не уверен. – так же ломано улыбается Мегуми в ответ. И Сукуна опять чувствует его пальцы на своей скуле – касание эфемерное, но до того нежное, что больше не пустующая пустота за ребрами бьется отчаянно и к пальцам знакомым просится. – Я бы убил только себя, Сукуна. Если бы хоть на секунду решил, что этого хватит. – Я бы утопил весь мир в крови, потеряв тебя, – горячно выдыхает Сукуна Мегуми в губы. И это – его единственная истина. Его константа. Он бы не смог. Не вывез. Он бы утонул в отчаянии, в ярости. В рваной, кровоточащей пустоте, которую Мегуми после себя оставил бы. В жажде отомстить всему миру за то, что Мегуми в нем нет. Ведь зачем он вообще, этот мир, если в нем нет Мегуми? Какой в этом мире смысл – без Мегуми? Сукуна все равно спас бы его сегодня, наплевав на безликие тысячи – миллионы и миллиарды, если пришлось бы, – даже зная, чем это закончится. Если бы ничего не сделал – Мегуми все равно был бы уже мертв, а он, Сукуна… Он остался бы. Одна только мысль топит болью. А так – они уйдут вместе, и это – почти облегчение. Было бы абсолютным облегчением, если бы не тот факт, что Мегуми умирает у него, блядь, на руках. Но собственная смерть – облегчение определенно; даже покой, ютящийся там, среди тонн отчаяния и боли. – Да, – обреченно и печально выдыхает в ответ Мегуми; повторяет тише, сломленнее: – Да, утопил бы. Секунды утекают. Падают. Разбиваются. Их времени – меньше, и меньше, и меньше, а все, что Сукуна может – беспомощно смотреть на Мегуми, пытаясь насмотреться, наглотаться его образа. И ему мало. Мало. Мало. Так неебически мало. – Нам нужно было остаться в наших шестидесяти секундах, – хрипит он в отчаянии. – Тогда все было настолько проще... – Было, – не спорит Мегуми. – Но мы все равно не смогли бы... Остаться в них. Не навсегда. Не навсегда. Но Мегуми в нем – навсегда. Где-то там, глубоко – не достать, не вырвать. И вырывать не хочется. Бог, снизошедший на землю. Человек, приручивший тысячелетнего демона. Сумевший сделать то, на что оказались не способы сильнейшие шаманы тысячу лет назад – этого демона убить. Почему вместо злости при мысли об этом Сукуна чувствует гордость? Человек – но Бог. Хрупкий – но сталь. Совершенный. – Я все еще ни о чем не жалею, – хрипит Сукуна. Сукуна, который пожертвовал бы всем миром, чтобы Мегуми жил – Мегуми, который ради собственной жизни не пожертвовал бы даже одним человеком. Сукуна, который всегда потворствовал лишь собственным желаниям, и плевать, что именно во имя этого нужно было сделать – Мегуми, для которого долг и ответственность всегда стояли на многие ступени выше собственных желаний; выше себя самого. Тысячелетний демон. Смертный шаман. Вечное противостояние. Насколько глуп должен был быть Сукуна, если хоть на секунду поверил, будто у этого может быть блядский счастливый финал? Но – он все еще не жалеет. Не жалеет о том, что узнал Мегуми. Не жалеет о том, что выбрал его. Не жалеет о том, что уйдет именно так – побежденный его рукой. В ответ Мегуми слабо улыбается. – Да. Я тоже. И именно в эти секунды вдруг приходят осонание, почему Мегуми тогда так разозлился на «мое». Сукуна всегда брал то, что хотел. Присваивал. Клеймил. Делал принадлежащим лишь себе. Это ведь такой простой, элементарный подход. Но Мегуми… С Мегуми так – невозможность. Мегуми – огонь и свобода за всеми показательными, старательно выточенными ледниками. Мегуми хочется не сделать принадлежащим себе – Мегуми хочется принадлежать. Шептать хочется не «мой» – «твой». «Всегда – твой». Жаль, Сукуна понял все слишком поздно. Остаются считанные секунды, и он уже ощущает, как пропасть затягивает их чернотой. Обхватив лицо Мегуми ладонями, Сукуна отчаянно хрипит – надежда. Обещание. Клятва. – Я найду тебя, Мегуми. В другом мире, в другой жизни. Я снова тебя найду. – Я буду ждать, – уверенно и твердо произносит Мегуми, вкладывая в силу слов собственные последние силы – и его рука слабеет, пальцы соскальзывают со скулы Сукуны. Надежда. Обещание. Клятва. Где-то высоко над ними скалится бархатным боком персиковая луна – прощается. Сукуна наклоняется ниже и прижимается губами к губам Мегуми. Они закрывают глаза. И мир заканчивается.