Пропавшие без вести

Если в комнате включить свет — вытяжка начинает шуметь автоматически. И спустя секунду нахождения в ней Шань понимает — не зря, блядь. Пусть лучше шумит, чем пахнет этим. Этим — поганым табаком и телами. Чужим плотным смрадом пота и сладковатым солодом, точно Шань вернулся в один из захудалых баров на окраине, где любят собираться офисные работники, снимая после целого дня проведенного в офисе без кондиционера пиджаки и надираясь в стельку несколькими пинтами разливного солодового, капли которого шрапнелью разлетаются из пивных кранов, пачкая барную стойку. Запахи копчёного сыра, соленых орешков, сладковатого алкоголя и вспотевших тел мешаются в мразный душок, который сложно с чем-то спутать, пропитывают дешёвый деревянный фасад и мягкую мебель так, что никакая химчистка не поможет. Шань на вытяжку и не надеется — оставляет за собой открытую нараспашку дверь, запуская свежесть холодного усиливающегося дождя, который мочит асфальт уже крупными каплями, попадая на порог. Барабанит по небольшим отливам внешних подоконников, врезаясь в стекло с чуть пожелтевшими со временем пластиковыми рамами. Шань расшаркивается на пороге, сбивая с ботинок грязь, которую успел притащить с улицы, оглядывает комнату, облегчённо выдыхая: хорошо хоть кому-то в управлении хватило мозгов снять номера с раздельными кроватями-полуторками, стоящими на небольшом расстоянии друг от друга. Они разделены небольшой прикроватной тумбочкой посередине, на которой красуется древняя лампа с абажуром, которого Шань уже десяток лет не видел. На грязноватых выцветших кисточках бахромы налипла паутина, а включенный свет выхватывает силуэт длинноногого паука, которого Шань осматривает, наклоняясь, подставляет руку, когда тот, испугавшись, пытается удрать, приговаривая почти ласково: — Иди сюда, мой хороший. — перекрывает ему пути отхода, заключая в капкан. Паук осторожно приподнимает передние лапы, прощупывая ладонь лёгкой щекоткой, на что Шань усмехается. — Не буду я тебя выгонять, просто пересажу. И в следующий момент настроение резко съезжает в паршивое. В следующий момент Шань поплотнее сжимает челюсть. В следующий момент слышится блядская усмешка, шорох верхней одежды и низкий голос: — Я знал, что ты неровно ко мне дышишь, Малыш Мо. — Совсем ахуел? — Шань возится с пауком, пытающимся взобраться по рукаву повыше, перехватывает его кое-как, чуть не роняет и, даже не подумав, говорит, пытаясь его утихомирить. — Не пугайся этого обмудка, хоть он и выглядит красивым, но у него изо рта вечно льётся всякое дерьмо. И как статикой хуярит по темечку — от корней волос до самых кончиков пальцев. Знакомыми колючими звёздами, только уже не по венам, а по всему нахуй телу. Дёргает так, что Шань выпрямляется резко, едва словив второй рукой сорвавшегося с ладони паука, который притихает. Замирает, как и сам Шань, прислушиваясь. Не то к грохочущему насосу, который выбивает планомерно рёбра оглушительным «бам-бам-бам», не то к тишине за спиной. Он сейчас хуйню какую-то сморозил. Не подумал, не успел прикусить свой драный язык. Это клиника — точно. С пауками разговаривать уж точно клиника. Обмудка красивым называть — ещё хуже. Совсем пиздец — делать это при нём, обращаясь на серьезных щах к пауку. Там за спиной тихо. Там слышится только шумный выдох. Там наверняка, если повернуться — у мажора сатанинская ухмылка и настоящий ад в глазах. И поворачиваться ни за что нельзя. Смотреть на него нельзя. Потому что Шань чувствует, что рожа уже красными пятнами идёт, щеки горят паскудно, даже глазные яблоки подозрительно напекает, точно в них прямо сейчас убойными снарядами рвёт капилляры. Мажор рвёт тишину издевательски серьезным: — Ты сказал, что я красивый? Кожа на лице точно вот сейчас прям ожогами покроется и безобразными волдырями, потому что сосуды, по ходу рвёт не только в глазах. А там, под тонким слоем дермы, накаляя кровь до критической