Тридцать один порок Тейвата

В ритуальном бюро пусто: все сотрудники, кроме неуемной Ху Тао, очередную ночь прозябающей на склоне Уван в поисках еще одного посмертного клиента, давно разошлись по домам. За окном стрекочут кузнечики и плавно стихает вечерняя болтовня, недалеко трутся о берег шумной торговой гавани усталые волны; Чжун Ли ставит точку в конце строки и откладывает в сторону лист. На следующий день запланированы похороны супружеской пары. «И жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Дверь поскрипывает несмазанными петлями, и в общий зал просачивается бледный, почти прозрачный, похожий на ожившего мертвеца мальчишка с веснушчатым лицом и пустыми глазами цвета морского залива — его зовут Тарталья, Чжун Ли это помнит. Он, пошатываясь на полусогнутых ногах, проходит к стойке и, опершись на нее локтями, пристально смотрит в лицо бывшего бога. Пальцы его подрагивают, губы вытягиваются в одну тонкую полосу, а в глубине ввалившихся синих глаз клубится сизой дымкой что-то темное, потустороннее, отдаленно похожее на смерть: за тысячи лет жизни Чжун Ли научился видеть ее предзнаменования во всех возможных проявлениях. Несколько дней, проведенных в попытках спрятаться от Цисин и их обвинений во всем произошедшем в Ли Юэ за последнюю неделю, явно сказались на нем не лучшим образом — он выглядит так, словно с трудом держится на грани между разумом и безумством. — Чем я могу тебе помочь? — выдавливает из себя мужчина и неловко улыбается. Он ожидает услышать в ответ знакомый дурацкий смешок или какую-нибудь шутку про деньги: мол, господин, Вы бы мне очень помогли, пополнив разоренный Вашими поборами кошелек. Вместо этого он слышит, как ногти — темно-синие, почти черные, как будто их несколько дней подряд отбивали молотком, грубые, как у дикой птицы — вдавливаются в лаковое покрытие стойки и со скрипом продавливают борозды в деревянной столешнице. — Не пойми неправильно, я рад тебя видеть, — процеживает Чжун Ли сквозь зубы со все той же фальшивой улыбкой на губах, — но уже поздно, и я собирался отправиться спать. К тому же, за испорченный стол с тебя потребуется компенсация. Не мы с тобой строили — не нам и ломать. — Скажите, сяньшэн, каково это? — произносит Тарталья низким осипшим голосом и проводит кончиком языка по сухим губам, проявляя на них тонкие кровавые трещины. — В одночасье потерять несколько тысяч лет жизни? Променять власть, бессмертие, силу, все, о чем люди только мечтать могут, на жалкое, нищее существование в окружении гробов, могильных плит и погребальных венков? Стать никем из-за чьей-то дурацкой прихоти? Улыбка с губ Чжун Ли медленно сползает. Он не настроен на подобные разговоры с тем, кого знает без году неделю, и уж тем более — с тем, кто прожил на свете меньше половины отведенного срока. Нахмурившись, он откидывается в кресле и, взявшись двумя пальцами за подбородок, отвечает: — Дурацкая прихоть — это причина твоего появления у меня на работе. Причины же, по котором я отказался от своего положения, ты вряд ли поймешь, не оказавшись на моем месте. В конце концов, это были мои несколько тысяч лет жизни, и я имею полное право распоряжаться ими так, как посчитаю нужным. Тарталья молчит несколько секунд. Взгляд у него мертвый, недвижимый, как у голодной змеи: кажется, можно руку протянуть и опустить холодные веки с рыжими ресницами, но он моргает, ноздри его раздуваются дыханием, губы краснеют — он жив. Выдержав паузу, он наклоняется вперед и, прихватив Чжун Ли за лацканы пальто, тянет его на себя, едва не перетягивая через стойку; мужчина инстинктивно впивается пальцами в его запястья и замирает, чувствуя, как под тонкой кожей бугрится и пульсирует раскаленная кровь — кровь, сгущенная порчей. Мертвые глаза смотрят на него пристально и безбоязненно, с наглостью, с которой не было принято смотреть на Архонтов, не важно, оставили они свой престол или нет, и, каким бы терпимым ни был Чжун Ли в этой жизни и множестве предыдущих, эта наглость медленно, но верно начинает его раздражать. — Знаете, я