Пропавшие без вести

Мелкий кабинет насквозь пропахший табаком и озоном из-за открытого нараспашку окна — давит стенами, на которых развешана карта местности с красными пометками канцелярских игл. Обменявшись любезностями с местным шерифом — Ли Юшенгом, Шань подходит к ней ближе и старается не смотреть по сторонам. Старается не смотреть на мажора, и так ведь знает — его лицо сталью сковало уже десять минут как. Из окна задувает свежим ветром, а москитная сетка не пропускает дождь — мокрющая вся, капли забились в крошечные дыры и только несколько собрались в мелкую лужицу на чистейшем подоконнике, который, кажется, протирают несколько раз в день с маниакальным упорством. Шань невольно вспоминает Фанг — не то, чтобы мама была чистюлей, у неё для подобной чуши не было времени и сил, но даже если в комнате царил беспорядок — подоконники, газовая плита и раковина всегда были вычещенны до бела. Не ей, так Шанем. Маленькое семейное правило, от которого нельзя было отступаться. На подоконнике шерифа красуется нежно розовый гибискус в утонченном керамическом горшке — пять распустившихся бутонов, больше похожих на выпотрошенные граммофоны, никак не вяжутся с общей мрачной обстановкой: тёмно-коричневые стены, кожаное кресло широкой спинкой к окну, массивный деревянный стол и огромный металлический сейф у стены. Да и сам шериф едва ли похож на любителя комнатных растений или человека, умеющего за ними хоть немного ухаживать. При взгляде на него в глаза бросаются роскошные усы с застрявшими в них хлебными крошками, которые тот в упор не замечает — копошится в сейфе, отпирая его, закрывая широкой спиной обзор, вводит код, бормоча под нос отборные ругательства, а следом говорит уже доброжелательно, обращаясь к ним: — Не думал, что вы приедете так быстро. У нас же городок, того — маленький. А тут большие люди прямиком из Гуанчжоу. — пыхтит, выкручивая замок, утирает проступивший на лбу пот, поворачиваясь. — Чан Шун похитили два дня назад, Бай Фенг, этот мелкий остолоп — думал, что она шутит. Какая девушка вообще будет затевать такие игры? Шань удивляется, отпивая воду из одноразового стаканчика: — Он не знал, что такие же похищения были и раньше? Ли Юшенг пыхтит, выуживая с самой низкой полки кипу папок, поднимается на ноги, хрустя коленями и несмотря на средний рост — его почти не видно из-за стопки. Документы отправляются на стол, где царит примерный порядок, человека привыкшего к упорядочиванию, только свежее коричневое пятно в круговую от кофе расплывается неприглядным клеймом, которую тот тут же протирает, непойми откуда взявшейся тряпицей. Забывшись, ей же проходится по лбу, отдуваясь: — Да откуда этому сопляку знать? Его ещё и в помине не было, когда пропали те девушки. Все жители уже забыли об этом, как о страшном сне. А теперь… — Юшенг тянет за ворот застегнутой на все пуговицы рубахи, дует вниз шумно. — Теперь вашим людям приходится беседовать с толпой и успокаивать их. — указывает ладонью на окно, за которым Цзянь до сих пор треплется, с серьезной миной, которую ему не так легко удерживать. Чжэнси тоже с кем-то говорит, отойдя чуть подальше, но то и дело поглядывает в его сторону, отвлекаясь от разговора. — Я и сам пытался — лично пришел на воскресную службу, куда весь город стекается, попросил святого отца выделить мне несколько минут, прервал его речь. А знаете что? Мужик смешно вскидывает брови, а на его лице полнейшее возмущение. На что мажор успевает среагировать первым, покачивает ногой закинутой на другую расслабленно и пускается в ленивые объяснения, жадно поглядывая на наполовину заполненную пепельницу на столе: — Вы только усилили волнение среди взрослого поколения, а те, кто помладше сочли это очередной теорией заговора. И судя по удивленному выдоху шерифа — попадает в цель. Столько отвратительной выёбистости Шань в жизни не встречал. Кривится в отвращении, отворачиваясь и снова на карту смотрит. Она и то более живой выглядит. Не такой раздражающей. Пять красных точек и шесть