Пропавшие без вести

День сегодня просто такой — стрёмный. Стрёмная местность, стрёмная погода, стрёмные люди. Стрёмный мажор, сосредоточенный на дороге, которую размывает каплями дождя, что развозят дворники по лобовому. Паскудными разводами, из-за которых кажется, что весь мир нахер размывает в нечётком фильтре, на замыленную камеру старого телефона. Городок проплывает в окнах и кажется, что Шань застрял в глухом аквариуме наполненном воздухом, когда вокруг сплошная вода и другие такие же аквариумы, где уже заканчивается воздух. Окна не открыть — заливать будет не стандартно половину предплечья, а с головой накроет. Тихо работающая радиостанция передаёт последнюю сводку новостей: сезон дождей обещает быть долгим. А с ним и поганое настроение, с которым приходится ехать к шерифу в участок, где их уже ждут. Уже на подъезде к нему видно толпу народа под голубоватыми мешковатыми дождевиками, которые размывают образы и люди кажутся плотным туманом в постоянном движении. У них в руках листовки и стоит только остановиться, как одна туманная дымка тут же оказывается ближе остальных, шлёпает с силой в окно Шаня перевернутой бумажкой, в которую ему даже вчитываться не нужно: Вы меня видели? Пропала без вести — Чан Шун. Приметы — прямые темные волосы до лопаток, карие глаза, родинка на шее. На фотографии вверх тормашками — симпатичная и улыбающаяся девушка, очертания которой пропитывает влага и через лист проступает чья-то тяжёлая ладонь, вжимающая её в стекло. Некачественное изображение расквашивает, смазывая чернила, которые ползут вниз, оплывая и кажется, что теперь на фото Чан Шун не улыбается. Уголки губ опускаются, мешаясь с грязными разводами на окне, черный глянец глаз стекает вниз, точно у неё тушь потекла вместе со зрачками куда-то за пределы лица, а крошечная родинка на тонкой изящной шее превращается в безобразную кляксу. За плотной пеленой шума дождя слышатся голоса — бесконечные вопросы сыпятся уже со всех сторон, окружая авто кольцом. Белесые туманные бесы с лицами, скрытыми капюшонами — швыряют листовки, обклеивают ими капот, саданув по корпусу машины гулом почти десятка рук, в которых снова и снова появляются фотографии. Реакция толпы едва ли Шаня удивляет — все боятся. Настолько боятся, что решают нападать первыми. Не на тех, конечно, но в моменты животного ужаса мозг принимает глупые решения, когда люди в проливной дождь тащатся к управлению шерифа, куда приезжают специалисты по поимке серийного убийцы, вернувшегося в городок спустя двадцать пять лет. Сбой адреналина диктует свои правила и озлобенность на того, кого они не знают и кого до стынущей в жилах крови опасаются — перерастает в гнев на тех, кто убийце противостоит. Это закономерно. Это можно было предвидеть. Это не вымораживает, а вызывает мразную жалость — Шань не ручается, что если бы с его близким человеком случилось нечто подобное, он не пошел бы выбивать окна в управлении полиции и не сыпал бы угрозами. Мажор глядит на них, прищурившись, барабанит пальцами по рулю, скашивая взгляд в сторону Шаня. Бо́льшая часть людей облепила именно её и толкнуть дверь, чтобы выйти практически невозможно. Будь тут кто другой — вышел бы на похуй. Но эти руки, врезающиеся в стекло… Рук много. И все теплые — оставляют испарину на обратной стороне окна. Трогают-трогают-трогают. Почти через него фантомными искрами по взбесившимся рецепторам кожи. Их уже скинуть с себя хочется, стереть, смыть. Они уже призрачными отпечатками, которые мозг считывает неправильно. Считывает, как реальные, крепкие, отвратительно тёплые, прожигающие чужим. Тошнота подкатывает к глотке, затягивает петлю удавкой на шее, вынуждает Шаня хаотично её царапать, пытаясь стянуть то, чего на самом деле нет. То, что ощущается чудовищно осязаемо, только там, глубже — под кожей. Под тонким её слоем, куда не