Пропавшие без вести

Чужой округ встречает новыми неясными запахами горелой листвы, точно её прямо за аэропортом жгут и пасмурным небом, в любой момент готовым разразиться дождём. Свет фонарей дробит жёлтые полосы на дороге, мельтешит перед глазами неприглядной мазней, вынуждая поморщиться. Высоковольтные столбы, что щерятся топорщащимися проводами пролетают мимо, создавая в расфокусированном взгляде поганую рябь. Две машины снятые напрокат, мчатся нестройным рядом далеко за горизонт, который Шань разглядывает хмуро. Уже не тот люкс класс, к которому привык мажор. Нет наворотов, вроде подогрева лобового, которое сейчас приходится обогревать кондеем. Нет удобных кожаных сидений и хорошей шумоизоляции. Даже с закрытыми наглухо окнами звуки дороги режут перепонки громким гулом, точно Шань до сих пор слышит сбоящий гидравлический мотор, что никак не давал уснуть в самолёте. Когда боишься летать — любой неясный звук кажется началом настоящей катастрофы. Любое резкое движение головой чревато приступом жгучей тошноты, которая не отпускает до сих пор и Шань пытаясь преодолеть очередной — открывает окно, что дребезжит тихонько, опускаясь ровно до середины. Встречный ветер тут же царапает кожу приятным холодом, а Шань снова чувствует на себе прожигающий взгляд. Недовольный явно — Шань за каким-то неведомым хуем знает как мажор на него смотрит. Научился различать его взгляды. Научился считывать каждый, который ловит кожей в любых его оттенках. Сначала на шее с задержкой в пару секунд, а следом прямиком в висок и прикрытые глаза. Снова задержка. Почти не отрываясь и не глядя на дорогу. Раздражение тут же разливается по венам вперемешку с адреналином, который нахуя-то вынуждает насос хуярить с удвоенной силой, точно тот пытается вырваться за пределы рёбер. — Чё пялишься? — не открывая глаз злобно, цедя слова сквозь зубы, спрашивает Шань. Потому что стоит только открыть веки, как взгляд приморозит к холодной стали чужих глаз. Приморозит, а следом прожжет, расплавит к чёртовой матери под скрежечащий звук сминающегося металла, когда этот обмудок снесёт боковиной обледеневшие отбойники, потому что не следит за дорогой. С левой стороны слышится задушенный смешок и следом то, что вынуждает задержать дыхание, считая до десяти, чтобы не выдохнуть слишком очевидно громко: — Любуюсь. Раз, два, пять… Шань, конечно, нихрена не математик, но что-то тут не сходится — даже ему понятно. За двойкой не идёт пятерка, а Хэ ёбаный Тянь пудово сейчас издевательски тянет паскудную лыбу, любуясь не Шанем, а результатом глупой шутки, наблюдая за реакцией, которую Шань изъебнётся, но не даст. Приоткрывает глаза, так же не дыша, и замирает — нет улыбки. Даже оскала нет. Ни единого намека на шутку — тоже. Мажор серьёзный, как если бы сказал, что по делу есть прорыв и он ни с хуя построил психологический профиль субъекта. Буравит нечитаемым тяжёлым взглядом, от которого хочется руки в защитном жесте поднять и отгородиться от этой тотальной серьезности, которую мажор источает. По венам теперь разливается даже не адреналин. По венам чёрти что, похожее на всполохи колючих звёзд, которых на небе пока не видно, которые застряли где-то в крови, путаясь с жидким азотом, вскрывая изнутри остроконечными ледяными углами. Воздуха катастрофически не хватает, а Шань, выдыхая остатки, шипит, отворачиваясь: — Бесишь. И вдыхает прохладу, что задувает из приоткрытого окна полной грудью, до боли в расширяющейся диафрагме. Тут тянет непонятной сладостью с полей, проносящихся мимо, а со стороны мажора, после пары чирков зажигалкой — веет подожженым