синих. Красные наводняют одну область, где простирается лес, а синие разбросаны по территории городка — почти все задевают жилые дома, за исключением пары: одна из которых локализуется в торговом центре, а вторая на парковке церквушки. Карта подробная, отмечено, судя по всему — каждое строение, включая фермерские ангары и хлев, где держат скот. Ли Юшенг опускается грузно на кресло напротив небольшого дивана, где сидит мажор. Рыжий предпочитает стоять, несмотря на то, что в ногах чудовищная слабость — всё лучше, чем пропитываться дрянным парфюмом, на который мозг реагирует странно. Нравится ему, блядь. Нихуево так пахнет. И раздражает этим неебически. Поэтому Шань становится рядом с окном, чтобы свежесть дождя ощущать, а не этого, складывая руки на груди в немом протесте. — Как вы узнали? — Ли Юшенг подозрительно щурится, поправляя на груди значок, поблескивающий искусственным серебром. Мажор отвечает, смотря при этом не на того, к кому обращается. Смотря на Шаня внаглую: — Я заметил, что к вашему участку пришли люди старше сорока. Как раз те, кто застал прошлые убийства. — шериф только и делает, что качает головой, соглашаясь с ним, подаётся вперёд поближе к мажору, точно ни одного слова пропустить не хочет, а тот продолжает, небрежно запуская пятерню в вымокшие волосы. — Им и тогда было страшно за себя. Сейчас ещё хуже — они боятся за своих детей. Это предусмотрено инстинктами на подсознательном уровне — защищать своё потомство. Из газет они узнали, что пропала дочь их знакомых, друзей. Человеческий мозг устроен так, что после статьи или выпуска новостей, люди задают себе вопрос: а что, если это был бы наш ребенок? Отсюда и гнев к властям — они считают, что мы не можем защитить их детей достаточно хорошо. Шериф потирает подбородок усиленно, а после и вовсе трёт ладонями лицо. Напряжённым становится и ещё раз, неосознанно пытаясь снять стресс — возит тряпкой по чистому столу. Говорит с сожалением, которое его голос глухим делает, уставшим: — Они правы. В те времена я был молодым, амбициозным, думал, что раскрою это дело по щелчку пальцев. — движения ещё более напряжённые, а сила, с которой он трёт столешницу неконтролируемо растет и Шаню кажется, что он так свой рабочий до дыр извозить может. — Пока не обнаружили второй труп. За ним третий, четвертый, пятый. — останавливается, опуская голову, словно считает себя единственно виноватым в том, что убийства продолжались. Усмехается горько, загнанно глядя на мажора. — Эти убийства выбили меня из колеи и я стал одержим этим делом. А оно как стояло на мертвой точке, так и стоит. Следов почти не было, только, как вы это там называете? — щелкает пальцами, точно пытается подобрать нужное слово, зависает на секунду, а потом отмахивается. — Способ убийства один и тот же. А ещё — у жертв забирали украшения. — У этого есть… — Мы зовём это почерком. — Шань перебивает начавшего говорить Хэ, едва удерживаясь, чтобы не вытянуть средний палец. Чеканит, вспоминая текст, который приходилось заучивать наизусть, стараясь не упустить ни единой детали — это уже дело хре́новой гордости. Перебивать — так красиво, чтобы придраться не к чему было. — Один типаж жертв, однотипное похищение с намеренным запугиванием жертвы листовкой с сообщением о её пропаже, удушение и отсечение головы, одни и те же метки на руках, одинаковый способ насилия над жертвой, пытки, оставление тел на определенной территории. — шериф слегка поворачивается, чтобы лучше видеть Шаня, приоткрывает рот в удивлении, а на мажора всё равно косится, точно спрашивая правда ли это, ёбаный ж ты боже. И тот кивает, сука, обламывая весь кайф. Дальше Шань говорит уже без особого энтузиазма, зато с особенным раздражением, которым накрывать начинает. — Всё это формируют его личные ритуалы, от которых он не может отступиться, иначе убийство для субъекта не будет считаться завершённым, даже если жертва уже мертва. Все эти ритуалы приводят к сексуальной разрядке, даже если жертв не насиловали физически. Ли Юшенг