пробраться. Куда только лезвиями и внутрь пальцами, пачкая их в крови, чтобы не душило. Чтобы дало вдохнуть хоть раз. Блядский писк в ушах стирает чужие голоса, превращая их в акустический фарш, который перекрывает внутренний вой: хватит! Остановитесь вы, блядь. Не трогайте. Не-касайтесь-не-касайтесь-не-касайтесь. Глаза красным маревом заслоняет, которое пожаром на затылок перетекает, а руки цепляются за шею, через которую уже не просачивается ни единый глоток воздуха. Все системы сбоит, а Шаня дёргает от холодного на пальцах. Почти как обмёзшая сталь, не живое, не отвратительно-тёплое. Через плотную вымокшую вату, забившуюся в ушах шумом взбесившегося сердца — слышится только чужое дыхание. Ровное. Точно по счёту. Вдох глубокий. Три секунды. Выдох шумный. Три секунды. Снова вдох. Три секунды. И холодное на ладонях. Обволакивающее неживым, успокаивающим. Собственные пальцы цепляются за это судорожно, не отпускают от себя, треморят, вызывая резонансную дрожь. О край сознания бьётся мысль, что это похоже на чужую руку, странную на ощупь, почти механическую с суставами-шарнирами — и рассыпается вдребезги, так и не успев проникнуть в охваченную животным ужасом голову. Неважно. Так блядски неважно. Это не оставляет чужое уёбищное тепло на коже, не оставляет отпечатка, не оставляет шансов Шаню не зацепиться за это, как за единственное статичное в ёбаном смерче внутренней преисподней, которая вырывается наружу паскудными хрипами. Одними лишь выдохами, потому как вдыхать организм не знает. Давление грохочет в венах, раздувает их и кажется — те вот-вот разорвёт к хуям, забрызгивая мощным напором крови весь салон и чужие руки по ту сторону окон. Их много так. И трогать они не перестают. Не перестают ощущаться реальной хваткой на всём теле без остатка. Не перестают хуярить по остеклению оглушающим «БАМ». Бам-бам-бам. Везде. Со всех сторон. Даже внутри, дробя кости. Бам-бам-бам. Вдох-три-секунды-выдох. Чужая механическая рука удерживает собственную от того, чтобы Шань не начал снова сдирать с шеи тугую удавку. Бам-бам-бам. Через помехи шипением по радиостанции заливается паскудным визгом певичка, которой в глотку хочется запихать кляп или вскрыть ей трахею, вырывая голосовые и выламывая подъязычную кость, чтобы перестала нахер вопить. Бам-бам-бам. Вдохи принизывающей болью от диафрагмы до самых зубов, сжатых настолько плотно, что Шаню кажется, когда он сможет раскрыть сведённую судорогой пасть — ни единого целого там не останется. Бам-бам-бам. Вдох-три-секунды-выдох. Выдох-выдох-выдох. Тело колотит в такт долбящимся о стекло рукам, развернутыми ладонями, которые проникают сквозь наглухо закрытое окно, проникают через одежду, под кожу, которую живьём содрать с себя хочется. Не просто хочется — нужно, сейчас же, быстро-быстро-быстро. Бам-бам-бам. Вдох-три-секунды-выдох. Но содрать её с себя не получается. Раньше не получалось, потому что сидела, как влитая. Сейчас — холодное и механическое не позволяет. Стискивает обе руки, прижимает их друг к другу, вынуждая сцепить пальцы в замок и оглаживает по тыльной стороне ладоней. Медленно. Почти успокаивающе. Вдох-три-секунды-выдох. Блядская паническая натягивает жилы струнами, что вот-вот хлестанут по внутренним органам разорвавшимися снарядами. И Шань пиздец, как надеется, что они заденут хренов насос, который колошматит в груди — разрежут его надвое, потому что так подохнуть гораздо быстрее получится. Бам-бам-бам. Сейчас дохнуть приходится медленно и мучительно. До того, что водянистая слюна скапливается во рту и Шань забывая где он, сплёвывает её на пол или куда там ещё. Не видит ведь ничерта — всё перед глазами красным залито, точно туда плеснули густой краской. Не видит, но чувствует облепившее машину живое, тёплое, чудовищно пугающее, тянущее к нему свои щупальца — вот-вот дотронутся и тогда точно