Пропавшие без вести

Башка после вчерашнего натурально раскалывается. С утра надвое, а ближе к обеду — по всем швам черепа одновременно. Аспирин идёт на хер, потому что Рыжий сожрал уже чуть не весь блистер, а толку с него ноль. Хотя, возможно, Шань не исключает, даже наоборот — эта адская боль вовсе не от лёгкого похмелья. Ну подумаешь, надрался вчера на пару с Цзянем, который выпил больше, а сегодня носится по управлению так, словно не он вчера сорвал глотку, когда требовал у официанта ещё во-о-он того красненького, как его там, я забыл, но вы же меня поняли, да? Официант понял, кивнул, кротко улыбаясь, и притащил целый пузырь дорогущего пойла. Цзянь разомлел от такой заботы, а к ночи уже не мог передвигаться самостоятельно. Только на спине Рыжего, укладывая голову поудобнее, всерьёз намереваясь вот так и уснуть. Идея показалась Шаню откровенно хуёвой, пришлось вызывать подмогу в виде хмурого Чжэнси, который первым делом, оценив ситуацию — взвалил эту ревущую хриплым голосом, настаивающую на продолжении попойки ношу, на себя. Похмелье — оно такое, приходит ранним утром, будит першением в пересохшей глотке и настойчиво вынуждает выбираться из-под одеяла, зверским желанием выпить ледяной воды. Похмелье сегодня какое-то странное — напало уже на работе, когда Шань завалился в кабинет, пытаясь скрыться от палящего осеннего солнца под продувной свежестью кондея, работающего на полной мощности. Похмелью имя Хэ Тянь, потому что стоило только раз взглянуть на его бесстрастную рожу — как в голову ударило взрывной волной пронзающей боли. Длится это похмелье у Рыжего уже ровно три месяца. Проходит к вечерам, когда свет в кабинете гасится, а Рыжий гасится от Тяня, пулей вылетая из общих дверей, чтобы не догнал не дай боже. Мучает днями напролёт. Кто-то от похмелья спасается лимонным соком и активированным углём, а у Рыжего свой подход. Собственный — выработанный тремя сраными месяцами ебаного личного ада. У Рыжего от похмелья вытянутый средний палец и «пошел на хуй» вместо приветствия. Похмелье улыбается сатанинской ухмылкой и тоже вытягивает средний палец. И никак не желает уходить. Похмелье врубает громкую музыку по утрам, которую Шань не переваривает, и с интересом поехавшего ученого наблюдает за мучениями Рыжего, у которого сегодня этих самых похмелий целых два: настоящее и это вот — злобное, усмехающееся, которому по роже съездить с каждой минутой хочется всё больше. А ещё хочется выпросить отдельный кабинет и перестановку кадров в офисе, потому что — ну невозможно уже, ей-богу, заебал он меня. Так заебал, что рука уже неосознанно тянется к табельному с полным магазином патронов. Тянется, а потом опускается на кобуру, так не достав Ругер — напарников обычно не убивают, даже если очень достали. Даже если бесят каждым своим небрежно-пиздатым движением, с которых все кипятком ссутся и верещат в восхищении. Особенно, если у этих напарников знаменитая фамилия в полицейских кругах, а папаша занимает высокий пост. Шань себя успокаивает: ну нельзя его убивать, нельзя. По закону — уж точно. По совести, наверное, тоже. Даже если выбешивает блядски — с сахарной лыбой, которая никак с зубастой пастью не вяжется, — выкручивает музыку ещё громче, вот же тварь, а. Как там говорилось — каждой твари по паре? Да только навряд ли ещё одна такая же тварь, как этот найдётся — искать заебёшься. Шань поднимается с кресла, сцепляет зубы, шагает к двери, намереваясь выйти покурить. И похуй, что после минеральной воды с газом и блистера аспирина уже начинает тошнить, а от запаха жженого табака и вовсе вывернуть может. Откровенно — от мажора тошнит гораздо больше. Из двух зол, как говорится. Открывает дверь настежь, чтобы все услышали этот децибельный фарш, которым тот издевательски наслаждается, выходит и захлопывает её так, что стены