Пропавшие без вести

Мразный запах из комнаты в мотеле выветрился и теперь тут пахнет только озоном и немного морем. Исчез сладковатый тошнотворный солод и даже табак, отголоски которого едва заметно клинятся в нос. Почти неощутимо. Шань скашивает уставший взгляд на дверь ванной, за которой хлещет вода и грохочет музыка. После того, как шериф вернулся в кабинет — Хэ с каменной рожей заявил, что к расследованию они приступят завтра, а этой ночью изучат материалы дела. В частности — жертв, которых убили двадцать пять лет назад и жизнь Чан Шун, забирая со стола все папки. Одна из них как раз у Шаня в руках — открыта на первой странице, которую он прочесть пытается вот уже полчаса к ряду. Слова есть, написаны правильно, без единой ошибки, а вот смысл уловить совсем не получается. Получается только через каждые три минуты отвлекаться от текста, который Шань читает, а он из головы тут же вылетает. Отвлекаться и пялить на дверь, за которой шум воды не стихает. Получается невольно воздух поглубже втягивать и дышать морем, на котором Шань никогда не был. Возможности не было, да и времени — у преступников нет выходных и праздников, а у служителей закона нет ни единой лишней минуты на моря там всякие, пляжи с рыхлым песком, прогретым солнцем, обволакивающим ноги теплотой, на далёкие крики чаек и шум пенящихся волн. Но в захолустном городке, в дрянном мотеле с тонкими стенами, от которого до большой воды три часа лёту — пахнет морем и спокойствием. И удивительно, как тут чаек ещё не слышно и радостных визгов малышни, плещущейся на мелководье. Слышна только идиотская музыка и душевой напор. И собственные мысли, что сбивает к событиям этого бесконечного дня, которые Шань подавляет. Он отворачивается от двери, на которую уже минуту залипает, а кажется — целую вечность. Возвращается к тексту, читая ещё раз, сначала: Чан Шун — единственная дочь успешного фермера и хозяйки небольшого магазина одежды. Можно было подумать, что её похитили ради выкупа, но родителям так никто и не позвонил. На стационарный телефон в их доме, была установлена прослушка, а в соседнем номере, в гостинице, где тех разместили — до сих под дежурит пара профессиональных переговорщиков, присланных из их же отделения. И ничего — тишина. Ни сообщения, ни звонка с требованием выкупа. У него взгляд был голодный, и если бы не те шаги за дверью — точно случилось бы непоправимое. Оглушающий выстрел в висок. Или грязный быстрый отсос. Или и то, и другое, только обратном порядке. Завтра Цзяню с Чжэнси предстоит встретиться с её родителями, а Шань с Хэ отправятся осматривать дом, из которого предположительно была похищена девушка, может, и наоборот, это уж как решат. Из-за того, что город мелкий — тут нет камер наблюдения даже на дорогах и невозможно отследить, приехал ли субъект на машине или пришел пешком. Невозможно отследить выходила ли Чан Шун из дома одна или уже с кем-то. Выброшенный ремень так и остался валяться на полу. И Шань даже не подумал его забирать. Зато подумал о том, как круто было бы запереть дверь, не давая шерифу пройти в кабинет. Не давая мажору из него выйти. Не давая и шанса на: мы ещё не закончили. Потому что закончить бы пришлось. Бурно, ярко, под грохот кулаков в дверь и ругань шерифа. В Гуанчжоу уже давно просмотрели бы все записи со всего района, выискивая нужное и точно что-нибудь бы нашли. Но тут — тут всё по-другому. Тут всё непривычно. Тут только на свидетельские показания полагаться и на собственное чутье. А у мажора тоже был стояк. Да блядь. Сколько можно. Шань прикрывает глаза, фокусируясь на лёгком просвете, который клинится под закрытые веки теплой краснотой. У Хэ губы такого же цвета были, когда он по ним языком прошёлся медленно, точно наслаждался, слизывая смазку, просочившуся сквозь боксеры темным пятном. А у Шаня было такое же красное лицо. Не то от возбуждения, не то от смущения, не то от злости — непонятно, блядь. Сорвался, как глупый подросток, оскорбил, чтобы вывести его. В итоге вывел только себя. Извёл до подскочившего кровяного, которое неебическим давлением на член, драными гормонами в голову и мыслями, которые клинятся порочными образами во время изучения дела. Успокаивает себя — случается такое. С тобой, конечно, ещё ни разу не было. Но всё ведь бывает в первый раз. Первая поездка настолько далеко от родного Гуанчжоу. Первое реальное дело с настоящим серийным убийцей. Первый раз, когда Шаня не сорвало по съёбам в ванную, чтобы отмыть себя с головы до ног. Зато сорвало совсем по-другому. Сорвало на того, кто бесит нереально. Кого вытрахать хочется и застрелить одновременно. Бывает оно так. Но только не с Шанем. Шань вообще парень простой. Не любит сыр. Обожает сэндвичи с поджаренным тонким хлебом. Ненавидит, когда к нему прикасаются. А сейчас почему-то только этого и ждёт. Объясняет себе это просто — интересно. Ну интересно же почему тело такую реакцию даёт. Изучить хочется, ещё раз попробовать, чтобы точно стало понятно — то какой-то сбой в системе был, и чужие руки на своих — ему вовсе не нравятся. Не-а — совсем не нравятся. Пусть они и холодные, едва похожи на живые. Прикладывается головой о спинку кровати ощутимо и сидит так не пойми сколько времени, прижимая к груди папку, в которой материала меньше всего. Дышит. Морем. Представляет перед закрытыми глазами теплый шероховатый песок, в который наверняка приятно зарываться руками, добираясь до вымокшего и холодного подушечками пальцев. Там волны пронзительно голубые — отражают в себе небо, мешая его с пеной. Там тоже вот так глаза закрыть можно и подставить лицо солнцу, чтобы нос обгорел, а веснушек ещё больше стало. Почти засыпает, когда слышит щелчок отпирающейся двери и лениво открывает глаза. Пляжа нет — а вот почти обнаженный мажор есть. Капли с темных растрёпанных волос вниз — на очерченные ключицы, скатываются по рельефному прессу, теряются где-то в косых мышцах, впитываясь в ткань свободных серых штанов. И жарко внезапно становится, прямо как на пляже, где солнце в зените, слепит глаза, выжигая роговицу — взгляда не поднять, только пялиться на идущий темными пятнами песок от того, что макушку непекло так, что организм черными дырами перед глазами даёт понять — иди в тенек, а то мозги оплавятся. Или в воду нырни, она прохладная, обволакивающая, прозрачная. А там рыбёшки мелкие, чайки над головой и на спину перевернуться можно, чтобы соленая вода подхватила тело, забилась в уши, поглощая все звуки, которые в этот момент, как из наглухо запертой комнаты слышны — не разобрать чужой речи, которая убаюкивающе тихо льётся. И нырнуть реально хочется, ведь жаром всё тело обдает. А на улице дубак. На улице пар изо рта и осень во всю, жрущая красным и жёлтым, прежде зелёные листья. Там лужи скоро корками ледяными покроются, на которое наступать приятно и слушать треск. А в башке всё равно — крик чаек слышится и плеск волн. И запах ещё этот морской — усиливается только, когда Хэ накидывает на голову полотенце, взлохмачивает им волосы, чуть опуская голову, точно позволяет на себя смотреть: смотри, смотри, Рыжий. У меня рожа полотенцем прикрыта, можешь не краснеть даже. Смотри, наслаждайся, запоминай — мы ведь ещё не закончили. И Шань смотрит. Шань оторваться не может. Шань на одержимого сейчас похож, которого в смирительную рубашку пора укутать и подальше от людей упрятать. Потому что: бесит. Потому что: возбуждает. Потому что: выебать его. Потому что: убить. И себя, бляха, тоже за это вот всё. Шань снова веки прикрывает. А перед глазами бледная рожа мажора в момент, когда Шань ни с хуя наехал на него. Глупо. Глупо, блядь, и не во время. Ещё и перед мужиком усатым. Выдыхает шумно, собираясь с мыслями, потому что после бесконечного дня иногда случаются моменты прозрения. Потому что иногда по ночам в чужих городах — зачем-то просыпается совесть, которая