Тридцать один порок Тейвата

      «Тестовый образец номер 27, отчет о проведенном эксперименте. Начало эксперимента: 18:25. Окончание эксперимента: 20:10. В начале описываемого эксперимента хирургическим лезвием образцу были нанесены резаные раны различного диаметра в области шеи, живота, запястий обеих рук и бедер. В последствие образец находился в прохладном солевом растворе температурой 15 градусов Цельсия и плотностью 1008,5 кг/м3 в течение часа для установления снижения болевой реакции в зависимости от длительности раздражения, однако ни один из подключенных электродов так и не зафиксировал возбуждение в исследуемых областях мозга. Несмотря на общую индифферентность к боли, образец показал высокую чувствительность к низким температурам и неоднократно демонстрировал дискомфорт относительно температуры солевого раствора. К концу эксперимента раны, нанесенные образцу, заметно уменьшились, и на данный момент представляют собой свежие рубцы однородной текстуры, розовые, с притупленной чувствительностью».       Дайнслейф выключил диктофон и, тяжело вздохнув, отложил его в сторону. «Образец номер 27», носивший в стенах лаборатории имя Альбедо, данное ему сотрудницей, чьему научному гению он был обязан своим противоестественным существованием, сидел напротив в кресле, подобрав под себя ноги, и внимательно следил за ученым, наклонив косматую голову к плечу.       — Почему все это так важно? — спросил он, покосившись на диктофон. — Вы уже много раз доказали, что я не чувствую боли. Разве есть смысл повторять это изо дня в день?       Нежные розовые шрамы на шее выглядели совсем как рыбьи шрамы. С каждой секундой они все больше светлели, покрываясь слой за слоем новой здоровой кожей, и Дайнслейф полагал, что на утро от них уже не останется ни следа.       — У всего есть предел, Альбедо, — терпеливо ответил мужчина и, встав из-за стола, накинул на плечи мальчишки свой лабораторный халат; несмотря на то, что Альбедо не был человеком в привычном понимании этого слова, смотреть на него, обнаженного, было несколько неловко, особенно со знанием, что холод, в отличие от боли, он чувствует превосходно. — И мне принципиально найти этот предел. Ты создан из живой ткани, принадлежащей человеку — значит, где-то проходит грань, за которой ты перестаешь быть образцом и становишься человеком.       — И что же, — усмехнувшись, мальчишка ткнулся носом в воротник халата и, трогательно зажмурившись, глубоко вдохнул знакомый запах туалетной воды, шампуня и теплой человеческой кожи, — однажды Вы выпотрошите меня, как рыбу, и будете часами ждать, пока не получите ответ на вопрос: умру я от шока или отращу себе новые кишки, м?       Дайнслейф усмехнулся, но отвечать не стал. Его молчание само по себе уже было достаточным ответом.       Сняв запонки, он расстегнул манжеты рубашки и засучил рукава. Альбедо, приоткрыв правый глаз, принялся внимательно рассматривать изуродованную шрамом от давнего химического ожога правую руку мужчины. Дайнслейф говорил, что много лет назад он и сам был образцом — тогда еще образцом номер 5 — и до сих пор нес бремя лабораторной зверушки, корчась ради благополучия своей нелюбимой Альма-Матер. Возможно, поэтому он разрешал Альбедо оставаться в своем рабочем кабинете допоздна и делать то, что в понимании простых людей могло быть совершенно немыслимо, и питал искреннюю неприятность к Рэйндоттир, каким бы первоклассным специалистом она ни была.       Он был убежден, что понять его цели, как и чувства Альбедо, она была неспособна, а значит, не заслуживала доверия.       Альбедо коротко усмехнулся и, протянув руку, взялся за диктофон. Он приложил его к щеке, чтобы почувствовать остывающие на металлическом корпусе прикосновения горячих пальцев — он делал так всякий раз, когда брал в руки новую вещь — и внимательно рассмотрел тугие скрипучие кнопки.       — Если Вы так следите за чистотой экспериментов, что следуете им вплоть до минуты, то почему бы Вам не записать отчет о наших маленьких играх, которые Вы так упорно прячете от любопытных глаз своих ученых коллег, господин Дайнслейф? Я убежден, что они оставили бы глубокий след в изучении таких образцов, как я. Или я ошибаюсь?       Мягко выпутав из тонких пальцев диктофон, Дайнслейф вернул его на прежнее место и схватился за лицо Альбедо. Мягкие бархатные щеки, теплые, наощупь похожие на спелый персик, промялись под сухими обезображенными пальцами без ногтей: уродство поверх совершенства легло грубым мазком и задело какую-то особую струну души Дайнслейфа. Наклонившись, он коротко прихватил зубами нижнюю губу мальчишки, оттянул ее и вовлек Альбедо в сбивчивый, торопливый поцелуй, мазнул языком по теплому влажному нёбу и отстранился, как будто ничего не произошло.       — Есть вещи, о которых науке лучше не знать.       — Вы агностик? — смешливо спросил Альбедо. Дайнслейф закатил глаза: мальчишке было от силы полгода, а он уже успел начитаться умных книг и теперь сыпал словами, в значении которых явно был не уверен.       — Дело не в агностицизме, а в интимности, глупый, — ответил мужчина и потрепал Альбедо по пушистой голове. — Некоторые отношения следует держать под замком и завешивать их проявления плотным тюлем от посторонних глаз. Ничья жизнь не изменится в лучшую сторону, если в лаборатории станет известно о наших утехах.       — Хотите сказать, что до сих пор Вы резали меня, чтобы сделать чью-то жизнь лучше?       — В некотором смысле.       — Вы фарисей, господин Дайнслейф.       Значение этого слова он тоже наверняка не понимал в полной мере, но в точку попал. Дайнслейф действительно был фарисеем и даже не пытался это отрицать.       — Скажите честно, — Альбедо поднял руки над головой и прогнулся в спине, потягиваясь. — Вы бы даже не обратили на меня внимание, будь я простым подростком, а не человеком из пробирки?       — Я обращаю на тебя внимание сейчас, — плавно ушел от ответа Дайнслейф. — Тебе должно быть этого достаточно. И чтобы я наконец обратил на тебя внимание за пределами экспериментов, переместись на кровать. Нам обоим следует немного отдохнуть от работы, прежде чем я верну тебя обратно в камеру.       Грустно вздохнув, Альбедо встал с кресла и, кутаясь в лабораторный халат, присел на край скрипучей металлической койки и погладил матрас рядом с собой, подзывая мужчину. Дайнслейф открыл ключом ящик стола и вытащил из него пару длинных шелковых лент, полурастаявшую восковую свечу и коробок спичек — в этот вечер у него не было настроения на простое удовлетворение животных потребностей. Ему было скучно.       — Всегда было любопытно, — подал голос Альбедо, прежде чем откинуться спиной на матрас и позволить Дайнслейфу свести его руки над головой и связать их лентами у металлических перекладин изголовья, — Вы делаете это со всеми образцами, или только со мной?       Мужчина усмехнулся и скользнул ладонью по розовым рубцам на шее Альбедо. Нежная юная кожа была совсем бархатной, как вывернутые наружу лепестки молодого бутона — хотелось припасть к ней губами и приласкать языком, но Дайнслейф осознанно отсекал всякое проявление нежности, чтобы не привязывать к себе мальчишку и тем более не привязываться самому. К тому же, Альбедо не был создан для ласки и невесомых поцелуев: особенности строения его нервной системы не позволяли ему воспринимать прикосновения так, как это делали люди, он попросту не мог почувствовать ничего, кроме тепла и влаги чужого рта вокруг свежей раны.       — Тебе не следует задаваться вопросами, ответов на которые ты слышать на самом деле не хочешь.       — Это значит «со всеми»?       — Это значит, что я не собираюсь отвечать.       Подпалив обугленный фитиль свечи, Дайнслейф занес руку над грудью мальчишки и, потерев подушечкой большого пальца твердый возбужденный сосок, уронил несколько капель чуть вправо от нежной розовой ореолы, едва задев ее горячим воском. Альбедо выгнулся, задрожал и, крепко зажмурившись, жалобно всхлипнул. Тугая глянцевая капля покрылась тонкой пленкой, и Дайн, раздавив ее пальцем, размазал по гладкой коже, вмиг покрывшейся мурашками.       