температуры, которой даже в аду не встретить. Ещё и этот смотрит. Пристально — прямиком между лопаток, не спуская глаз. Позади слышится весёлый детский крик, удары футбольного мяча о мокрый асфальт, а одна из машин взрывается пронзительным писком сигнализации, на который мажор совсем никак не реагирует — прожигает ядовитые дыры в коже, доставая до позвонков. Грозный высокий женский голос грохочет на весь двор: а ну в комнату, живо! А совсем рядом пиликает дистанционный ключ. Кажется, он в руках у мажора, который так и не повернулся, чтобы оценить ущерб, нанесенный машине, снятой на казённые деньги. Кажется, ему на этот ущерб поебать основательно. Кажется, проёб Шаня его волнует гораздо больше. Именно что — волнует. Дыхание сбивается слегка, а тот, судя по звукам, приваливается плечом к косяку. На его кожанку накрапывает дождь, который ветром задувает в комнату, и Шань пиздец, как жалеет, что там не ёбаный ураган, поднимаюший смерчем клубы дыма, сдирающий пластиковую облицовку с фасада здания, крутящий под самой верхушкой дурацкие старые низкие стулья с мягкими сидушками, которые красуются у каждой двери. Шань пиздецки жалеет, что нельзя двинуться к мажору навстречу, закрыть глаза, раскидывая руки в стороны, и сделать спасительный шаг в ураган, который подхватит тело и унесёт в дальние ебеня, разбивая его в итоге о камни и стирая об асфальт до костного крошева. Тут вообще бежать некуда, кроме ванной, натыкаясь с тихим «бля-я-ядь» на ножку старого напольного телевизора с выпускным экраном и рявкая напоследок, резко дёргая на себя ручку: — Я сказал, что у тебя изо рта вечно рвётся ебаное дерьмо, прочисти уже, блядь, уши! И захлопнуть за собой дверь. Громко. Чтобы соседи, блядь, слышали. И прижаться спиной к хлипкой двери. И выдохнуть шумно, пряча лицо в ладонях — паука он всё-таки упустил, пока в оцепенение впал, а тот быстро смахнул с ладони куда-то на бежевый ковролин, прожженный чем-то похожим на сигарету. Подходит к раковине, выкручивая кран холодной воды жёстким напором, под который подставляет ладони, плещет ею в лицо, пытаясь уяснить, чё за хуйню сейчас сморозил. И ладно, если бы мыслями тихими в своей же башке, так нет же — вслух надо было. В слух и при этом, блядь. Поднимает глаза к небольшому зеркалу, за которым спрятан шкаф, куда предстоит уместить зубную щётку в закрытом футляре, зубную пасту и бритву. А рядом будут стоять такие же чужие. И хуй знает сколько так прожить придётся — серийные убийцы на то и серийные, что ловить их долго, по горячим следам едва ли удастся. Потому что горячие подразумевают новую жертву, которую дома родители ждут. Которую нужно из лап смерти вырвать, на что Шань не шибко надеется. Составлять психологический профиль по преступлениям двадцатипятилетней давности та ещё еботня с явно не до конца собранными уликами. Ещё бо́льшая ебатня — жить с этим под одной крышей. В одной, сука, комнате. После того, как Шань ему чуть не в рожу сказал, что он красивый — ёбаный ж ты боже. В комнате голоса слышатся — точнее один. Звонкий, дробящий тишину и шум напора воды искрящимися нотками: — А у нас кровать одна, прикинь? — Цзянь явно по ковролину вышагивает, заведя руки за ровную спину, как он обычно делает, когда что-то внимательно разглядывает. — Я ночью беспокойно сплю, не завидую Чжэнси. Стены тут тонкие, точно картонные — слышно всё. Стены тут тонкие, точно картонные — слышно даже то, чего слышать почему-то не хочется: — А я — да. Шань выдыхает — а ему-то какое дело? Ну завидует там мажор с красивой рожей и дрянной пастью Чжэнси — подумаешь, блядь. Они и махнуться могут с таким раскладом — Чжань с Шанем в этой комнатушке останется, а мажора к Цзяню выпнуть можно. Хули, сам же туда рвётся — Шань по игривым ноткам в голосе отлично всё понимает. Понимает даже больше, чем нужно. Понимает и злится. Не знает, сука, на что конкретно. Не знает почему — а кипятком всё равно окатывает так, словно напор воды