ведь обрадовался, когда понял, что Вы — тот самый архонт, о котором здесь на каждом шагу говорят, — шипит Тарталья в лицо Чжун Ли, обдавая его невыносимо горячим дыханием. — Думал, из Вас мог бы выйти отличный противник. Кто-то заслуживающий моего внимания. — Ты бредишь, — усмехается Чжун Ли в ответ. — Если тебе не с кем подраться, выйди на улицу и разыщи любого миллелита: они за милую душу с тобой расправятся, еще и премию получат за то, что поймали за хвост преступника. — Они мне не ровня, — горделиво бросает мальчишка и криво улыбается. — Даже Вы, сяньшэн, мне не ровня сейчас, когда в Вас от божественного ничего не осталось. У меня в руках — сила глаза бога и глаза порчи, что может мне противопоставить трусливый старик, который даже своих людей от надвигающейся опасности защитить не в состоянии? Глаз порчи. Да, действительно, это поведение похоже на то, как ведут себя люди, попавшие под влияние глаза порчи — в них быстро умирает все человеческое, освобождая место животному. Чжун Ли постепенно складывает кусочки паззла в картинку: Тарталья действительно бредит, как бы ни было тревожно это признавать. Чжун Ли и раньше видел, какое пагубное влияние сила оказывает на разум простого смертного человека: безумцы, одержимые жаждой сражения, от первой пролитой на поле битвы капли крови теряли рассудок, как дикие звери, которых едва ли могло остановить что-то кроме прицельного попадания отравленной стрелы в грудь. Тарталья, в свою очередь, не был рядовым воякой, он был натренированным бойцовским псом, который знал только две команды, фас и апорт, и то, что становилось поводом для безумия для многих, его лишь забавляло. Путешественник говорил, что этот мальчишка не ищет высоких целей и не стремится к призрачным идеалам, единственной правдой в мире, который его окружал, является бой — и Чжун Ли слишком устал, чтобы этот бой предоставить. — Если ты думаешь, что плевки ядом в мою сторону меня раззадорят, то ты глубоко заблуждаешься, — отвечает мужчина и, с легкостью разогнув пальцы Тартальи, выходит из-за стойки. — Тебе следует искать спарринг-партнера среди сверстников. Мне эти игры не интересны. Стоит только ему договорить, как огромная сила, животная, неконтролируемая, вбивает его лопатками в стену и расходится болью по всему телу; у Тартальи глаза горят фиолетовым пламенем, кожа горит так, словно в жилах его течет раскаленная магма, лицо искажено гримасой неистовой ярости, словно Чжун Ли был ему кровным врагом. Он утробно рычит и вдавливает Моракса в неподатливое дерево до хруста, впивается длинными ногтями в чужие плечи так, что ткань одежды рвется, и из-под нее выглядывает голая кожа, кровоточащая свежими порезами. Чжун Ли смотрит на него пристально и бесстрастно, будто не чувствует боли, и, наконец сверкнув золотом драконьих глаз, бьет мальчишку по лицу наотмашь так, что тот пошатывается и падает на колени. Тарталья быстро встает на ноги, но в ловкости он уступает: там, где существует только животная ярость, нет места разумному расчету. Чжун Ли укладывает его на спину и, навалившись сверху, сдавливает горло обеими руками, заключая между большими пальцами твердый бугорок подвижного кадыка — Тарталья давится слюной, морщится и бьет ногами по полу, но быстро ослабевает, как котенок, пойманный за шкирку. — Царица позаботилась о том, чтобы научить тебя врать, убивать и манипулировать, но не смогла научить банальным манерам, — сев верхом на мальчишку, Чжун Ли сжимает сильнее и чувствует, как под пальцами бьется суматошный пульс. — Я могу быть в твоих глазах кем угодно, от немощного старика до глупца, променявшего бессмертие и власть на жизнь среди смертных, но это не значит, что я не заслуживаю твоего уважения. Я все еще старше. Я все еще сильнее. Я все еще… Горло под его ладонями низко вибрирует протяжным сдавленным стоном, и Тарталья закатывает глаза и открывает рот, как запыхавшаяся собака. Чжун Ли хочется верить, что он мучается от недостатка кислорода, но он живет среди людей столько лет, что видел