прокашливается, поднося ладонь ко рту. Сбивает частыми выдохами усы, прикладывает себя в грудь кулаком пару раз и только после отвечает хрипло: — Насиловали. Не единожды. — прикрывает глаза, еле заметно мотая головой, точно пытается избавиться от воспоминаний, а когда смотрит на Шаня, становится уязвлённым. На лбу собираются морщины, а в глазах ёбаный ад. — Я лично был на всех местах преступления. — срывается на отчаянный шепот, кое-как выговаривая слова. — Я видел что он делал с теми девочками. Шань отрицательно качает головой, отводя от него взгляд — шериф слишком лично воспринимает каждую из жертв. Слишком долго их изучал и знает о них всё. Знает настолько много, что жалость к ним и гнев на себя, перебивают голос разума, и холодный подход, которым он должен руководствоваться. Это всё равно, что допускать детектива до расследования убийства его родственника — хуёво по всем фронтам. Хуёво и неправильно. Шань поправляет его явную для себя ошибку, которую шериф навряд ли поймет: — К сожалению, на месте преступления не был никто, кроме жертв и субъекта. Иначе нам было бы проще составить психологический профиль. — натыкается на подозрение в его печальных глазах. Ли Юшенг явно старой закалки, когда психология редко применялась для поиска подозреваемого. Рыжий поясняет то, что успел усечь для себя, пока слушал бесконечные лекции. — Это дало бы общую информацию о нём: пол, расу, примерный возраст, может, даже место работы и расположение его дома, с кем он живёт, как ведёт свой быт. — понимает, что шериф совсем потерялся. Не верит ни единому слову, только усмехается, точно встретил городского сумасшедшего, несущего драный бред в белой горячке. — Без этого составить портрет практически невозможно и нам остаётся только подмечать эти детали в месте оставления трупов. Важно всё: их позы, была ли на них одежда и если да, то какая. Были ли тела прикрыты намеренно листвой, тряпками, ветками или выброшены хаотично. По телу жертвы мы тоже можем ориентироваться и сказать как именно субъект относится к женщинам, чтобы определить его отношения с матерью и возможной женой. Поглаживая пивное пузо, Юшенг хмурится — не нравится ему то, что Шань говорит. Не нравится и принимать это он явно не желает — цыкает языком, морщится, бросая жёстко: — Нахрена тут ваша сраная психология? — подбоченивается, поправляя ремень. — Ещё ни один психолог не поймал ублюдка. А мы ведь и к ним обращались в ту пору. — стучит пальцем себе по виску, распаляясь, вспоминая то, что вспоминать ему больно. — Все называли меня безумцем, потому что тогда ещё не было крутых отделов с крутыми парнями в дорогих костюмах, вроде вас. — кивает показательно на мажора, явно заметив, что ширпотреб этот носить не станет. — Тогда все считали психологию лженаукой и полной лажей. После тех попыток, я тоже стал так думать. Я скатился до того, что бегал к гадалкам, которые обещали найти его. Прячет лицо в ладони, явно сожалея, что сказал последнюю фразу. Лицо у Ли Юшенга красными пятнами идёт, а в глазах лопаются капилляры из-за явно подскочившего давления — тот массирует пальцами виски, точно его головная боль резко атаковала и скашивает взгляд на Хэ, который холодно, но учтиво поясняет: — Надеюсь, вы измените своё мнение. Гадалок не существует — это всё шарлатаны. А психология поможет нам раскрыть фетиши субъекта, через которые мы узнаем о мотивах убийства. Фетишам предшествуют психотравмы. — он склоняется чуть вперёд, снижает голос, словно выдаёт ахуеть какую большую тайну. На самом деле просто вынуждает Юшенга успокоиться и выслушать его как можно внимательнее. Добивается своего — тот закусывает губу напряжённо и слушает. — На глазах у маленького мальчика произошла авария — сбили мальчишку чуть старше него. Он был в ступоре от ужаса, а запомнилась ему лужа крови и сверкающие в свете фар глянцевые ботинки, которые слетели с убитого. В этот момент у него случилась первая эрекция, что в последствии стало его фетишем. И жертв он выбирал исключительно в таких же