дрожат. Да, глупо. Да, по-детски. Да — Шань доволен. Новенькое, недавно отстроенное здание управления ловит бежевыми стенами солнечные лучи, пока Шань не спеша минует коридор, направляясь к выходу. Ремонт пиздатый — ничего не скажешь. Кому-то пришлось здорово раскошелиться, потому что уже заранее знали, чей отпрыск будет эти коридоры топтать ебучей брендовой обувью. Семейное дело, хули. Всем Хэ прямая дорога до высоких чинов по чужим головам. Шаня сюда определили каким-то чудом, когда начальство заперлось в кабинете — шумели, предлагали кандидатов на новые испытательные должности, которые должны заниматься исключительно сериями насилия и убийств. Это не одиночное случайное преступление, которое раскрывается по горячим следам быстро и качественно, потому что работа проходит по схеме, действующей годами. Тут, как оказалось — сплошные висяки, старые нераскрытые дела и хреновы головоломки. Тут нахуя-то научили строить психологический профиль преступника, исходя из места преступления, положения тела жертвы, если такое имеется, и характерам ран. Шань ещё не до конца вкурил, чем они вообще тут занимаются, кроме протирания штанов на выёбистых кожаных креслах и разбора дел, похожих на серийные преступления. Ни одного путного так и не нашли. Все серии оказались случайностью, а преступников быстренько обнаружили уже в обычном полицейском управлении — новый отдел Шаня до таких мелких дел не опускается. Единственное, на что Шань не жалуется — это зарплата. На порядок больше, чем у штатского следователя, которым Шань проработал всего два года до того, как его сюда определили. Из кабинета начальника слышится сначала неясная возня, а потом и вовсе дверь распахивается резко, чуть не впечатывается в вовремя притормозившего Шаня, а тот несётся куда-то вглубь управления. Спустя три секунды Хао Фу выглядывает из-за угла, взмахивает рукой, подзывая — торопит так, словно Шань только-только на работу припёрся и опоздал. Не только, а целых пять минут назад, между прочим. И не опоздал он вовсе. Пачка в руках сминается от разочарования, а Шаню приходится развернуться на сто восемьдесят. И понесла-а-ась. Новое дело. Новая кипа документов на столе — тремя высоченным башнями и приговор: отправляетесь сегодня же. Из Гуанчжоу в провинцию Макао. Шутки кончились — началась настоящая работа. Для кого работа, а для Шаня — начался непрекращающийся ад, потому что работа командная. В команде их трое не считая собаки. В прямом смысле — эта псина сутулая тоже в их рядах. Ему, по ходу, жизнь в ништяках не отказывает от слова совсем — внешность, связи, фамилия, с которой куда угодно с почестями примут и место главы отдела в придачу. Полный набор начинающего карьериста. Полный пиздец для Шаня, потому что съебать сейчас, как никогда больше хочется. Шлёпнуть увольнительную на стол и вздохнуть спокойно. А потом надраться с горя — деньги больше брать неоткуда, а годы учебы на смарку и этой псине под хвост. В списке обязательных дел на сегодня — только поплотнее сжать зубы, чтобы случайно не сорваться и не вгрызться капканом в глотку мажору, и не придушить Цзяня, который к делу подошел ответственно: со всей своей лютой, хуй знает откуда берущейся энергией, бьющей ключом после целой ночи в баре. Тот хватает со стола бумаги, мешает их, быстро пробегая цепким холодным взглядом по тексту, кивает бестолковой башкой, мол, понятно ему всё. Чё там понятного — Шань не сечёт. Четыре нераскрытых убийства двадцатипятилетней давности и одно исчезновение девчонки, на которую даже в розыск ещё не подали, а для её обнаружения уже высылают группу специального назначения. Понятно только, что это дело будет долгим и запутанным. Маленькие городки — они такие: на вид тихие, мирные, все ведь друг друга знают, все на короткой ноге, у всех на виду. У всех скелеты в шкафу вековые, которые по косточке