смерть. Тогда удавка на шее расхуярит хребет ломко. Тогда ни вдохов уже, не выдохов, ни этого вот холодного металлического, к которому Шаня швыряет инстинктивно. Вдох-три-секунды-выдох. Вперёд подаётся, продолжая цепляться от ускользающих шарнирных выступов, находит крепкое, широким разлетом, за что ухватиться ещё удобнее. Удобнее скомкать холод кожаной куртки в кулаках и на своих плечах почувствовать такую же хватку. Вдох-три-секунды-выдох. Не страшно, не пугает, не отталкивает. Потому что холодное на ощупь нихуя не живое. Потому что давит пальцами и шепчет в макушку опущенной низко головы: — Их сейчас Цзянь уведёт подальше, а мы быстро выйдем, понял? Нихуя Шань не понял. Ни одного слова не разобрал, сквозь грохот крови в ушах. Только интонацию совсем незнакомую. Едва различимую. Слегка теплую. Оседающую на подкорке знакомым голосом, на который почему-то вызвериться хочется. Хочется, но не можется. Даже дышать едва выходит, какая тут нахер ярость. Тут бы только на воздух, не пахнущий застоявшейся пылью, что забила фильтры в кондиционере машины, пашущего натужным гулом. Тут бы только в ещё больший холод, чтобы лёгкие раскрылись и поглощали кислород, а не душили, не сжимались в липкие комья со сведёнными альвеолами. Фарш голосов отдаляется, а механическое исчезает под хватающими воздух руками. Хлопок двери вынуждает зажмуриться, а следом почувствовать долгожданную ледяную свежесть, которой накрывает с головой, когда дверь отпирается уже со стороны Шаня. Из салона его буквально вытаскивают — тянут за руку. Тело медленное. Тело ослабшее и непослушное, напрягается, упирается, готовое встретиться со скопом чужих рук, что барабанили по машине. Тело реагирует только на: — Они ушли, выходи быстрее. — выдирает из салона, вынуждая коснуться ботинками обмёзшей земли. Шепчет уже тише, точно успокаивая. — И дыши, просто дыши. Это приступ паники, так бывает. Вдох-выдох, Малыш Мо. И Шань дышит. Вдыхает сипло холод, что пробирает глотку до першения. Красное марево перед глазами тускнеет, пока его утягивают подальше от незапертой машины с открытой пассажирской. Шань смаргивает муть, которой облепляет взгляд и видит перед собой побледневшего мажора, вцепившегося в рукав его куртки. Не в саму руку, что успокаивает. Шань хмурится, дёргает рукав на себя, вырываясь и идёт уже сам, засунув дрожащие руки в карманы классических рабочих брюк. Стрём, блядь. Стрёмно, что панической атакой накрыло в самый неподходящий момент. С самым неподходящим человеком. Но контролю эта дрянь не поддается, не спрашивает можно ли, не подготавливает, а наваливается со спины, закидывая верёвку на глотку — не шелохнуться, только давиться чудовищным ужасом, что каждую клетку тела атакует зверски, вскрывает нутро острыми зубьями, душит. Молодой парнишка в камуфляжной форме, что стоит у поста со шлагбаумом — не препятствует, вытягивается по стойке смирно и отдает честь, чуть не сбивая с головы вымокшую до нитки кепку. Ему лицо дождём заливает, капает прямиком на крючковатый нос. Шань только и может, что устало кивнуть в ответ и дальше, через пропускной пост, где об их прибытии сообщили заранее — во внутренний двор, где красуется пара полицейских машин на стоянке. Около двери мажор останавливается, так и не открыв её, поворачивается к Шаню лицом резко, отчего само по себе получается отступить на пару шагов назад, чувствуя, как липкое от пота тело окутывает прохлада, сотканная из озона. Обычно это раздражает, а сейчас Шань едва себя удерживает, чтобы не рвануть куртку с плеч, не зацепить со спины рубашку, стягивая её так, не расстёгивая, и не раскинуть руки в стороны, позволяя дождю смыть с ещё дрожащего от паники тела фантомные прикосновения. Мажор молчит и дышит прерывисто. Смотрит сложно, слегка щурясь, достаёт из кармана пачку, предлагая Шаню сигарету. Отказывается. Качает