табаком. Пиздатым каким-то, наверняка дорогущим, как и всё, что этого мудака окружает. На нём разве что, бирки не хватает: дорого, богато, вам и не снилось, так что, от беды подальше — лучше не трогайте, иначе добровольно лишитесь почки, расплачиваясь за ущерб. Шаня в нём всё бесит. Начиная от того, как мажор дышит, и заканчивая словами, которые он произносит. Шань повторял это не раз и не два — каждый день по нескольку раз про себя и вслух, чтобы этот тоже слышал и понимал: ну не лезь ты, пёс, блядь. Отойди подальше и красуйся там, где это хоть какой-то эффект иметь будет. Мажор тупой — мажор не понимает. Красоваться продолжает в непосредственной близости, прожигая дыры в костях своими мразными долгими взглядами от которых у Шаня все системы в ступоре встают и работать продолжают только когда тот отворачивается. Сейчас он лишь на миг взгляд отводит, выравнивает кренящуюся вправо машину, даёт газу, подпирая второе авто, где за рулём сосредоточенный Чжэнси, и смотрит снова. Смотрит в прищуром — Шань чувствует, сжимает поплотнее губы, отвлекаясь на однообразные виды из окна: жёлтые поля, редкие деревья по обочине и столбы, провода, провода, столбы — бесконечно. Листья на земле обволакивает назревающим туманом, который в свете фар устрашающе настилается на дорогу. Бесит, господи, как же бесит он. Курит долгими ленивыми затяжками и даже сквозь гул проводов слышно, как уголёк сигареты сжирает бумагу с табаком. Так всегда получается. Если Шань его не видит — срабатывают остальные чувства. Слух на максимум выкрученный именно на него. Осязание взбесившимися рецепторами, молотами бьющими в мозг: он смотрит. На тебя смотрит. Постоянно смотрит. Тревога, блядь. Сделай с этим что-нибудь. И Шань делает — бесится. Щетинится, плещет кипятком едких слов, которые этому нипочём, точно он бронированный. Он лишь поворачивает на дорогу, усыпанную ямами, плавно выворачивая руль, что скользит мягко под длинными пальцами, и выдыхает вместе с дымом: — И ты меня. Таких непослушных подчинённых у меня ещё не было. Рыжий думает: ну всё ведь так просто. Протянуть руку — совсем же недалеко сидит. Вплести пальцы в чернильные волосы, ухватить покрепче и садануть башкой о руль, чтобы гудок на всю округу воем разнёсся. А потом ещё раз — уже для профилактики. И ещё — чтобы синяки на роже напоминанием болючим остались. Непослушный, хах. Это он Рыжего ещё в школе не видел, вот то было да — непослушание. То была кара для всех учителей, которые неустанно вызывали мать на ковер к директору. То был настоящий хаос с вечными ссадинами и пластырями по всему телу. Сейчас мало что изменилось, хотя Шань уверен — он был более менее спокоен, пока этот не пришел и не разворошил внутреннюю преисподнюю. Пока этот не пришел и не начал смотреть долго и сложно. Пока этот не начал «любоваться». Понятное дело чем любуется — яростью. Её у Шаня на всех хватит. Её у Шаня не сосчитать — на первой тонне собьёшься и рукой махнешь: ай, да пошло оно все на хуй. Я таких цифр даже не знаю. — Слышь, я тебе пёс, чтобы слушаться и хвостом вилять при виде тебя? — Шань плюется словами, точно ядом. Косится на поле, где нихрена нового, а в отражении собственная злая рожа и его профиль, точно из камня остро выбитый. Обтесанный, с заострёнными углами, прямо как у звёзд, что по венам неясной болью колятся. Его руки точные, руки уверенные высекали — ни единой ошибки не допустили, довели до ебаного совершенства. Если бы Шань его не знал — залип бы безбожно. Надолго залип и думал: хуясе. И такие красивые вообще бывают? Потому что, кажется — нет. Кажется, это всё