Под вишнёвой тенью

      — Вы самая красивая пара из всех, что я видел.              — Мы не…              Одновременно скривились Алан и Эйлин Маккензи, но осеклись на полуслове, послав друг другу красноречивые взгляды.              — Мы не пара, месье. Мы брат и сестра, — вежливо улыбнувшись, поправила девушка.              — Да какая разница, кто вы друг другу! Главное, что для меня было истинным счастьем запечатлеть лица столь прекрасных молодых людей, — рассмеялся владелец небольшой фотостудии, куда каким-то непонятным ветром занесло Маккензи.              — А как скоро будет готов дагерротип? — нетерпеливо поинтересовалась Эйлин. Всё тело девушки едва ли не гудело от предвкушения и любопытства, будто ей было пять лет, а не пять веков.              — Скоро, мадемуазель, совсем скоро, — пообещал фотограф и удалился в заднюю комнату студии, чтобы поторопить мальчишку-помощника самыми отборными французскими ругательствами.              Пока Алан, не испытывающий ни малейшего интереса к происходящему, листал старые газеты, позабытые, очевидно, кем-то из посетителей студии, Эйлин осматривала представленные на стенах дагерротипы с изображением красивых дам в изящных платьях и впечатляющих панорам города.              — Ты можешь себе это представить? Когда-то нам приходилось часами неподвижно сидеть в неудобных позах перед капризными художниками, чтобы украсить своим портретом холл в фамильном замке, а теперь достаточно пары секунд. Уму непостижимо до чего доходит техника, — покачав головой, хихикнула девушка.              — И не говори. Сегодня техника отнимает хлеб у художников, а через пару сотен лет оставит без работы всех. Чем больше люди познают этот мир, тем ленивее они становятся, — не разделяя восторга дочери, покачал головой Алан.              Что-то в прочитанной статье расстроило мужчину и Маккензи свернул газету, убирая злосчастный кусок бумаги подальше и переключая всё своё внимание на Эйлин. Он хотел сказать что-то ещё, но, заметив счастливый блеск в васильковых глазах, чего не случалось на его памяти уже довольно давно, прикусил язык и снова подумал, а стоит ли сейчас сыпать остротами.              Однако спору в любом случае не было суждено состояться, потому что, на чём свет стоит ругаясь, в зал вышел фотограф с лицом белее снега. Он что-то бормотал, извинялся и клялся исправить всё за свой счёт, но Эйлин не слушала его. Её мечты получить заветный квадратик — материальную память о времени, проведённом в цветущем Париже, — с треском разрушились о мелодичное, но чертовски жестокое для таких, как она, слово «серебро».              Они использовали серебро…              — Не переживай, милая. Одна несчастная картинка не стоит твоих слёз, — уже на улице сжал ладонь дочери Алан. — Однажды какой-нибудь умник создаст машину, отбирающую хлеб у фотографов, и тогда…              Эйлин перевела на отца мрачный взгляд, и Алан понял, что его дочери не нужны слова утешения. Ей нужно заесть свою печаль. Срочно.