несколько лет хранила глухую тишину. Потому что иногда в полутьме, которую дробит лишь тусклая лампа с абажуром, из-за чего свет падает только на тумбочку, где лампа стоит, а остальное вязнет в густой темноте — приходит осознание: был не прав. Проебался. Потому что иногда с полуголыми раздражающими мажорами, пока никто не слышит и не видит, а собственные глаза закрыты — можно и искренне, пытаясь извиниться: — Слышь? Ты меня бесишь. Тихо совсем. Стены-то тут тонкие, точно картонные — не дай боже кто услышит. А проёбы свои признавать трудно. И громко совсем не получается, словно Шаню регулятор звука почти в минус выкрутили. Открывает глаза и смотрит прямо. В глаза его удивлённые — явно перед мажором так стрёмно ещё не извинялись. А Шань, если уж по-честному — не умеет этого делать. Не приходилось как-то. Тот фыркает, кивает головой, отчего капли воды снова тело, и так уже от них блестящее — покрывают. Присаживается на кровать напротив: — Я уже понял. Не так холодно получается, как того Шань ожидал. Без отстранённости, с которой мажор всю дорогу до дома — всё пространство вокруг себя перекрывал. Без обиды даже — он понял. Он знает. Он хренов психолог-криминалист. Чё ему не знать-то. Он наверняка первым делом изучил личные данные своей команды, с которой работать долго придётся, пока кто-нибудь не сдастся и не потребует увольнения. Только вот нет в личном деле Шаня ничего такого, чтобы он так быстро понимал всё. Приводов нет, хоть драк и много было. Только лишь информация об отце и неполной семье после. Не более. — Но я не хотел на тебя тогда… — Шань бормочет себе под нос, а потом в речитатив зачем-то срывается, зачем-то поясняет как это у него бывает, как оно обычно случается — грубо, яростно и зло. Приступами иррациональными, когда задевает что-то. Конкретно в этом случае — кто-то. Говорит, не поспевая за мыслями, которых слишком много, которые в пару слов никак не укладываются. — В общем, я не должен был срываться, оно как-то само получилось. У меня язык без костей и я со всеми только матом. Затыкается, пока не сказанул лишнего — язык ведь без костей. Темнота ведь вокруг. И мажор сидящий настолько близко, что можно руку протянуть и коснуться. Прикосновениями ведь извиняться легче. Мягкими, лёгкими, еле ощутимыми. И именно сейчас злиться почему-то не получается. Видимо — лимит ярости на день непозволительно превышен. День ведь долгий, тяжёлый, напряжный и организм обрубает сучью натуру, с которой Шань всем показывается. Организм в режиме экстренного сохранения энергии, которого максимум полтора процента осталось — ещё немного и совсем всё вырубит. Мажор опирается локтями на колени, смотрит спокойно, изучающе. Отвечает просто и понятно: — Знаю. Обезоруживает — даже оскала не выдавить. Убивает желание пасть зубастую показывать и шипеть. Холодными ночами всегда так — агрессия в абсолютный минус. Искренность — в абсолютный плюс. Холодными ночами, сигарета из его пачки, от которых Шань всегда отказывался, а сегодня вот, сейчас — вытягивает одну, в знак примирения или чего там нахуй ещё. Не важно ведь, правда? Назубоскалился уже — баста. Затягивается, разглядывая лицо Хэ, когда огонек зажигалки ярко то освещает — угловатое, резкое, точно резанное. Линии бритвенно острые, симметричные. И сигареты у него не такие уж хуёвые, как казалось. Может — и он не такой хуёвый, только Шань об этом сейчас думать не хочет. Он не договорил: — Это уже привычка, я даже шефа однажды на хуй послал и… Мажор качает головой отрицательно, останавливая поток слов. Затягивается долго, с удовольствием позволяя дыму спадать плотным белесым водопадом по нижней губе и быстро втягивает его в себя вместе с воздухом. Отвечает искаженным дымом голосом: — Знаю, Шань. Ты не это имел ввиду. Мажор смотрит насмешливо, потому что Шань тут же протестует, невольно залипая на высыхающую капельку прямиком на надплечье, где ещё один шрам заметен. Шире