головой еле заметно, отрицательно, потому что от привкуса табака на языке тошнить начнет снова. Где Шань только не блевал за всю жизнь, в основном с перепоя, но в участке чужого города делать этого явно не собирается. Мажор пожимает плечами и вытягивает одну, продувает фильтр от забившихся в него табачных ошметков и тычется кончиком сигареты в рыжее пламя. Язык липнет к нёбу противным пластиком, точно его высушили насквозь, а в глотке сушит ещё хуже. Хуже, чем с утра от похмелья. Хуже, чем в самолёте от аэрофобии. Почти так же, когда Шань увидел волосы мажора, застилающие лицо Цзяня. И какого хуя сушило тогда — хер знает. Но оно сейчас — так одинаково, сука. За хлипкими на вид коваными воротами, Цзянь под присмотром молчаливого Чжэнси, распинается перед толпой, которая, как ни странно — ловит каждое его слово, прижимая листовки к груди. Никто не перебивает и не орет. Все притихли и слышны лишь обрывки его фраз: специализированная команда. Серийные убийцы. Психологический профиль. Спасение жертвы. Цзянь поясняет всё спокойно и не напрягаясь — жестикулирует расслабленно, точно ему ничего не стоит стоять под хлещущим в рожу дождём, успокаивая чужие исходящиеся болью сердца. И даже так — в туманной хмурости неба со свинцовым настилом под горизонт, который давит опускающимися на городок сумерками, под рёв порывистого ветра и внутренний вой невыносимой потери очередной жертвы ублюдка — он остаётся проблеском света для этих людей, потерявшихся во тьме страха за своих близких. Мажор не спускает с него тяжёлого взгляда, затягивается лениво, склонив голову на бок и спрашивает почти безразлично: — Когда это началось? Шань сразу понимает о чём идёт речь. Шань сразу понимает, что делиться с ним ничем не собирается. Чё тебе рассказать, блядь? Тебе, хренову куску дерьма, у которого из жизненных лишений — постаканная машина из проката, потому что финансирование управления не может позволить себе большего и дрянной растворимый кофе, потому что в этой глуши о нормальном и не слышали. Тебе, блядь, которому не приходилось выслушивать нихуя о гнилых генах — куда отец, туда и сын, будущий уголовник, вы только посмотрите на этого Рыжего, у него же не все дома. Посмотрите, потрогайте, всегда же интересно палкой протыкать во что-то странное, не вписывающееся в стандарты блядского общества. Протыкать, ударить, отхуярить ногами, чтобы вот таким же отбросом, не дай нахуй боже, не стать. Чё тебе рассказать? Когда началось оно? Давно бля, давно. Рыжий выдыхает раздражённо, сжимая кулаки, чувствует, как внутри вскипает гнев, который вытесняет отголоски панической атаки, рычит, выплёвывая каждое слово почти по буквам: — Тебе какое, блядь, дело? Какое, скажи мне, ну? Не похуй ли? Узнаешь, забудешь и будешь продолжать мудачить, как и всегда. Пойдешь вон к Цзяню, ещё раз его лицо волосами прикроешь. Пойдешь скалиться окружающим искусственной очаровательно-сладкой, от которой челюсть натурально сводит, а верхнюю губу дёргает в отвращении. Золотым мальчикам не понять проблемы паршивых мальчиков. Золотых мальчиков не учили такую хуйню понимать — им не нужно, с ними не случится. Им не по статусу. Им не по кодовым программам, которые тоннами в бошку упихивают сразу же после рождения. Ну не похуй ли? Ну скажи уже честно, не похуй? Мажор переводит взгляд на Шаня. И Рыжий нехотя замечает там то, чего замечать не должен. Замечает полынную горечь, которая тут же на языке разливается, до самого корня и дальше, дальше, поганым жаром до самого спазмированного желудка. Замечает смертельную заёбанность и вкрапления зачем-то тотального беспокойства, которым его глаза застилает, светлее на градус делают. Замечает то, от чего тут же ожесточенно отмахивается: зачем ты со мной так? Что я тебе сделал, Рыжий? Смотришь, как на врага. Но этого мажор не говорит. Он только тушит ополовиненную