глянцевых ботинках, возраста сбитого на его глазах пацана. Мажор откидывается на спинку дивана, явно довольный собой, ждёт от шерифа вопроса, который тот ожидаемо задаёт: — И что же вы делаете? Как понимаете его фетиши, раз такие умники? — рассказ про фетиши на него вряд ли большое впечатление произвёл, только укрепил уверенность в том, что ему в помощь прислали идиотов в костюмах, которые суют свой нос в дела, которые их страной психологии не касаются. — Мы стараемся мыслить, как субъект. Слышали выражение — становиться на след? — мажор поднимается с места, вопросительно глядя сначала на шерифа, а после на пепельницу, получает короткий кивок и тут же достаёт сигарету, что всё это время была у него за ухом. Закусывает её, поджигает и с удовольствием затягивается, потому что на улице накуриться не успел. — Мы не ищейки, которые этот след берут. Мы на него становимся, проникая в разум убийцы и определяем порядок действий преступника: его ритуалы, почерк, поведение. Мы можем спрогнозировать последующие убийства. Шериф замирает, обдумывая последние слова, глядит со скептицизмом и настырно заваливает целым скопом вопросов, на которые ответа и не надеется получить. Он уже давно надеяться перестал. — И каков ваш прогноз? Сколько нам ещё хоронить наших близких и друзей? Когда он остановится? — Никогда. — Шань отвечает на главный из них. На тот, на который ответить проще всего, ведь это он знает на все сотню из десяти. — Таких типов не останавливают моральные нормы или вдруг проснувшаяся совесть. Их останавливаем мы. А ещё тюрьма или смерть. Мажор выпускает дым вниз, смахивая пепел в пепельницу: — С какой периодичностью он убивал двадцать пять лет назад? Шаня дёргает в бешенстве. Периодичность, блядь. А чё не спросил сразу про то, сколько родственников у жертвы и во сколько лет они рисовать научились? Бесит, господи, как же бесит тем, что задаёт неправильные вопросы. Весь он неправильный, раздражающий, слишком спокойный. И вывести его из себя хочется. Вывести настолько, чтобы клапаны с мясом выдрало. Чтобы снова в тихий гнев и гробовое молчание. Чтобы дело вести не мешал. Шань отшатывается от окна, подходя ближе к столу, шипя мажору: — Ёбнулся совсем? — следом обращается уже к шерифу, не сбавляя гонора. — Периодичность сейчас десятое дело. Не слушайте его, Ли Юшенг, сколько проходило времени с момента похищения, до убийства жертвы? Тот хмурится, понимая о чём толкует Шань, кривится, отвечая, пропустив мимо ушей нападку Шаня на мажора, который бледнеет на глазах от ярости, что его так при других матом обложили: — Неделя. — У нас осталось всего пять дней. — подводит итог, смотря на часы, вспоминая во сколько похитили Чан Шун, потому что при похищениях — каждый час на счету. После двадцати четырех часов шансы на спасение резко сокращаются, а больше половины похищенных к этому времени уже мертвы. Но только не в их случае. — Пффф. — Ли Юшенг встает, слегка пошатываясь, придерживаясь за голову. — Мне нужно выйти проветриться. Пойду помогу вашим парням с жителями. Материалы прошлых дел на столе, можете ознакомиться. Шериф кивает на папки, которые в исключительном порядке уложил на столе. Толстые, точно в них упихали непомерно много материалов и документов, с кучей закладок-пометок на каждой странице. Уголки на каждой стёрты в картонные ошмётки, точно шериф читал их ежедневно, потирая те пальцами от нервного напряжения. Пожелтевшие листы с печатным текстом топорщатся, словно пропитались влагой и хранили их совсем не в этом сейфе, не в этом кабинете, а скорее всего дома. Таскали их с собой с места на место и читали, запоминали, анализировали. Шериф абсолютно верно подметил — он одержим поимкой преступника. Шань слышит, как за спиной захлопывается дверь, а следом разносятся удаляющиеся шаги. Подходит поближе к столу и замирает, так и не дойдя до него. Замирает, сжимая губы в тонкую линию, потому что слышит голос, охваченный свинцовой тяжестью, разъярённый, непривычно холодный: — Что это сейчас было? — мажор