выуживать и ахуевать — как так у вас получилось-то, товарищи хорошие? Это, блядь, мирный городок или преисподняя? Рыжий хмурится, падая на диван рядом с Чжэнси. Хоть с этим повезло — молчаливый и ненапряжный. Не косится, не шутит, только рассекает по управлению на серьезных щах, в отличие от Цзяня, который любит дурачиться. Этот ещё заебать не успел и навряд ли успеет, у них с Шанем безмолвное соглашение: тебя есть кому заёбывать, меня есть кому, давай как-нибудь без этого, окей? Я молчу — ты молчишь, командная работа, сечёшь? Шань бы к нему в напарники попросился, да только если Цзяня поставят с Тянем — там вообще пиздец будет. Хуже колы с ментосом — большой взрыв покажется лёгкой репетицией перед настоящим Армагеддоном. Поэтому, по такому же безмолвному соглашению Шаню и Чжэнси приходится сдерживать этих двоих. По меньшей части друг от друга — по большей, от окружающих людей, которые покупаются на очаровательную обёртку, не ведая, что там за симпатичными рожами скрываются два исчадия ада. Это на тренировках Цзянь себя отпускает, перестаёт прикидываться смешливым идиотом и включает машину для убийств, которая месит всех с ангельской улыбкой, нежно укладывая на маты туши в два раза больше него. Порой — отключается настолько, что отправляет не на маты, а прямиком в нокаут и следом в больничное крыло с последующим освобождением от службы на два дня — хули с сотрясением на работе-то делать? У них уже традиция — кому нужно срочно вырваться на пару дней, идут к Цзяню, врачи уже по факту на оплачиваемый больничный отправляют, даже без сотрясения. Когда Шань в первый раз спаринговался с Тянем — думал, что опрокинуть его будет легко. Удар, уклонение корпусом влево, ещё один удар, захват, прогиб. Вышло не так, как планировал. Вышло: уклонение, уклонение, уклонение, чужое тепло ожогом на коже, сверкнувшая перед глазами белая стена, потолок с тонкой сеткой трещин, удар вспотевшей спиной о маты и волчара этот, нависающий сверху. У него тогда крошечные капельки пота на кончиках волос застряли, поблескивали в свете закатного марева адскими огнями. А что хуже — в серых дымчатых глазах такие же были. Адские. Полыхающие. Бесовские. Сейчас вот тоже. Шаню даже поворачиваться не нужно и взглядом его глаза искать — и так знает, что смотрит. Чувствует. Кожей чувствует, потому что когда этот смотрит — по ней зачем-то колючие мурашки растаскивает. Каждый, сука, раз. Растаскивает так, что простым потиранием не ограничивается — их только ногтями сцарапать можно и то не все. Только те, что в доступных местах. А как быть с теми, которые под кожей, где-то внутри, глубоко-глубоко — Шань не всекает. Шань усиленно пялится в печатный текст, который расплывается месивом букв перед глазами, и думает: да не смотри ты на меня, блядь. Чё тут, смотреть не кого больше? Вон окно. Там осень, краснота на деревьях, ветра холодные и вены дорог. Туда смотри. А желательно — вообще через него выйди и зайди нормально. Лететь недалеко, всего три этажа, заодно проветришься. Проветриваться Тянь не спешит. Отводить свой, прожигающий до самых мышц, взгляд — тоже. Шаню кажется, что у него уже не то, что кожа плавится — кости скоро треснут и осыпятся пеплом. Хао Фу, который словил Шаня в коридоре, рапортует генеральским тоном — ему позвонили. А за две минуты до звонка на факс уже пришли документы, которые он сюда доставил ещё тепленькими. Действительно тёплыми — листы ладонь согревают, а буквы чуть не смазываются под пальцами. Резонансное дело высшей категории важности, которое всколыхнуло округу. Которому проклятые журналисты непременно дадут пиздатое устрашающее название и поместят на первые полосы: в провинции Макао объявился маньяк, который орудует уже двадцать пять лет. Запритесь дома и если найдёте листовку о своей пропаже — бейтесь в истерике, а лучше позвоните