сигарету, отрицательно качая головой, хотя видно, что курить хочет ещё. Смотрит на неё потухшим взглядом, в котором ни огней больше, ни адских бесов, что возле них ритуальные танцы устраивают. Все попрятались или подохли, оставляя после себя плотную пустоту, которой от него веет. Ничерта в нём кроме неё сейчас нет. Пустота и горькое сожаление о чём-то болезненном до того, что мажор кривится, как от удара под дых. Пустота, которой снова за глотку схватывает иррационально — Шань нихуя не ёбаный эмпат. Шань вообще в эмоциях не силён. Никогда и не был. Никогда, пока этого вот не увидел. И тогда вот ёбнуло. Тогда понял — в чужих эмоциях он явно не разбирается. А вот в его… Иррационально это, сссука. Потому что его все, как на ладони. Его — через себя: насквозь, иглами отравленными в сердце и разрывным навылет, оставляя там зияющие дыры. Болючие фантомные, вывернутые грязной изнанкой, точно тело превратили в ху́ево решето, нашпиговав его ледяным свинцом, который не вытащить ни одному, даже самому крутому военному медику, у которого рука на это пиздец, как набита. Он только руками беспомощно разведёт: странно, входные вижу, в выходных нет. На рентгене чисто. Чертовщина какая-то. Чем, говорите, в вас стреляли? А Шань ответит раздражённо: взглядами. Мне одного лишь достаточно, чтобы чужие чувства через себя. В себя. И там оставить. Разрежьте, выньте всё — оно мне нахер не надо. Чё вы как нелюди, а? Режьте, говорю, без анестезии, я уже привык к боли. А к этому вот — нет. И никогда не привыкну. И посещать вас буду часто, потому что мажор только и делает, что смотрит. Решетит. Оставляет во мне себя. Не хочу, заебался, не привык. Уберите. А заодно покопайтесь у меня в проводах и отключите нахуй эту функцию. Мне и без неё хуёво жилось. Сейчас, так вообще пиздец. Скальпель бери, медицинскую пиздатую свою закругленную иглу и за дело, блядь. Не могу уже. — Скажу большое — не поверишь? — мажор усмехается. Усмехается разбито настолько, что Шаню кажется, битое стекло с его улыбки вот-вот захрустит на зубах. — Конечно не поверишь. — выдыхает шумно, долго, убито, отворачивается, опуская голову, хватается за дверь и говорит неживым голосом, точно механическим, не поворачиваясь, не решетя. Но почему-то кажется, что всё равно прицельно по болевым попадает. — Приводи себя в порядок, у тебя есть десять минут, пока Цзянь даёт разъяснения. Жду в кабинете у шерифа. А Шань зачем-то на руку его смотрит, которая сжимает дверную ручку. Шань зачем-то царапины свежие на ней замечает, из которых сукровица сочится. Шань зачем-то понимает, кто ему эти царапины оставил. У самого на тыльной стороне ладоней после панических атак точно такие же появляются и щиплят, когда руки приходится намыливать тоннами казенного жидкого, пахнущего ёбаным жасмином, который Рыжий терпеть не может. Шань зачем-то понимает, за кого цеплялся и чьи это неживые шарнирные были, которые его удержали от ублюдской пропасти, в которую ещё шаг — и свалится бы. А возвращаться оттуда долго — только под орущую, рвущую перепонки музыку, надираясь в машине, разглядывая россыпь колючих звёзд на небе сквозь немытое лобовое с разводами грязи. Сквозь блядское отвращение к себе. День сегодня просто такой — стрёмный. Стрёмная местность, стрёмная погода, стрёмные люди. Стрёмно, что прикосновения мажора у Шаня даже тошноты не вызвали. Стрёмно, что всё с точностью да наоборот — спасли. Ещё более стрёмно, что мозг не прожигает мыслью кинуться руки мыть. Только потереть друг о друга, согревая выжимая тот чужой металлический холод, который до сих пор держит на ногах. И пахнет от ладоней вкусно, когда Шань подносит их к губам, дует теплым на мёрзлую кожу. Пахнет еле уловимым табаком и хуежопым вульгарным одеколоном с нотками моря, на котором Шань в жизни не был. Приятно пахнет. Спокойствием пахнет. Пахнет им.