Альбедо напоминал Дайнслейфу молодую змею: он настолько был чувствителен даже к минимальному перепаду температур, что мог впасть в анабиоз и даже умереть, оставь его в ванне, наполненной льдом — при этом для него любая, даже такая медленная и жестокая, смерть была абсолютно безболезненна. Несмотря на то, что с точки зрения науки его особенности рассматривались как потенциальное избавление от токсического воздействия анестезии и устранение последствий болевого шока для других, настоящих людей, с точки зрения секса Дайнслейф нашел им куда более интересное и ему, и самому Альбедо применение и злоупотреблять им не стеснялся.       Перевернув свечу, мужчина оставил тонкую полосу вдоль грудины, от выемки между ключицами до ямки, в которой покоился мечевидный отросток — под каждой горячей каплей Альбедо вздрагивал и тихо мычал, но отстраниться не пытался. Когда горячий воск растекся по его животу, недавно исполосованному острым хирургическим скальпелем и теперь покрытому свежими рубцами, он застонал и, согнув в коленях ноги, рефлекторно вскинул бедра.       — Еще… — томно пролепетал он и облизал бледные губы. — Я хочу еще…       — Ты становишься невероятно требовательным, Альбедо, — Дайнслейф погладил юношу по животу и мягко вдавил в него липкое тепло. — Не забывай, что процессом руковожу я, а не ты.       Приоткрыв глаза, Альбедо взглянул на мужчину исподлобья и тихо рыкнул, не в силах показать свое недовольство чем-то еще. Дайнслейф в ответ усмехнулся и, смахнув с изуродованной правой руки остатки воска, погладил кончиками сморщенных обгоревших пальцев губы мальчишки. Снова повернув свечу, он капнул воском на подвздошные косточки Альбедо, и, когда он судорожно застонал, Дайнслейф погрузил пальцы в его рот и погладил язык. Через несколько секунд мальчишка обхватил их губами и начал посасывать, нарочито похабно чмокая слюной.       — Ты отвратительный, — процедил Дайн и поцеловал Альбедо в ключицу. — Бесстыжий. Грязный. Знаешь ли ты, что бы сделали с тобой за пределами этих стен люди, многим страшнее меня?       Альбедо мотнул головой и вобрал пальцы глубже. Рвотного рефлекса у него тоже не было — постаравшись, Дайнслейф мог пощекотать мягкий корень строптивого горячего языка. Конечно, он не знал. Для него верхом испорченности был Данслейф, к чему ему было думать о том, что где-то снаружи жили люди многим хуже, чем его властный господин?       Капля за каплей воск покрывал худое изящное тело. Розовые шрамы под ним постепенно бледнели, становились грубее, а затем и вовсе разглаживались от тепла и прикосновений рук к коже. На ребрах Альбедо вскоре образовались причудливые подтеки, словно свежие мазки масляной краски по готовому полотну, и, сдирая их с натянутой на костях кожи, Дайнслейф оставлял маленькие красные пятнышки, дышащие восковым жаром, к которым припадал губами и зализывал, ловя языком уязвимое тепло. Альбедо тяжело дышал и ерзал, натирая сведенные над головой запястья шелковой лентой, и время от времени из его горла, вибрируюшего голодными стонами, вырывались тонкие протяжные крики — тогда Дайн зажимал ему рот ладонью и продолжал сладкую пытку, оставляя на месте ожогов алые пятна засосов.       Так от свечи не осталось ничего, кроме куцего огарка и черной точки догоревшего фитиля. Окунув указательный и средний пальцы в еще жидкий воск в самом центре огарка, Дайнслейф провел пальцами по кадыку Альбедо, оставив на его горле две мягкие теплые полосы, а после приник к ним губами и поцеловал. Альбедо запрокинул голову.       — Сколько еще… Вы будете мучать меня? — спросил он низким, абсолютно чужим голосом, в котором, однако, как бы он ни старался, не было ни единой нотки сожаления обо всем с ним происходящем.       Дайнслейф погладил тыльной стороной ладони его щеку и тихо рассмеялся.       — Столько, сколько ты выдержишь, наивный мальчишка.