того, что на лбу, ещё более давний. Ловит отблески глянцем кожи, на которой ложится затемнённый абажуром свет. Говорит какую-то хуйню бессвязную: — Да. — белая полоса, уходящая на спину, обрамленная краснеющей по бокам кожей, всё внимание на себя сбивает. — То есть — нет. — охотничьим ножом скорее всего. Или, может, даже лезвием, только вдавить его, чтобы такой шрам получился, нужно пиздец, как глубоко. — Да бля-я-я. Рыжий отводит примороженный взгляд в сторону, разглядывает старые обои, которые кое-где от стен отстают, вздуваются из-за сырости. Небольшой клочок и вовсе отклеился в самом углу сверху. Вдыхает побольше дыма, глотая вместе с ним то, что сказать не в состоянии. Одно лишь слово. Сложное. Непроизносимое. Колючее такое, что глотку уже не от дыма саднит, а от его сбитых острых углов. Такого в словарном запасе Шаня нет и не было. Тупой набор букв: прости. Говорит же Шань — непроизносимо. Мажор елозит задницей по накрытой пледом кровати, проминает скрипучие пружины, забираясь на нее с ногами. Садится так, чтобы Шаня полностью видеть — всё тело к нему обращено. Говорить начинает, точно скучную лекцию читает, усталым на все вечности разом голосом, заебавшимся: — У нас экспериментальный отдел. И меня не просто так поставили управлять им — в него требовались молодые ребята, с незашоренным взглядом на преступления. — потирает переносицу пальцами. Тонкими, длинными, за которые Шань хватался сегодня, и в собственной ладони в эту же секунду ощущается тот самый холод, которым тем обдавали. Не передёргивает привычно. Не вынуждает руку растереть о ткань футболки, чтобы гореть чужим теплом перестала. Там же холод. Там не страшно совсем. — Требовались те, кто ещё не успел привыкнуть к системе, потому что при анализе поведения преступников — мы должны мыслить вне всех рамок. Серийники отличаются от обычных убийц и их образ мышления тоже. — вертит сигарету, разглядывая уголёк, жрущий табак, а после произносит настолько искренне, что у Шаня дыхание перехватывает. — Я не хочу проебаться с этим проектом, Шань. — поджимает губы, стряхивает пепел в банку из-под энергетика, которые он тоннами жрёт. — Хотя бы с ним. И Шань видит — его это парит. Для него это важно. Не просто важно — для него это на первом месте. Вспоминает зачем-то, что Хэ обычно поздно с работы уходил, оставаясь в темном офисе с выключенным светом, глядя в экран пиздатого ноута, который синим рассеянным на его уставшем лице. Тогда синяки под глазами казались особенно заметными. Вспоминает, что когда сам припирался на работу на час раньше — Хэ там уже во всю хуярил и это в семь утра. Точно не спал ночами. А потом сидел с плывущим разморенным взглядом, когда весь очередной день вчетвером проводили за изучением документацией, которую присылали из основного отделения, думая, что между отдельными преступлениями есть связь. Клевал носом, а иногда — засыпал на недолгие полчаса, за которые успевал показать Шаню — даже золотым мальчикам снятся кошмары. Которые реальные настолько, что сбитым дыханием, сплошными выдохами и тихими просьбами: не надо. Которые чудовищным страхом на идеальном лице и липким потом, который сначала на лбу проступал, а следом и по всему телу. Которые резким вдохом и распахнутыми в ужасе глазами, стеклянными, нихуя перед собой не разбирающими, ищущими того, кого мажор умолял о чем-то — когда Шань, как бы случайно, задевал его кресло ногой. Да хули уже скрывать — пинал ножку так, что пальцы отнимались, потому что одного пина никогда не было достаточно. Иногда требовалось и вовсе срываться с места, когда мажор почти в агонии биться начинал и ебашить дверью громко, на весь коридор, делая вид, что только что вернулся с курилки. И похуй, что сигаретами от Шаня даже не пахло — Хэ без проблем проглатывал эту очевидную ложь. Собирался мгновенно и снова становился весёлым. Только вот улыбки у него были неестественные, отвратительно