резко из холодной — горячим пол залил от ступней, выше, по щиколоткам, до самой глотки, в которой ярость комом скапливается и дышать нормально не даёт. Только через раз, захлебываясь гневом: да отъебись же ты от него. И это не мажору адресовано. Не Цзяню. Себе. Со всей вскипающей злостью — чё прицепился? Чё злишься-то? Ну манера общения у него такая блядская, точно подкатывает к каждому, кто ему хоть немного… Ай, да похуй вообще. Вот настолько похуй, что Шань прислоняется к двери горячечным лбом и прислушивается, затаив сбитое дыхание: стены-то тут тонкие, точно картонные — но даже через картон можно не услышать самого главного: — Да прекращай уже. — Цзянь ворчит беззлобно, шаркает подошвой по ковролину и явно шлёпает на небольшой стол у окна кипу документов, с которой он с самого самолёта не расстаётся. — И так от тебя пошлятины наслушался такой, что ночью уснуть не мог. Мажор усмехается. Смешно ему, блядь. Весело. А у Шаня зачем-то от этого смешка звёзды по венам снова колоться начинают. Странно так, необычно колоться. Почти не больно. Почти приятно. Почти до назревающих мурашек, которым Шань и шанса не оставляет — корябает кожу на предплечьях ногтями и тут же сметает руки на заднюю часть шеи — там тоже. Там больше. Там уже они под кожу проникли и под пальцами чувствуются. А этот спрашивает своим сраным низким, от которого мурашек ещё больше становится, господи: — И что делал? Не просто спрашивает. Почти мурлычет — Шань уверен, — Цзяню на ухо. Как он это обычно делает. Близко-близко. Касаясь сухими губами краснеющего аккуратного уха. Спецом причём. Ловит это прикосновение, а потом губу закусывает. И выглядит при этом блядски… Красиво. Ну так, не в меру — что на эти небрежные, а на деле тщательно продуманные движения, не залипать совсем не получается. И это Шань ненавидит больше всего. Ненавидит смотреть. Ненавидит ту изморозь, которая кожу покрывает, стоит только заметить. Ненавидит этого, что с ёбаной грацией отпускает пошлые шутки, с удовольствием разглядывая смущённого Цзяня. Ну а Цзянь… Цзянь солнечный — на него злиться у Шаня вообще никогда не получалось, даже когда из того льётся зверский поток информации, который не остановить. Порой останавливать получается только у Чжэнси. Причём — молча. Ему стоит только в поле видимости этого солнечного чуда появиться, как тот вообще обо всем на свете забывает. Как дышать, по ходу — тоже. Тот перелистывает бумаги, шурша ими на всю комнату, отвечает, явно отмахиваясь: — Чжэнси спать не давал. Ему, кстати, от тебя большо-о-ой привет. И вполне заслуженная затрещина за мой счёт. — слышится звонкий шлепок и недовольное шипение. Шань выдыхает — зачем-то шумно. Внутри немного отпускает. Вода выключается медленно, а рычажок крана гудит, сбоит под пальцами, пока Шань его вниз опускает. Вот так — медленно. Вдох-выдох. Надо прекращать заводиться ни с хуя. И считать всяких обмудков красивыми — тоже. Отпирает дверь, выходит спокойно, кивает Цзяню, совершенно не обращая внимания на мажора, и бредёт на улицу, вдыхая свежий воздух, не изъеденный запахом плесени, что стоит в ванной. Ветер лютует, сносит капли прямиком в лицо, обдувает прохладой, покрывая асфальт лужами, в которых рябят отражения фонарей. Бельё с верёвки уже сняли, оставили только зачем-то белую застиранную футболку. Её колышет слегка, а с одинокого дерева, с иссушенной корой слетает мелкий жёлтый лист, приземляясь прямо на неё. Шань поворачивается вправо, замечает Чжаня, сидящего на низком кресле с широченными ножками, расставленными неестественно далеко друг от друга. Подходит, шаркая подошвами, поднимая дорожную пыль, которую ещё не успело замочить дождём. Опускается на соседнее и тут же благодарно кивает, когда Чжэнси без слов протягивает ему сигарету. Несмотря на странный вид — кресло удобное, обволакивает спину мягкостью, если не считать жёсткой пружины, впивающейся прямиком в левую лопатку. Через лёгкую куртку