на горячую линию, мы сделаем из этого настоящее шоу, поднимем невъебенные рейтинги и будем ждать, когда вас ёбнут. Ёбнут, кстати, со всей нахуй жестокостью — расчленёнка, синяки на руках от жёстких наручников, которые порвут кожу и оставят отметины на костях, голова отдельно от тела и гримаса нереальной боли на обескровленном лице. Да будет шоу. Шань как раз рассматривает фотографию первой жертвы. Посмертную. Во всех подробностях — отрубленная голова, исполосованное пытками синюшное тело с трупными пятнами, зияющие кольцевые раны на запястьях с вывернутым наружу мясом и толстой коркой запекшейся крови, точно девушка долгое время пыталась из грубых наручников освободиться. Отрубленный язык, который так и не нашли на месте обнаружения трупа. По предварительной версии — язык съели дикие животные. По версии Шаня — его намеренно отрубили и оставили себе. Судя по характеру ран, даже не отрубили, а откусили. Но так как кто-то дохуя умный решил выебнуться и выдвинул предположение о диких животных — проверять никто не стал. Шань морщится, вглядываясь в выцветшее фото на старенький полароид — будь у них слепок прикуса, дело поменяло бы оборот. А спустя двадцать пять лет даже если эксгумировать тела — толку ноль, все сносные материалы уже сгнили и остаётся одно — ждать, когда убийца «порадует» новым трупом на лесной тропе. — Все исчезновения происходили в людных местах. — Тянь потирает начисто выбритый подбородок, хмурится, стопорится на тех же страницах, что и Шань, продолжает мысль под гнетущее молчание, где только блядская люминесцентная лампочка гудит так, что кажется вот-вот разлетится осколками. — Он точно местный. Только почему не проявлял себя целых двадцать пять лет? Гул нарастает, а Шань косится наверх: бесит. Гул этот и голос мажора дохуя низкий, точно этот обмудок учился техникам дыхания и ему с этими знаниями не в отделе по поимке особо опасных работать нужно, а порнуху озвучивать. Жесткач какой-нибудь, где стоны, подчинение и… Не туда, сука. Не в ту сторону Шань думает. Тут расчленёнка перед глазами, а в мозгах Тянь, приказывающий встать на колени — ну точно Рыжий какое-то мутировавшее похмелье словил. Думает: надо узнать какую там волшебную пыльцу в алкоголь подмешивают, что на утро такая хуйня в голову лезет. Думает: на колени, хах, посмотрим, кто перед кем первый встанет. Думает: да бля-я-я. И думать теперь не получается вообще. Получается захлебнуться воздухом от неожиданной проекции, которую воспалённый болью мозг подсовывает: Тянь. На коленях. Палит внутренними пожарами, что в глазах сатанинским блеском, как тогда на матах, под сбитое дыхание, оседающее на собственном лице. И выходит выдохнуть резко, согнувшись пополам от кашля. Перед глазами темные круги расползаются и зачем-то под зажмуренными веками застревает этот блядский образ, который на подкорке въедливой гравировкой выбивается — не выкинуть, не сжечь, не раскрошить другими мыслями. Только башкой помотать из стороны в сторону, чтобы там извилины в правильном порядке встали. В том, где нет Тяня на коленях с развратным зубастым оскалом, смотрящего снизу вверх. И — день сегодня и просто такой. Хуёвый, блядь. Не встают извилины на место. Зато встаёт член. А в руках фотографии отрубленной башки человека, умершего двадцать пять лет назад. И было бы на что вставать, ей-богу — всего лишь припухшие слегка раскрасневшиеся губы, всего лишь голодный звериный взгляд, всего лишь тотальное подчинение мажора, которое на тело по-особенному влияет. Влияет так, что рожу припекать начинает мгновенно, а гул лампы больше не беспокоит. Беспокоит, что кто-то увидит наливающийся кровью стояк и сраные снимки убийства в руках. Ну а на что тут ещё стоять может? Явно не на мужика пятидесяти лет с пивным пузом, которое плотно обтянуто форменным пиджаком с растянутыми нитками, кое-как