поднимается с дивана, подходит, огибая Шаня, засунув руки в карманы. Подходит медленно, бесшумно, плавными движениями чёрной пантеры, готовящейся к атаке. — Как ты ведёшь себя со своим начальством? Шань фыркает. Как? Он ответит. Он, блядь, скажет, как он себя ведёт. Как с тем, кого как минимум не уважает. Было бы, блядь, за что. Статус, деньги, фамилия? Да Шань скорее удавится, чем будет потакать этому мудиле. В его мире, идущему в параллель со всякими там мажорами — законы простые. Каждый сам за себя. Каждый выгрызает ништяки у жизни, как может. И таким паскудным делом, как вылизывание золотых задниц, золотых мальчиков — не занимаются. Шань смотрит на появившегося в зоне видимости мажора борзо, вскидывает подбородок, расправляя плечи, упирая руки в бока, произносит, чеканя каждую букву, наполняя её едким ядом: — Как оно того заслуживает. — склоняет на бок голову, ухмыляется нагло, откровенно скалится, показывая острые зубы. Показывая оружие, которым не преминет воспользоваться, если придется. И без зазрения совести вцепится ими в глотку, на которой ярёмная отбивает двести ударов в минуту, как минимум. Хэ бесится. Шаню нравится. Нравится этого вот из себя выводить, когда он перестаёт скрывать свое истинное лицо. Когда маска всеобщего любимца, которым восхищаются слепые идиоты, осыпается, треснувшим бетоном и появляется настоящий мажор. Циничная мразь по всем статьям и пунктам. — Мы всё-таки команда или у нас тут блядская иерархия? Шаня откровенно несёт. Сколько месяцев в нём сидела эта гниль, которую мажор потрошил, упорно тыкал в незатянувшиеся швы палкой, раздражал, нервировал, бесил одним своим напряжно-молчаливым присутствием. Одним своим бесконечным взглядом, от которого Шань по ночам в лютых кошмарах шарахался. Одним своим видом выхолощенным, до пизды брендовым, показушно-пафосным. Что Шань терпеть не может больше мажора — так это ёбаный пафос, который у него из всех щелей лезет так, что те заткнуть охота. И его заткнуть охота. Нацепить на пасть намордник — породистых бойцовских без них вообще к людям выпускать нельзя. Но затыкаться тот не желает. Буравит ухмылку Шаня заебавшимся взглядом, опираясь задницей о стол. На вид спокойный. Но это только на вид тех, кто не понимает, что к нему вернулась та тихая ярость, с которой он вваливается в кабинет, после долгих разговоров с кем-то, кто звонит ему редко, но метко. Она в сжатой челюсти и приступающих сквозь бледную кожу желваках. Она в едва заметно приподнятой в гневе верхней губе. В глазах отчётливым холодным блеском. Она в четко контролируемом голосе, который сочится открытой неприязнью: — В любой команде есть иерархия. Меня назначили руководителем отдела, мать твою. — выдерживает паузу, глядя в глаза жёстко, неотрывно. Поиграем в гляделки, а? Шань и не такие взгляды выдерживал. Тебе до тех ещё пилить и пилить. Тебе такие ещё нахуй не снились. На тебя же все с благоговением, как на сраную месси́ю, на предмет вожделения. А тут Рыжий со своей драной ненавистью. Непорядок, так? Бесит. Бесит, потому что не привык и не понимаешь. А понимать тут не хуй — не нравишься ты Рыжему. Всё, точка. Конечная. Без продолжения. — Ты обязан выполнять мои приказы и не подрывать авторитет. Тон приказной. Тон не терпящий возражений. Но Рыжий такой хуйни не признает по факту. И его вот — тоже. За человека-то едва считает. А тут — авторитет. Пиздец, блядь. Оскал сильнее против воли на губах расползается, а по венам чистой ненавистью ебашит. Ебашит так, что Шань подходит на шаг вразвалку, как привык подходить к тем, кого потом ногами по почкам пиздит. Вроде бы расслабленно, расхлябанно, но с точным упором на ступни, чтобы с ног не снесли, а если попытаются — устоять и отхуярить так, что после только в больницу на месяц-другой. Голову вздёргивает, быкуя, смакуя каждое слово: — Знаешь что, Хэ ёбаный Тянь? — щерится, откровенно кайфуя от того, что произносит следом, сметая руки с торса, порочно хватаясь за пах, толкаясь бедрами вперёд. — Да в рот я ебал твои