Тридцать один порок Тейвата

      Когда сила и разум соединяются от скуки и любопытства, мир обречен: там, где гений находит почву, чтобы прорастить свои мысли, никогда не будет цветов и фруктовых деревьев; истинный ум — это тернии, шипы, колья, ядовитый плющ, венерины мухоловки, с жадностью диких зверей пожирающие неразумных. Воины, воры, обманщики, убийцы, насильники — все они меркли в сравнении с чадом вселенной, обреченным на поиски собственного существа; не было никого страшнее талантливого дитяти, познающего мир через чужую боль за неимением собственной.       Альбедо всегда был чужим. Посторонним предметом в теле живого, бурлящего Тейвата. Был бельмом на глазу, рудиментом, лишним органом, уродливой опухолью, но никогда не думал, что время, когда он захочет обратить кхемию против своего условного дома, действительно однажды наступит.       Он никогда не хотел подмять мир под себя, но всегда полагал, что сумеет, Дайнслейф никогда не испытывал интереса к разрушению без цели, но цель носил под сердцем вот уже несколько сотен лет: когда им было суждено встретиться, мир за их спинами рухнул, пепел взмыл серой взвесью в небо, подхваченный ветрами свободы, и на многие километры вдаль разросся эхом мучительный вопль мертвого города и его безутешных жителей — все было кончено. Теперь их ждали объятья павшего королевства, которому не были нужны ни боги, ни люди — такова была воля названного Принца Каэнри’ах и его молчаливого спутника, снисходительно улыбающегося павшим рыцарям Ордена.       Альбедо хотел, чтобы его остановили.       Это желание, так и не нашедшее ответа, теперь затерялось в ситце смога, нависшего над землями Тейвата.       Хрупкое тело, восседающее на троне из камня и кости, должно было выглядеть жалко — так думал Альбедо, холодно рассматривая свое новое место в мире без Архонтов. Он бессознательно поглаживал кончиками пальцев грубые сколы серых подлокотников и пытался отыскать в своем сердце что-то кроме тянущей пустоты. Его друзья, его близкие, те, кого он считал людьми своего круга, коллеги, подмастерье — все они были если не мертвы, то втоптаны в землю, лишены крыши над головой, брошены на произвол судьбы, но Альбедо не испытывал ни жалости, ни сожаления. Его сердце высекало искры и кричало в полный голос в момент, когда все вокруг рушилось и взмывало к небесам языками пламени, теперь же оно было молчаливее сердца покойника.       Он беспокоился бы за Кли и Алису, если бы не знал, что им, как и многим существам их вида, на благополучие Мондштадта, Тейвата, планеты, на которой они жили — они бы все равно пережили всех, кого любят, так что им было терять? Альбедо лучше прочих понимал, что с ними все будет в порядке, каким бы хаотичным ни был мир вокруг. Будет ли в порядке сам Альбедо?       Он старался об этом не думать.       — Хочет ли чего-то мой Господин? — Дайнслеф опустился на колено перед своим принцем и смиренно опустил голову; светлые волосы спали на бледное лицо и закрыли пораженный эрозией глаз. — Сегодня был сложный день. Вы, должно быть, смертно устали.       Вытянув стопу, Альбедо приподнял носком подбородок мужчины из чистого любопытства — ему было интересно, как смотрели бы на него кристальные голубые глаза Дайнслефа.       — Я не устал, — ответив, он опустил ногу и облокотил тяжелую голову на локоть, вбив его колышком в твердый каменный подлокотник. — Не знаю, хочу ли я чего-то. Я не понимаю, есть ли у меня вообще цели и желания за пределами того, что уже было сделано, и уж тем более не понимаю, есть ли у меня путь кроме топтания на месте.       Данслейф коротко улыбнулся в ответ и, сняв со здоровой руки перчатку, поймал Альбедо за щиколотку и погладил юношу по голени. Его пальцы, длинные, игривые, сжали кольцом тонкую ногу, как будто мужчина пытался примерить, насколько в сравнении с ним самим был хрупок его юный правитель.       — Почему я, Дайнслейф? — задал вдруг Альбедо вопрос, не дающий ему покоя с тех самых пор, как они впервые пересеклись в Мондштадте. — Из множества талантливых и, что немаловажно, отчаянных людей ты выбрал того, кто без зазрения совести разрушит твое королевство так же, как и другие до него. Во мне не течет кровь твоего проклятого народа, я не знаком с целями, которые вы преследовали многие годы, и до войны с богами мне дела нет. Почему для осуществления своего плана ты нашел меня?       — Есть вещи, которые не требуют объяснений, и чувства, которые не требуют понимания, — качнувшись вперед, Дайнслейф потерся щекой о ногу Альбедо и прикрыл глаза, как ласковый кот, добивающийся внимания хозяина. — У меня нет оснований полагать, что ты, — он внезапно сменил тон на более фамильярный, — как и любой другой, не предашь меня и не оставишь Каэнри’ах. Но если многие другие в сухом остатке оказались бы просто трусами, предателями и лжецами, в тебе я вижу ту тягу к созиданию, тот неугасаемый талант, которых не хватает мне самому.       — Значит ли это, что ты просто используешь меня ради искусства кхемии? — без эмоций уточнил Альбедо и заинтересованно наклонил голову к плечу. Дайнслейф низко рассмеялся.       — Как глупо с твоей стороны полагать, что ты — единственный в мире, кому доступно это искусство. Но я, пожалуй, жду от тебя слишком многого. Ты живешь на этом свете гораздо меньше, чем должен жить человек, способный понять мои мотивы.       На мгновение Альбедо почувствовал, как по лицу расходится краска: его укусила обида. Отвернувшись, он поджал губы и, неосознанно подтверждая мнение Дайнслейфа, капризно фыркнул. Стоило отдать мерзавцу должное: он определенно умел провоцировать на эмоции, какими бы они ни были.       — Пусть так, — сказал он, стараясь не смотреть себе под ноги, чтобы не встретиться взглядом с пронзительными голубыми глазами — они с каждой секундой вызывали все больший трепет, как будто в их глубине со временем все ярче сверкали души, свидетелем смертей которых был Дайн. — Раз уж я ребенок в твоих глазах, развлеки меня. В конце концов, ты сам назвал себя верным слугой этого ребенка.       Вдруг Альбедо почувствовал, как по ноге вверх расходится приятное покалывающее тепло; повернув голову, он увидел на своем колене вторую руку Дайнслейфа, темно-синюю, почти черную, поблескивающую аквамариновыми прожилками, источающими легкий жар. От них в воздух поднималась мелкая сверкающая пыль, которая, кажется, оседала на слизистой носоглотки, стоило только вдохнуть случайно, и заполняла голову пустотой без мыслей и образов. Откинувшись на спинку трона, Альбедо рвано выдохнул и расслабился, глядя, как касаются его сапога губы Дайнслейфа.       Он не понимал, что Дайн хотел сказать этим странным жестом. Еще меньше он понимал, почему при виде мужчины, покрывающего чувственными поцелуями его ногу, все его внутренности сжимались и каменели, превращаясь в болезненный твердый клубок в самом низу живота. Альбедо накрыл этот ком ладонью, подсознательно опасаясь, что иначе Дайнслейфу станет доступна его новая уязвимость.       Но едва ли ему были нужны уязвимости, чтобы вызывать… Противоречивые чувства.       — Ты действительно ребенок, Альбедо, — прошипел мужчина и широко лизнул подошву сапога, как будто хотел языком собрать пепел сгоревшего города, по которому совсем недавно ступали эти маленькие кукольные ноги; он обвел губы по краю кончиком языка и снова поцеловал юношу в носок. — Ребенок, в чьих руках сосредоточена сила, неподвластная многим взрослым. Но знаешь ли ты, что делать с этой силой, даже если вдруг решишься пойти против меня? Твое существование будет так же бесцельно, как если бы ты не имел силы вовсе.       — Нелепо слышать это из уст того, кто стоит передо мной на коленях, — ответил Альбедо, стараясь подавить дрожь в голосе. — Что ты хочешь мне этим показать? Свою преданность тому, кого почти не знаешь?       Усмехнувшись, Дайнслейф прикусил край сапога и снова лизнул черную кожу, местами уже блестящую от слюны — Альбедо почувствовал, как по его спине, от лопаток до поясницы, спускается восторженная дрожь. Поцелуй за поцелуем, прикосновение за прикосновением, он будто покрывался скверной: он представлял, как эти губы и этот язык ласкают его голую ногу, а не грязную, пыльную обувь, и от каждой такой мысли внутри у него все замирало и обрывалось, оставляя в животе пустоту. Так чувствовали себя совсем маленькие дети, когда родители подбрасывали их и подхватывали, не дав соприкоснуться с землей. Так чувствовали себя подростки, летящие кубарем с горы, улепетывая от хозяина яблоневого сада, из которого они только что украли кучу сочных спелых яблок.       Так чувствовали себя взрослые, впервые охваченные возбуждением — греховным, порочным, нечистым.       — Никакой скрытой цели, — ответил мужчина и, подняв покрытую эрозией руку, скользнул по ноге вверх, под ткань шорт, где под тонкой тканью виднелась нежная мальчишеская кожа. — Я показываю то, что ты видишь, и ничего более. Если ты хочешь принять это как акт преданности, то воля твоя. Я же не вкладываю в свои действия ничего, кроме своего собственного желания; в данном случае — желания тебя «развлечь». В конце концов, разве не это было твоей просьбой?       Альбедо не понимал. Ему искренне хотелось почувствовать себя хозяином ситуации: он — Принц Мела, перед ним на коленях стоит его слуга, его верный раб, каждое слово, каждое движение, каждая мысль которого целиком и полностью зависели от его, Альбедо, прихоти. Ему хотелось почувствовать себя ведущим, а не ведомым, хотелось поймать за хвост жажду повелевать, жажду властвовать, жажду починять, но вместо этого ему в голову упорно лезло низкое, жалкое желание подчиняться.       Он медленно провел носком по щеке Дайна, оставив на ней грязно-бурый след — смесь пепла и крови — мазнул по губам, по подбородку, надавил пальцами на острый кадык. Сердце его, совсем как в тот час, когда над Мондштадтом развевались алым штандартом языки пламени, тряслось и дрожало и, что было ужаснее всего, жило. Идя на поводу у эгоистичного желания продлить его жизнь, лишь бы только дольше чувствовать горячую кровь, расходящуюся по венам с каждым ударом, Альбедо опустил ногу и медленно, почти соблазнительно развел в стороны колени. Дайнслейф улыбнулся и, облизнув грязные губы, припал ими к горячей, ноющей плоти между ног своего принца.