оптическая иллюзия, искажённой реальностью перед расплывающимся взглядом. Потому на первый взгляд — до одури красивый. На второй — мудак. Как откроет пасть, так тут же захлопнуть лично её хочется и намордником завесить. С некоторыми людьми так и случается. Издалека налюбоваться невозможно, а как только начинаешь узнавать их поближе, в голову тут же клинится: да лучше бы и дальше продолжал издали, не зная как на самом деле. Потому что красивая картинка ломается, а остаётся черти что. Мажор хмыкает, затягивается снова и дым в сторону Шаня намеренно выпускает: — Тебя нормальному взаимодействию с людьми, походу, вообще не обучили, да? — задаёт вопрос в тишину и, не дождавшись ответа, поддевает сильнее, нащупывая слабые места. — Ну ничего, я этим займусь. И — что хорошо у этого обмудка получается, так это задевать. Нащупывать слабину и давить на давние раны со своей силы. Не учили Шаня, ага. Как-то не предоставилось шанса нормальным вымахать. Хули — отца посадили, когда Шаню ещё и семи не было. Мать вечно на работе, чтобы кое-как себя и сына обеспечить. А Шань чё? Шань на улицах, Шань в синяках, Шань в вечных загонах, пытался выбить справедливость. У Шаня кулаки в кровь, одежда тоже. У Шаня ни грамма нормального восприятия мира и одна разруха с детства. Не то, что у этого, которого жизнь в задницу поцеловала и золотую ложку в рот засунула, чтобы деточка не расстраивалась по пустякам. Что для мажора пустяки — для Рыжего паскудная реальность. Жизнь до работы впроголодь и уставшая мама. Жизнь с вечным поиском смысла, когда смысл был лишь в одном — сожри ты или сожрут тебя, уж извини малец, тебе золотой ложки не досталось, выживай, как можешь. И Шань выживал. Отсюда и оскалы, ярость, гнев. Отсюда и маты вместо нормальных слов и настороженность вместо доверия ко всему сущему. Особенно к тем, кому в жизни легко и просто. — Завали ебало. Противно. Противно, блядь, что сегодня с утра мысли захватили настолько, что избавляться от них приходилось липко, грязно, с едва сдерживаемыми стонами. И с этим вот — под веками, где на столе ничерта лишнего, скинутая на пол канцелярия и он, задыхающийся от выкриков не то адской боли, не то лютого удовольствия. Там не разобрать было. Картинка яркая, четкая, крошащая сознание — не отпускала до последнего. До того, когда теплое вязкое не выплеснулось в кулак и Шань не выдохнул ошалело: это чё, бля, вообще щас было? И признавать до сих пор не хочется, что дрочил на него. Просто — давно не было секса. Работа днями и ночами заёбывает настолько, что уже не до клубов, где можно кого-нибудь снять. Зато до внезапного приступа возбуждения, которое сбросить почти невозможно. Спасибо, блядь, что не на тело несчастной давно почившей жертвы. Как ни странно — мажор действительно затыкается. Дальше едет молча, только курит с периодичностью в десять минут. Шань не считает — нет. Просто тут заняться больше нечем, кроме как смотреть на тусклую зелёную подсветку на панели управления показывающую половину четвертого дня, на скачущую стрелку спидометра, которая не набирает больше шестидесяти миль в час и на драные провода, которые своим гулом раздражают. До мотеля они добираются спустя три сигареты и полчаса. Одноэтажная длинная постройка со скучным видом на те же самые поля, что нескончаемым жёлтым и оранжевым уходят за горизонт. Постояльцев не видно — все прячутся от мелкого дождя, что накрапывает с хмурого неба, позабыв снять с натянутых верёвок бельё. Вывеска, светящаяся фиолетово-голубым неоном сообщает, что их рады приветствовать в «Нефритовой Лагуне», где последняя буква висит на