приказы, отсоси. Воздух вокруг мгновенно накаляется, ударяет в нос ионизированным запахом жженой земли, точно прямо перед ногами Шаня ёбнула молния и разнесла всё к чертям. Прожгла от основания до корней волос, выпустила неебический заряд в тело, оставив его там раскатами удовольствия, потому что заебло уже всё. Приказы его сраные, которым подчиняться Шань ни за какие деньги не станет. Тон командирский, который Шань в рот ебал. Мажора тоже ёбнуло. Нехило так. У него глаза чернеют, топят расширившимся зрачком сталь радужки. У него зубы друг о друга скрежещут и Шань вполне реально этот мерзкий звук слышит. У него бисерины пота на лбу собираются в оформленную каплю, которая стекает вниз, смачивая нахмуренную бровь. Смотрит так, словно сейчас сцепит крепкие руки на шее и будет давить до тех пор, пока не услышит хрипы, а за ними характерный хруст перелома. Смотрит, как смотрели на Шаня задолго до. Как смотрели на маленького мальчика, который не понимал почему во взглядах столько ненависти и желания вычленить, уничтожить, стереть с лица земли. Смотрит, плавно отталкиваясь от стола, подходя ближе. Шань с места не двигается. Шань бежать не привык. Шань за свои слова отвечает, особенно за чистосердечные, дохуя искренние. Шань уже давно хотел с ним драку затеять, давно к ней готов, только случая не было. Теперь есть. Хороший такой случай. Бунт на ёбаном дырявом судне, где не признают авторитета, которое идёт ко дну с самого первого дня их знакомства. Которое обречено было с первой же секунды. Шань понимает — расправляет руки: ну ударь же. Накинься первым, а я отвечу. У меня нет столько связей в управлении, где о драке пудово узнают. Хули — тебе увольнение за потасовку не грозит, ещё и по головке поглядят: не испугался, мальчик. Подрался. Молодец, вот тебе пончик с глазурью, жри, не обляпайся. От него опасностью веет такой, что мышцы непроизвольно поджимаются, натягивают ткань рубашки настолько, что кажется — она вот-вот по швам разойдётся. А о череп бьётся, колотится, разбивается мысль: давай же, ещё шаг. Один нахер шаг, удар и погнали. Ты мне уебёшь, я тебе уебу, будет весело — отвечаю. Мне понравится. Тебе — да насрать в общем-то чё там мажорам нравится: командовать или тонкие-звонкие машины для убийств. Похуй вообще. Похуй. Явно уж не привычный для Шаня мордобой с расцветающими на теле гематомами. Останавливается близко совсем. Насколько близко, что холодное дыхание — такое же неживое, как и руки, за которые сегодня Рыжий зачем-то цеплялся в панике — оседает на разгоряченном лице. Настолько близко, что Шань не может оторваться от яремной, которая уже все лимиты скорости побила и хуярит сверхзвуковой. С таким пульсом прямая дорога в реанимацию под заряженные высоковольтными импульсами разрядами электродов — до полного сокращения миокарда. Шань смотрит на пульсацию почти восторженно — быстрее, злее, больше ярости, ну. Сдери ты с себя уже эту маску хорошего мальчика вместе с кожей, покажи мне плохого. Покажи, мне интересно, я тоже полюбуюсь, тоже в экстазе биться буду, потому что я чувствую — в тебе дерьма дохуя и больше. В тебе кипит бурлящей. У тебя там внутри Армагеддон настоящий, который ты никому не показываешь. Я первым буду, да? Дай захлебнуться уже от восторга. И в следующий момент Шань действительно захлёбывается. Захлёбывается воздухом, потому что мажор не бьёт, мажор резко сгребает за грудки и молниеносно сносит к столу, вжимает в него до боли в заднице — кромка давит, оставляя широкую горизонтальную полосу, а Шань не успевает среагировать. Не успевает приложить в ответку, не успевает заметить, что рук на рубашке уже нет — крепкие пальцы тянут на себя пряжку хрустнувшего под ними кожаного ремня. А мажор скалится акульей пастью, дышит загнанно, точно пробежал марафон, придвигается ближе, когда дюймов между телами не остаётся вообще. Когда Шань в ахуе только и может, что моргать, чувствуя, как этот усмехается мрачно прямо на ухо, обдавая его дыханием, шепчет грубым, касаясь уха прохладными