удерживающими несчастные пуговицы. Явно не на Чжэнси, упаси, блядь, господи и не на Цзяня, который уже срывает с деревянной доски пометки прошлого дела и вешает туда новые. Остаётся только расчленёнка и Тянь в собственной припизднутой башке с двинутой психикой, которую окончательно прикончила вчерашняя выпивка в баре. Говорит Шань — там точно какую-то бодяжную херню вместо вискаря разводят. На наркоте замешанную, которая действовать начинает через пять часов, после приема внутрь. Вставать начинает на тех, кого люто ненавидишь и кому уже три месяца как хочешь въебать. После приема — хотеть начинаешь уже совсем другого. Хотеть начинаешь вытрахать предмет ненависти прямо на рабочем столе, снося с него всю канцелярию одним взмахом руки. Загнуть, уткнуть рожей в столешницу, наклониться к самому уху, прошипеть яростно: и чтобы не звука, понял? А потом намеренно выбивать эти звуки громкими шлепками кожи о кожу, рваными резкими движениями, входя в узкое и горячее по самые яйца. От звуков не удержаться, даже если рот плотно ладонью прикрыть, и сцепить зубы — когда трахают грубо, то тихие болезненные вскрики в перемешку со стонами удовольствия неизбежны. — Возможно, он уехал из Макао, а потом вернулся. — голос Чжэнси просачивается сквозь толщу грохочущей в висках крови. Вязкой, которую сердцу качать трудно и этот бесполезный насос начинает барахлить — проталкивает её ощутимыми быстрыми толчками, которыми колошматит рёбра. Шань пытается сконцентрироваться, открывает глаза, тут же выхватывая взглядом стол. Удобный. Твердый. Такой точно тяжёлый вес выдержит и не подумает ломаться. Такой с места поступательными хуй сдвинешь. Выдыхает раздражённо — да что ж за ебатня-то, а. Мо Гуаньшань, какого хера, блядь? Уткнулся рожей в кипу бумаг и выдал версию. Желательно такую, где нет грязных ругательств, чужих полустонов-полукриков и мокрых шлепков. Желательно такую, которую тут же примутся отрабатывать, погружаясь в работу, а ты бегом в туалет дрочить, потому что тут уже нахуй ничего, кроме этого не поможет. Прочищает глотку, почти хрипит, обращая на себя внимание: — Или провёл это время в тюрьме. — укладывает небольшую подушку на бедра, чтобы заметно не было, и получает одобрительный кивок начальника Хао Фу. — Больницы тоже не исключаем. — Цзянь строчит на ядовито жёлтом стикере версии, которые тут же лепит на доску. Он их, кажется, пачками закупает. Воротит вздёрнутый аккуратный нос от казённых белых, какими всё управление пользуется, заменяя их на свои. У Шаня скоро на жёлтый аллергия разовьётся. И ладно, если бы ими один Цзянь пользовался, но тот с упорством маньяка тащит их Чжэнси, благородно избавляя его от обычных. Цзянь говорит: яркие цвета положительно влияют на работоспособность и раскрываемость дел. Цзянь говорит: если будешь пользоваться желтыми — подсознательно ты уже будешь настроен на успех. Шань говорит, что это всё маразм, а однажды находит на своём столе такие же жёлтые. И зачем-то тоже начинает ими пользоваться. Шань не улавливает о чём распинается старик Хао Фу, красноречиво жестикулируя и включается только под самый конец, когда тот, видимо, желая поддержать боевой настрой — ревёт басовито с напускной суровостью: — Фронт работы понятен? — Так точно, капитан. — Цзянь воодушевлённо отдаёт ему честь, вытягиваясь по струнке, вызывая приглушённый смешок со стороны Чжэнси. И это вот — странно. Шань вообще его смеха не слышал, даже когда они бок о бок в обычных следователях ходили. Но, всё ведь бывает в первый раз. В первый раз услышал смех Чжэнси. В первый раз действительно стоящее дело на новой должности. В первый раз затяжная рабочая поездка. В первый раз придётся тащиться в туалет не для того, чтобы справить нужду, а подрочить, потому что сил нет смотреть уже на этот ебучий стол, господи. На Тяня — так тем более.