безобразных черных проводах, точно повесившаяся. Шань ещё из машины не вышел, а уже чувствует застоявшийся запах прокуренных комнат, которые не проветривают. За одним из окон шевелятся жалюзи и из-за них на машины подозрительно косится полная женщина с закрученной густой чёлкой, которая еле касается прокрашенных угольных бровей. Морщит вздёрнутый нос, похожий на крошечный пятачок, и упирает руку в бок, где множество складок, обтянутых ядовито-розовой футболкой, явно не по размеру. Несмотря на общую неопрятность мотеля, посетителей тут много — чуть меньше десятка припаркованных машин стоят ровным рядом перед окнами, сверкая капотами с размазанной по ним дорожной грязью. Навстречу из-за двери управляющего выходит проспиртованный мужик определённого возраста — рожа опухшая, точно последние несколько лет он не просыхает совсем. Вздутые пухлые пальцы с забившейся под отросшие ногти грязью — тянутся к руке Шаня, который только и успел, что сделать пару шагов от машины. И кажется, стоит их только обхватить своими, чуть сжать, пожимая — как те лопнут от прикосновения, разлетаясь по одежде и лицу ошмётками внутренней гнили. Шань и сам не понимает как его сносит влево, а руку уже жмёт мажор, крепко ухватывая широкую сухую ладонь своей. На фоне его бледной кожи, рука мужичка кажется совсем уж смуглой, едва ли не обгоревшей на солнце, с неровным загаром и четкими темными линиями, бороздящими ладонь и пальцы. В них, похоже, въелся приставучий мазут вперемешку с испортившимся машинным маслом или что похуже, о чём Шань предпочитает не думать. Он впервые мысленно благодарит мажора — хоть что-то сносное за три с лихуем месяца сделал. Избавил от нежелательного прикосновения, которые Шань терпеть не может. Тем более от незнакомцев. Ему-то от своих стерпеть рукопожатие сложно и после приходится нестись в ванную, смывать с рук чужое тепло, оседающее на коже мразным зудом. Так было не всегда. И о том времени вспоминать отчаянно не хочется. Просто одно слово, небрежно сказанное врачом, поправляющим очки с толстыми линзами на переносице: гаптофобия. Просто Шань избегает любого контакта. Просто это жить пиздец как мешает. Особенно сейчас, когда мужик косится на Шаня, в явном намерении подать руку и ему. Приходится предусмотрительно заложить руки за спину, расправив плечи, как Шань обычно делает, и кивнуть коротко: — Добрый день. — Добрый. — мужчина поправляет выцветший бейджик с именем на свободной рубахе в красную клетку, которая заправлена в брюки. — Вы к нам на заселение? Цзоу Гуанг подбоченивается, встряхивая толстую связку ключей, что болтается на его запястье. Все с крошечными номерками, написанными от руки синей размазанной пастой. Он поглядывает на машину, где Чжэнси переговаривается о чем-то тихо с Цзянем, показывая ему пальцем на бумаги, которые у них на ногах разложены. Они настолько увлеклись, что не спешат выходить, а Шань переминается с ноги на ногу, чувствуя, что дышать становится сложнее — Цзоу стоит слишком близко и то и дело порывается подойти ближе. Но, быть может, Шаню только кажется — Тянь намеренно выходит вперёд, перекрывая его своей спиной, отвечает на вопрос спокойным голосом: — Да, сегодня с утра из отдела полиции Гуанчжоу вам должны были позвонить и проставить бронь на два номера. Тот приглаживает сальные волосы рукой, улыбается, отсвечивая рядом неровных пожелтевших от табака зубов: — Так точно, мне пришлось отказать одной милой паре ради такого события. — щебечет елейно, показательно вытягивая расправленную ладонь, на которую Шань раздражённо косится, понимая, что тот намекает на