губами: — Отсосать? — от одного лишь слова колотит сердце. Шань ещё не понимает чьё конкретно. Мажор вжимается грудной клеткой в собственную и пульс нахуй сбивает. Сбивает в нитевидный, неустойчивый, рваный. От одного лишь слова — волоски на загривке встают дыбом, ловят вибрацию хриплого голоса, и колотит уже не только сердце. Всё тело нахуй колотит. Мажор срывается в елейную интонацию, опасную, от которой съебаться подальше хочется, да некуда — жмёт собой так, что дышать едва получается. — Сколько раз ты мне это повторял, ржавый? — его пальцы психованно дёргают пряжку, тянут ремень в одно рваное движение, отбрасывая тот в сторону двери. Своих Шань вообще не чувствует, сжимает кулаки и не понимает сжались ли пальцы. — Десять? — низкий голос настоящей пыткой, сладкими тугими узлами внизу живота, и пальцы ещё эти… Пальцы, расстегивающие пуговицу, рвущие ширинку, вынуждая язычок съехать вниз до упора. — Двадцать? — холодные, механические, с суставами-шарнирами подол рубашки вверх, вон из брюк, а следом по коже грубо сминая оголившиеся косые мышцы. Тянущей болью до искр из распахнутых в ахуе глаз. Не просто искрит — блядским звездопадом перед замыленным взглядом. — Около ста, кажется. В сто первый не проканает. — жуткий холодный смешок не отрезвляет. Наоборот — поджигает что-то под кожей, топит уёбисто, вынуждая выдохнуть остатки сгоревшего в лёгких кислорода. Тянь отклоняется немного, любуясь на оцепеневшего Рыжего, зажимает капканом непослушные руки позади, за спиной, одной левой. Цепкой, с нечеловеческой силой — не пошевелиться, не вырваться, поганая паническая атака все силы из Шаня выбила. А мажор добивает. Мажор касается рукой щеки, что натуральным концентрированным ожогом на коже. Мажет большим пальцем, топя в своём разъёбанном, пьяном взгляде. Находит подушечкой с шероховатой кожей уголок губ. А потом и вовсе сметает палец на нижнюю, давит болезненно, заставляя как можно плотнее зубы сцепить. Прожимает, проникает внутрь, врезаясь в зубы, оставляя на внутренней стороне губ соль, с мрачным весельем в глазах. Страшным, ненормальным, одержимым. Рычит, вынуждая вздрогнуть. — Чё уставился, снимай штаны. Не пошевелиться. Слова — и те сказать трудно. Трудно сглотнуть насухую и словить его порочный взгляд, примороженный к дернувшемуся кадыку. Трудно прошипеть сквозь зубы яростное, задыхающееся, сиплое: — Хули ты делаешь, уёбок? — и снова почувствовать палец на губах, точно он стирает слова. Точно не этого мажор ждал. Точно он говорит: выдохни, Рыжий, и скажи уже нормально — отсоси. Скажи и я сделаю. Вот так прям — в кабинете шерифа. С распахнутым окном из которого тянет табаком и озоном. А там за окнами Цзянь с Чжэнси и ещё куча народа. А тут я, да ты. Ты, прижатый к столу, с расстегнутыми брюками, без ремня, который черти где валяется. Ты, со стояком и смазкой стекающей теплым по прижатому тканью члену. Ты, который не вырывается, наблюдающий с ужасом. Вот так прям — съезжая вниз, с аномальным зрительным контактом, который захочешь — не разорвешь Вот так — отпуская руки Шаня: можешь вырваться. Хочешь? Нет? Тогда можем продолжать, да? Вот так — ладонями по ногам вниз и рожей без сраной маски, упирающийся в стояк. Зубами, захватывающими ствол. Так ты хотел, Рыжий? Нравится? Ёбаный свет. Блядский боже — действительно ведь. Нравится. Улыбка порочная, грязная, обещающая лучший отсос в мире. И пошевелиться невозможно уже от того, что нахуй не хочется. Хочется только резинку боксеров подцепить, сжать член покрепче, чтобы так же как этот губы продавливал — надавить на них головкой, на которой смазка блестит, стирая паскудную улыбку и толкнуться в горячее быстрым рваным до упора. Проникнуть в глотку, чтобы слюной давился и вдохнуть не смог. И долбиться в него яростно, быстро, жёстко. Хотя, Шань не уверен, что там горячее. Мажор весь изо льда соткан. У мажора какая-то неправильная терморегуляция в организме. Он весь неправильный. Не отталкивающий своими касаниями. Не тошнит от него, блядь. Не хочется