её почти не ощутить, но Шань отчего-то весь, как на иголках. Нервные рецепторы раздражены настолько, что он перестаёт облокачиваться на спинку, упирает локти в колени, чиркает зажигалкой, закрывая огонь от встречного ветра ладонью, и передаёт ту Чжэнси. Тот слишком серьёзный, хмурится небу, прикуривает, затягиваясь медленно, и переводит тяжёлый взгляд на Рыжего: — Двадцать пять лет, Шань. Это долгий срок. Обычно первые серии преступлений субъекты совершают примерно к тридцати годам. — говорит ровно, точно по учебнику. Не зря к нему из управления обращаются, когда на просторах интернета информацию найти не могут, а в спец библиотеку тащиться не то, чтобы лень, просто не хотят терять кучу времени на поиски. — Ему, должно быть, около шестидесяти. Нет той силы, которая была в тридцать, нет сноровки, плюс возрастные проблемы, если учитывать, что он работал на полях в холод, а это как минимум проблемы с суставами и больная поясница. Как он справляется с жертвой, когда похищает её? Его задумчивый взгляд скашивает куда-то за Шаня, ведёт по одной двери, останавливаясь на следующей. Той, за которой весело щебечет Цзянь. Отсюда не услышать о чём конкретно. И хорошо, что не услышать. Стены же тут тонкие, точно картонные — ещё успеет наслушаться. И Цзяня, и пошлости, обращённые к нему. Ещё успеет ни с хуя побеситься. И себя за это не раз выругать самым отборным матом, которого в запасе с лихуем. Затягивается до саднящих лёгких, чувствуя, как дым царапает глотку, не даёт мыслям снова уходить в неправильном направлении, копается в памяти, выискивая скудную информацию, которую им по факсу ещё в Гуанчжоу прислали о Чан Шун: — Она молодая спортсменка, занималась… — Шань шикает сам на себя, исправляется поспешно, — занимается бегом на длинные дистанции, а значит, выносливая. Если бы у неё был шанс убежать — она бы точно это сделала. Шантаж? И сам мало верит в свою версию. Чжэнси, похоже, тоже — качает головой отрицательно, попутно смахивая с волос принесённые ветром ледяные капли: — Чем? Родителей нет дома, она одна. — разводит руками, удерживая сигарету между зубов, щурится от того, что дым в глаза валит вьющейся ниточкой, закатывает рукава однотонной черной толстовки. — Животных у них тоже нет, нет ни единой души, кому субъект мог бы угрожать, приставив к горлу нож или пистолет, чтобы она послушно себя вела, не создавала шум и пошла за ним. Внезапное нападение тоже отменяется — следов взлома и борьбы в доме не обнаружено. Из-за соседней двери, где как раз обосновалась тучная женщина, что наблюдала за ними из окна — слышится стихающая пальба из телевизора и шаги, точно она пробирается поближе на самых цыпочках. На неуклюжих, чуть громыхающих цыпочках, и Чжэнси тут же косится на дверь, к которой явно припали всем весом. К заинтересованным гражданским Шань привык давно — они любят глазеть, шумно охать и причитать, особенно, если на вызове попадается сущая жесть с кровью, кишками и выбитыми из черепа мозгами. А ещё — непременно снимают всё на телефоны, чтобы потом выложить на многочисленных страничках в соцсетях, рассказывая всем знакомым, какое это жуткое потрясение. Век технологий, блядь. Телефоны есть — мозгов ни грамма. Шань подсовывает догорающий уголёк скуренной под фильтр сигареты под тонкую струю забитого листьями стока. Та шипит, вспыхивает последний раз от порыва ветра, приносящего ошеломительный запах озона, и гаснет. Шань морщится, думая, что в доме ещё вполне могли остаться следы, которых местные легавые могли и не заметить, шмыгает сухим носом, выбивая из себя привкус табака: — Это пока под вопросом, мы должны лично всё проверить, дом стоит опечатанным, я подал запрос. Её родители пока заселены в местную гостиницу, чтобы не уничтожили возможные улики, шериф со своими ребятами после осмотра там тоже не появлялся. — замолкает, отвлекаясь на громкий смех из своей комнаты, на который Чжэнси тоже реагирует. Хмурится недовольно