компенсацию. У него глаза подозрительно блестят с того самого момента, как он мажора увидел. Брендовые вещи в такой глуши сразу в глаза бросаются. Брендовые мальчики тоже, потому что кошельки у них под завязку купюрами забиты и Цзоу Гуанг не смущается, перебирает пухлыми пальцами в воздухе, не переставая слащаво улыбаться. — Деньги тоже должны были оплатить вперёд по карте. Шань не видит, но знает, что мажор тоже улыбается. Сдержанно и очаровательно, как всегда. Как всегда, когда хочет, чтобы от него поскорее отъебались — это Шань тоже знает. Он вообще за каким-то хуем о нём много знает. Дебильная музыка, которая, как оказалось, нравится и Цзяню. Еда только из определённой забегаловки и никогда ничего приготовленного своими руками, точно он вообще с плитой не знаком. Редкие звонки от кого-то, после которых мажор возвращается в кабинет выебанным, точно ему мерно изъедают мозг и крошат вдребезги нервную систему, которой нужно полдня, чтобы прийти в шаткое равновесие. А приходит она в норму, если это можно так назвать — тихой яростью, которая рваными движениями, напряжённой линией плеч и тотальной молчанкой. Много Шань знает, блядский ты боже. Сам не понимает нахуя это все замечает и оставляет в памяти. Не понимает и почему мажор сейчас ограждает его от Цзоу, который сплевывает на асфальт жёлтую слюну, затирая её носком пыльного ботинка: — Так точно, детективы. — руку убирает, не переставая улыбаться, но уже не так уверено, как прежде. — Вы по какому поводу в нашу глушь? Из-за пропажи Чан Шун? — Да, вы её знали? — Шань тут же настораживается. Любая информация о жертве пригодится. Круг её общения, с кем были конфликты и кому успела в свои двадцать с небольшим перейти дорогу. Цзоу Гуанг тут же хмуреет на глазах, хмельной взгляд становится осознанным, потускневшим, печальным, а голос слегка ломает хрипотцой: — Все её знали — девочка умная, перспективная. — ещё раз ладонью по волосам мажет, смахивая с них крошечные капли. — Я работал с её отцом. У них хорошая семья, Чан хотела поехать учиться в какой-то крупный город, у нас такой, как она, ловить нечего. Сброд работяг и пьяниц. — смотрит серьёзно на Шаня, следом на мажора, и произносит уже тихо совсем. — Верните её семье. — Мы приложим для этого все силы. — отвечает мажор, отсупая на шаг, окидывая взглядом Цзяня, вышедшего наконец из машины и ловящего редкий дождь языком, усмехается тепло, смотря на него, под удивленный взгляд Шаня. — А сейчас, прошу нас простить, нам нужно работать. — Вот ключи. — Цзоу копается со связкой, снимая с неё два одинаковых ключа, помеченных номерами. — Пятая и седьмая комнаты, если что понадобится — я в своем кабинете. Цзоу Гуанг шмыгает носом, утирает его указательным пальцем и резво разворачивается на каблуках ботинок. А Шань смотрит на счастливого Цзяня, к которому мажор подходит, закидывая руку тому на плечо, склоняет голову, почти касаясь чужого уха, говорит что-то, от чего Цзянь густо краснеет и несильно, по-дружески бьёт его в грудак кулаком. Ударь Цзянь не по-дружески — мажор уже кровью бы блевал, согнувшись в три погибели. Не блюёт. Значит всё путём. Значит норма, так ведь? Так какого хера затылок и спину напекает так, словно по ним ремнём не один раз хлестанули с размаха тяжёлой рукой, попадая металлической пряжкой по голой коже. Вообще-то Шань не впервые видит эту картину, но впервые так на неё реагирует. Впервые звёзды по венам становятся натуральными острыми бритвами. Впервые глядит злобно — точно готов кинуться и вцепиться зубами в глотку. Непонятно кому. Непонятно за что. Непонятно зачем. Просто бесит.