руки промыть, а с ним и рот хлоркой до химических ожогов. Хочется попросить: ты ещё потрогай. Ну давай же. Прямо там, где тянет мразно, где жарко, где больно уже, блядь. Потому что у мажора всё холодное. Даже взгляд в котором пожары — и тот арктическим льдом отдаёт. И это каким-то хуем обходит гаптофобию стороной. Сраным вирусом в исправно работающую программу саморазрушения — прикосновений этого мудака, вы, Шань, бояться не будете. А почему — мы и сами не знаем, просто забейте и ни в чем себе нахуй не отказывайте. Мажор языком сквозь ткань от основания ведёт и Шань еле себя удерживает, чтобы не схватить его за волосы. Тот шепчет, а кажется, что каждое слово оглушительным снарядом по перепонкам: — Отсасываю. У нас же в команде нет блядской иерархии, так ты считаешь? — потирается щекой о ноющий сладкой болью член, тоже задыхается. — Нет лидера, а значит приказы может отдавать кто угодно. Ты отдал — я выполняю. Воздух плотный, жаркий, тут дышать нечем. Тут какое-то паранормальное дерьмо и второй за день стояк на мажора. Тут блядски откровенное желание выебать его в рот и спустить туда же. А потом наблюдать, как сперма в перемешку со слюной стекает с идеально выбритого острого подбородка, как он морщится, глотая её. Как открывает рот, показывая: ни капли не осталось. Всё во мне. Тут желание секса перебивает желание подчинить этого ублюдка. Заставить. И пусть задыхается, пусть захлёбывается вязкой слюной, пусть давится членом, пусть нахер все увидят. Пиздец. Пиздец, блядь, в бесконечной степени. Шань точно спятил, поехал вывихнутым мозгом. У Шаня выбора нет. Руки сами тянутся вниз: одной мажора грубо за волосы, второй быстро отстегнуть заклепку кобуры, вытаскивая вместо налитого кровью члена — Ругер. Пистолет к башке, шипя простуженным голосом: — Отъебись, иначе я тебе бошку прострелю. Или прямо тут трахну. Блядь. И мажор видимо ещё более поехавший, чем сам Шань. Ещё более безумный. Ещё более пошлый — окидывает звериным взглядом, голодным, опасным, жарким. Не боится — потирается виском о ствол, сжимая рукой член сквозь вымокшую ткань. И Шань запрокидывает голову, шипит, втягивая воздух сквозь зубы. А когда опускает взгляд на него — видит то, чего видеть не должен. Мажору не то, что не страшно. Он, блядь, откровенно ловит кайф от этого. От Ругера, что вжимается дулом в висок, от железной хватки на затылке, которую Шань только усиливает. Тянет лыбу, от которой не то блевать хочется, не то его наверх подтянуть и грязно засосать. Вытрахать рот языком и похуй уже. Похуй, вот тут же — чтобы липко пошло и со стонами на весь кабинет. Окна ведь нараспашку. Людей ведь на улице много. И пелена дождя, которая сожрёт все звуки. Которая прозрачной, хлипкой заслонкой от них. Как в другом измерении, где есть только желание — выебать. И похуй, что на работе. И похуй, что в чужом городе. И похуй, что не на том столе, на котором хотел этим утром. Обстоятельства меняются — желание остаётся прежним. Чудовищно сильным. Шань и сам не понимает зачем ведёт дулом от виска ко лбу мажора. Сметает влажные от пота волосы с него, замечая шрам, который до этого не видел. Тонкий, еле заметный, слегка розоватый. Который вылизать хочется, чувствуя зарубцевавшуюся ткань под языком. У Шаня таких тоже много. И у этого ублюдка пудово ещё есть. — Да поебать мне, веришь — нет? У нас, оказывается, не один бунтарь в команде. — он усмехается мрачно, прижимаясь к губами к члену, проникает пальцами под резинку, обдавая холодом, а потом… Потом слышен звук шагов, точно из вне. Где-то в другой нахер галактике. Где-то в другом мире, где Цзянь, Чжэнси и раздосадованный шериф. Где до кабинета от входной двери — всего несколько широких, если быстро. Мажор замечает, выдыхает напоследок жарко в пах, прикрывая глаза, вынуждая содрогнуться — у него во рту все-таки горячо. Поднимается намеренно медленно, поправляет собственный стояк и слизывает блядски с губ проступившую, сквозь ткань смазку, смеряет хамским взглядом: — Мы ещё не закончили, Малыш Мо.