и затягивается, даже не замечая, что табака совсем не осталось, а пепел валится трухой ему на грудь, забиваясь в складки толстовки. Ему тоже не нравится. Шань пока не понял что конкретно, но видит — у Чжэнси чуть уголок рта в нервяке дёргает. У Шаня дёргает внутренности, когда за смехом слышится залп возни, точно кто-то кого-то на кровать повалил. Понятно кто. Понятного кого. Всё ему, блядь, понятно. Прочищает глотку, привлекая внимание Чжаня к себе, и продолжает. Не то себя отвлекать, не то уже его. — Возможно, она была знакома с похитителем лично и открыла ему сама. Никто не станет подозревать того же копа или мед работника, если они внезапно появятся на пороге. Чжэнси поразительный парень. У него мозг по делу продолжает работать, даже если мысли уводят бедолагу в дальние ебеня. Только эмоции ещё контролировать настолько не научился, потому что морщится, чеканя стальные слова, продолжая пилить зверским взглядом открытую дверь комнаты, где возня не прекращается, а к ней примешивается задушенные смешки и вскрики, точно Цзяня вжали лицом в подушку и щекотят. Или ещё чего делают. Вдвоем в комнате вообще много чем заняться можно. У Чжаня пальцы, впившиеся в ручки кресла, слегка бледнеют, брови густые ещё немного и совсем сойдутся на переносице с хмурой галкой, но голос, надо отдать ему должное — ровный: — Ночью? Не думаю. Может, он выманил её из дома. Шань не выдерживает, поднимается с места, минует быстрыми шагами узкий проход, огражденный невысоким дощатым забором, выкрашенным в стерильно белый, даже не заглядывая в комнату — цепляет дверную ручку и захлопывает ту с размаху. Как подросток, ей-богу. У них же привычка громко двери закрывать перед носом у негодующих родителей. У Шаня вот тоже — привычка. Поганая такая, от которой вот рту горчит — кое-что он всё же увидел. Действительно на кровати. Только уже без щекотки или чем они там занимались. Теперь тихо-тихо. Теперь прижав Цзяня к кровати и навалившись сверху всем телом. Теперь с опущенной низко башкой, когда смоль волос застилает лицо. Чужое. А дальше хлопок двери и сердце проёбывающее удар — нельзя Чжэнси этого видеть. Нихуя между Чжанем и Цзянем нет — Шань уверен. Но нельзя. Ни сейчас, ни потом, блядь. Шань знает, что его из состояния тотального Дзена и основательного равновесия мало что вывести может. Ничего почти, кроме Цзяня. Лицо которого закрывают чужие волосы. Где до сих пор тишина гробовая — стены ведь тут тонкие, почти картонные, сссука. И внутри тянет дверь открыть ещё раз нараспашку и ещё раз хуярнуть ей так, чтобы с петель слетела, и на опилки разлетелась. Чтобы этот перестал… Чего бы он нахуй там не делал — просто, бля, перестал. Крошечные звёзды по венам разрастаются, взрываются жгучим. Уже не азотом — жидким огнём, который сердце качает с удвоенной силой, как если бы Шань… Да нет. Не-е-ет. Нет. Не ревнует. Нет, блядь, нет. Что-то другое. Шань этому названия ещё не придумал, но он этим обязательно займётся. Вот сейчас, только к Чжэнси обратно подсядет, утирая влагу на ладонях о спортивки. Только скажет почему-то озлобленно, роясь в кармане в поисках пачки сигарет: — Тогда нужно осмотреть прилегающую к дому территорию, каждый клочок, каждый дюйм — следы ботинок, сигаретные окурки, плевки, нам подойдёт что угодно. Чжэнси выдыхает медленно, сквозь зубы, и отводит взгляд от закрытой наглухо двери, за которой до сих пор ни звука. Вплетает пальцы в волосы, чуть мокрые у кончиков: — Блядь, у меня настолько много версий, что я не знаю за какую браться. В башке полный бардак. — говорит он вроде о деле, а бардак внутри у него явно из-за другого. Из-за того, чего Чжэнси не видел. Зато видел Шань. Отчётливо. — Исходя из того, что он молчал на протяжении двадцати пяти лет — жажда крови у него сейчас выше, чем обычно. — А это значит… — Шань кивает согласно, кривясь от того, что Чжань произносит следом. — Что жертвы будут появляться с пугающей скоростью.