наигранные. Из Хэ паршивый актер — Шань уже тогда понял. А сейчас понятно, что он нихуя не играет. Он реально за этот отдел бьётся. И боится. Проебаться. Судя по всему — опять. Шань не удерживается, спрашивает, стараясь придать голосу хоть немного похуизма, злорадства: — Что, много проёбов было? — ни усмешки, ни наплевательства. Звучит так, будто Рыжему и вправду интересно. Хули — темень, приглушённый свет, другой город. Можно притвориться, что Рыжий тут тоже другой. Такое вот волшебное преображение от злой псины, которая кусает любого, кто к ней сунуться пытается, в уставшего человека. С мажором ведь тоже это происходит. Зная его — завалился бы в комнату и отпустил пару непристойных шуток, которыми он Цзяня донимает. Ёбнул скрученным мокрым полотенцем, вынуждая Шаня вызвериться. А сейчас хуярит только пронзительной честностью, что ещё хуже, ей-богу. Ещё больнее почему-то. Почти физическими хлёсткими пощёчинами, под которые Шань в самоволку подставляется, пытаясь зачем-то копнуть глубже там, где копать всеми законами физики запрещено: чужая душа — уёбистые ебеня. Минное поле, куда стоит только ступить — как путь назад будет отрезан. Но отступать уже некуда. Мажор убивает честностью. А Шань прёт вперёд, потому что не привык давать заднюю — не по-пацански. — Дохуя, если честно. — Хэ смотрит серьёзно. Серьёзно отвечает, замечая, что Шань хмурится с каждым словом. — Что тебе не нравится? Не нравится — да. Очень многое. Не нравится, что откровенничает. Не нравится, что усталостью кроет настолько, что с мажором теперь на нейтральной, а не на резко негативной. Не нравится, что в голове до сих пор крик чаек и шум прибоя из-за удушающего запаха моря, которым от Хэ несёт. Хотя — он ведь смыл всё, как от него морем нести-то будет? Тут явно не в одеколоне дело. В другом чем-то. В ком-то. Который сегодня, после того, как его снова на хуй выслали — откровенным стал и на человека похожим. Понимающим дохуя, потому что — заговори кто так с Шанем, он бы бошку откусил. Вырвал хребет и растоптал. А этот напротив сидит, сверкает идеальными кубиками пресса, на которых капель больше не видно, а он один хуй поблескивает. Сидит и искренне интересуется чё Шаня не устраивает. Ну, если уж они сейчас оба в искренность, то: — Ты? — не утверждает. Спрашивает. Потому что Шань уже ни в чем нахуй не уверен. Бесил полчаса назад. А сейчас не очень. Сейчас не вымораживает. Сейчас хочется тихо-тихо и честно-честно. Выдыхает шумно, отрицательно качая головой. — Я не знаю. Мне многое не нравится. Я такой человек — сложный. Мажор неожиданно улыбается. Тепло улыбается. Так, как Шаню — ещё ни разу. Еле заметно, одними уголками губ, а ещё глазами — чуть сощурив их, кто-то бы и не заметил. Кто-то, кто не Шань. Он же такой — он всё, блядь, замечает. Он все оттенки его настроения чувствует собственной шкурой и через себя их пропускает. Входные есть — а выходящих нет. Всё тело в решето. А там внутри разрывает от этой недоулыбки. Там внутри чайки сильнее орать начинают и шум волн — кровью в ушах громко-громко. Там внутри море и горячий песок. А тут напротив мажор, которой кивает расслабленно, собирая ноги по-турецки, как в дурацком детском лагере, когда в комнате вырубают свет, а все оставшиеся делятся секретами и… И становятся, блядь, ближе. Это уже на следующий день, после откровений — совсем по-другому на человека смотреть начинаешь. Проникаешься им и сам не замечаешь, как на утренней зарядке рядом с ним оказываешься. А за завтраком, делишься сладким какао, которое никогда и ни с кем не разделял. И это пугает. Это вынуждает напрячься. Это вынуждает на себя выругаться: какого хуя? Верните блядь, ту суку, которая сегодня мажора посылала и готова была его на шматки разорвать. Сука возвращаться не спешит. — Угу. — Хэ фыркает. — И это я уже понял. — смотрит неотрывно, заставляя снова напряжённо нахмуриться и отвечает то, во что Шань с удовольствием бы