мучения во всех возможных обличьях, и это — не одно из них. Он надавливает кончиками пальцев на твердые напряженные мышцы по обе стороны от кадыка, массирует их, погружает ногти в натянутую кожу, и стон повторяется вновь; Тарталья цепляется за душащие его руки и, едва шевеля дрожащими губами, хрипит: — Силь… Сильнее… Это должен был быть простой рабочий день. Как все могло пойти настолько не по плану? Чжун Ли мечется от разумного отвращения к чужой похоти до ребяческого любопытства — как-никак, не каждый день ему приходится заглядывать в эту часть человеческой сущности, развратную, мерзкую, гнилую, похотливую до унижений и боли, так что, каждый раз оказываясь с ней один на один, даже бывший Архонт чувствует себя немного неловко, как будто боится прикоснуться к запретному. Но он не боится — он в целом мало чего боится, — поэтому лишь сильнее впечатывает ладони в открытое горло и наклоняется, чтобы прислушаться, как хрипит в сдавленной глотке пойманное врасплох дыхание. Тарталья вяло, разморено мечется, ерзает под мужчиной, и каждые несколько секунд его руки и ноги сводит болезненным спазмом — он вздрагивает всем телом, сжимает кулаки и сгибает колени, бессильно бьет пятками по полу, через каждую мышцу проходит электрический разряд, но инстинкт самосохранения не включается, и вместо того, чтобы отпрянуть, он лишь сильнее льнет к Чжун Ли и приподнимает бедра, чтобы потереться о мужчину возбужденным членом. В воздухе виснет солоновато-мускусный запах пота и вожделения, настолько сильный и резкий, что Чжун Ли невольно чувствует себя животным, потому что ему до болезненного хочется вжаться носом в ключицы Тартальи и глубоко вдохнуть этот запах. Странно признавать, что отвращение интересу все-таки уступает, но Чжун Ли позволяет себе немного расслабиться: он видит, что Тарталья не в себе и более чем уверен, что всего через пару часов мальчишка и сам будет не в восторге от того, какую часть себя показал едва знакомому человеку, но сейчас Чжун Ли дает себе право принять это поведение в качестве извинений за неуважение. — Впредь буду знать, как можно заставить тебя замолчать, — он усмехается и ослабляет хватку, чтобы Тарталья набрал воздуха в легкие. — Каждому, кто хватает тебя за горло, ты так открываешься? Тарталья устало мотает головой, тяжело сглатывает и облизывается. От вида блестящих красных губ и подернутых ситцем румянца щек внутри у Чжун Ли что-то переворачивается, и он, наклонившись, запускает свой длинный язык внутрь распахнутого горячего рта, соскальзывает вверх по нёбу глубже, в горло, в глотку, и ловит губами еще один задушенный вздох. Вязкая слюна смешивается, языки переплетаются, и мужчина снова сжимает горло Тартальи, выдавливая из него протяжный, жалобный стон. Этот поцелуй — нет, не поцелуй, а вылизывание друг друга изнутри до тошноты — длится не больше пяти секунд, прежде чем Чжун Ли отстраняется и заглядывает в пустые глаза Тартальи. Они все такие же мертвые и недвижимые, разве что теперь в их глубине вьется не смерть, а мутное, томное возбуждение. Рыжие ресницы слиплись, на покатом лбе выступила испарина — он выглядит непозволительно эротично. Так, как не должен выглядеть человек с мертвыми глазами. Чжун Ли смотрит на него, пока глаза не начинают слезиться, а затем поднимается на ноги и, отряхнувшись от пыли, заходит обратно за стойку. — Был бы рад составить тебе компанию и дальше, но, как я и говорил, мне пора возвращаться домой, — взяв связку ключей, он бросает ее на пол рядом с головой Тартальи и направляется к выходу из ритуального бюро. — Постарайся уйти ночью, чтобы тебя никто не заметил. Меньше всего я хочу быть причиной, по которой тебя поймают стражи правопорядка. Если захочешь извиниться за сегодняшнее свое поведение, ты знаешь, где меня искать. Тарталья слушает его без особого интереса и, дождавшись, когда Чжун Ли закроет за собой дверь, накрывает ладонью болезненно натертую шею, вдавливает пальцами призрачные прикосновения длинных пальцев Архонта в кожу и запускает свободную руку в брюки.