поверил. — Но, Шань — я и не пытаюсь нравиться тебе, окей? С удовольствием бы, блядь. Если бы не видел — Хэ и сам не особо в свои слова верит. Он их как-то недостаточно искренне. Недостаточно уверенно. Как-то потухше и улыбка снова сквозит наигранностью. Той маской, которую он сейчас не в состоянии удержать и цепляет её только на половину лица — на губы. А глаза дымчатой серостью пропитаны и лёгкой печалью. С такой не улыбаются. С такой бездумно в стену смотрят и парятся. С такой ночами уснуть не могут и переворачиваются с боку на бок беспокойно. Шань морщится, отгоняет от себя мысли и движется по минному полю, имя которому Хэ Тянь — дальше. Глубже. Хотел же в него? Получайте, блядь, распишитесь. Хотели тело, а получили почему-то душу нараспашку. Хули — в небесной канцелярии заказы перепутали, бывает такое, не обессудьте. Вот вам подробная инструкция — назад вы уже никогда. Ни при каких обстоятельствах. Теперь только вперёд и на ощупь, потому что там темно, страшно и горько. Запаситесь терпением и желательно девятью жизням в придачу — мин много, на каждом неосторожном шагу. Мины в собственную душу оскольчатыми снарядами. Сами такой путь выбрали, сами нахуй отдувайтесь. Удачного путешествия, постарайтесь не сдохнуть. И помните — точки респауна тут нет. Шань отвечает, притираясь потяжелевшей головой о спинку кровати: — Даже, блядь, не думай. Не ему говорит. Себе. А мажор еле слышно выдыхает. Долго так, точно беспокоился настолько, что после сказанного пришлось дыхание задержать. — Отлично. Так у нас перемирие? — смотрит вопросительно, протягивая к Шаню руку. Шань косится на неё и шлёпает, так и не пожав. Потому что — к перемирию его жизнь не готовила. Потому что — о перемирии думать ещё страшнее. Потому что — во время перемирия чего только не случается. Всякие непредвиденные. Всякие несчастные случаи. Вдруг беседы дружеские. Вдруг попойки дружеские. Вдруг дружеский секс. А там и подорваться не долго — погребая себя внутри мажора уже навсегда. Нахуй это дерьмо. Это сложно. Даже то, что конкретно сейчас — что без матов, доверчивым шёпотом и выпотрошенными секретами в темноте — сложно. Поэтому: — У нас всё сложно. — не смотрит на Хэ, потому что слова свои забирать не хочется. А Шань знает — тот смотрит почти разбито. Чувствует. Поэтому добавляет с ворчливыми нотками. — Завтра я опять буду называть тебя Хэ ёбаным Тянем, а ты провоцировать меня. Пособачимся, можем морды друг другу набить, пока никто не видит, хочешь? Разбивать Шань умеет профессионально. Лица разбивать, отношения с людьми, собственную жизнь на осколки, которые потом не склеить. Сейчас вот — немного разбил мажора и радости от этого совсем не чувствует. Так почему бы не предложить альтернативу перемирия, которое им всё равно не светит. Не с двинутой психикой Шаня. Не с мразной натурой мажора. Бить друг другу морды периодически, спуская пар, потому что Шань знает — если нет так, то сорвёт на другое. На грязное, задыхающееся в чужой рот стонами и на лучший в мире отсос. И ответ получает, от котого виснет слегка: — Хочу, но не этого. Шань уже хочет спросить чего ему там хочется. Но свет гаснет, а мажор заваливается на свою кровать и замолкает, точно ему остоебенили разговоры, от которых он никогда не уставал. Со всеми ведь треплется, кого видит, а тут… Ну и ладно. Ладно, бля. Усталость наваливается хуже прежнего и последние силы уходят на то, чтобы съехать на кровать и укрыться плотным коконом в оглушающей тишине. А уснуть вот — не получается. Потому что — нихуя на самом деле не ладно. Потому что хочется шёпотом: окей, давай попробуем то чего ты там хочешь? Только вот так же — в кромешной тьме и если никто никогда об этом узнает. А мы после сыграем в тотальную амнезию. Но Шань только молча прислушивается к чужому глубокому дыханию. Шань пытается ступать по минному полю медленно — чтобы однажды не сорвало, потому что назад уже возможности нет.