Пропавшие без вести

Цзянь морщится, открывая глаза — тело затекло, а одна нога и вовсе онемела. Мерзкие колкие иглы тут же пронзают ступлю, точно Цзянь пытается встать не на пол, на сырые доски, пробитые ржавыми гвоздями. Наполовину прикрытые жалюзи грозятся хмурым рассветом, а собственное тело грозится вот-вот развалиться бесполезными деталями с расшатанными болтами и оглушительным грохотом. Но шуметь нельзя — Чжэнси всё ещё спит, отвернувшись спиной к неудобному креслу, куда Цзянь валится снова, решая переждать, пока ступня придет в порядок. Мягкая спинка скрипит натужно, под давлением веса, а Цзянь съезжает ниже, устало выдыхая — повезло, если удалось проспать хотя бы два часа. Остальное время приходилось пялиться в документы и после — что случалось гораздо чаще, — на уснувшего Чжаня, придвинувшегося к самому краю двуспальной кровати. Не то, чтобы спать не хотелось. До сих пор хочется — зверски. На мягкую кровать, где точно будет удобнее, чем на дрянном кресле, в котором на сидушке проступают жесткие пружины, а ручки деревянные, жёсткие, на них и головы не уложишь. На мягкую и удобную, где Чжэнси, к которому инстинктивно потянет тело, стоит только закрыть глаза. Потянет руки, чтобы прижаться тихо-тихо, незаметно, чтобы не почувствовал, не отстранился, как оно обычно бывает. Потянет лицо, чтобы рассмотреть его — спокойного, без хмуро сведенных бровей — близко-близко и не бояться, что оттолкнет или хлестанёт по роже. Потянет оплести руками, ногами, вдыхая удушающе-восхитительный запах, который Цзянь привык чувствовать только издали — на расстоянии, к которому приучали долго и больно до битого стекла под ребрами. К которому приучили настолько, что он так и не смог заставить себя лечь на кровать. Не смог заставить себя закрыть глаза и не смотреть. Потому что если нельзя трогать — это единственное, что остаётся. Смотреть, запоминать, оставлять в себе хотя образ без теплых касаний. Образ недоступный и до приступов удушья важный. Важный настолько, что Цзянь переступит скорее через себя, чем через его правила. Чем нарушит обещание: я больше не буду, Чжэнси. Не буду лезть. Трогать не буду. Тебе же не нравится, когда тебя трогают. А мне нравишься ты. Очень. Я потерплю. Я ждать умею. Поэтому Цзянь от беды подальше — от себя подальше, — его. Его подальше от себя, потому что это уже ёбаная константа жизни: не так близко, Цзянь. Отошёл. Ещё на шаг. И ещё, блядь. Вот так. Без рук, твою мать. Поэтому на кресле, пытаясь безрезультатно уснуть. Пытаясь прочесть материалы дела, сбиваясь, скашивая магнитящийся к Чжэнси взгляд — я совсем немножко. Совсем чуть-чуть. На тебя. Тихонько. И это немного превратилось в бесконечно длинную ночь. Превратилось в то, что в один момент Цзянь встал, чтобы открыть невысокий мини-бар, критично осматривая содержимое: соленые орешки, герметично упакованная ветчина с признаками плесени и просроченным сроком годности, несколько банок самого дешёвого пива, которое на вкус как спирт, разбавленный водой и сладкая шипучка, на которой остановился выбор. Превратилось в то, что Цзянь застыл около кровати, возвращаясь на кресло. Как раз с той стороны, куда повернулся Чжэнси. Зависнуть и зачем-то рухнуть на колени, сжимая холодную банку в ладони. Зависнуть на его лице — самом красивом из всех, что Цзянь видел, господи. Зависнуть на подрагивающих темных ресницах и сурово поджатых губах. На закрытых глазах, которые с заботой, но без нежности сколько Цзянь себя помнит. Которые с вечным упрёком. В которых однажды Цзянь нашел свою личную преисподнюю. Свое личное произведение искусства — смотреть, но не трогать. Мучиться ежесекундно. Восхищаться без всяких «но» и «если». Восхищаться-терпеть-смотреть-не-трогать. И он смотрел. Завис на черт знает сколько времени, уложив подбородок на край кровати, чтобы чувствовать на лице его спокойное дыхание. Чтобы чувствовать ёбаный ад, разворачивающийся под ребрами. А следом и чувство вины: ты обещал, придурок. Себе обещал, что без глупостей. Но почему-то показалось, что впитывать его в себя — совсем не глупость. Это показалось архиважным. Пронзительно нужным. И таким, сука, неправильно-правильным. Таким восхитительно больным. Простуженным. Ненормальным, блядь. Да Цзянь и не спорит, боже, нет. Он абсолютно точно ненормальный. Давно уже. Сколько себя помнит. Сколько Чжэнси помнит в своей жизни. Он сглатывает ком, огромным валуном, дерущий глотку. Сглатывает паскудное желание ещё раз приблизиться на запрещенное расстояние. Сглатывает неправильно-правильное — подойти и ещё раз зависнуть на вечность на нём. Потому что только конченные придурки смотрят на спящих, любуясь, задерживая дыхание, потому что когда видишь нечто настолько прекрасное — всё становится таким нахуй не важным. Дыхание, мир вокруг, звуки с улицы, где приглушённые голоса постояльцев в ночи, вселенная с многочисленными звёздами, которые не сравнятся с ним. Всё это неважно. Всё это уходит на десятый план. Всё это серой мутью вокруг. И только он — настоящий, живой, критически нужный. Только Чжань не позволяет. Обрывает. Отстраняется, разбивая то, что и так уже в костное крошево и казалось бы — разбивать там уже нечего. А оно всё равно бьётся вдребезги. Оно ещё есть. И не отпускает уже очень долго. Цзянь бы удовольствием отказался от того, что внутри. Зарёкся, что больше никогда и ни с кем, ни к кому. Потому что — больно. Шанса такого Цзяню не дают. У него по жизни с шансами вообще хуёво выходит. Шанс того, что Чжэнси когда-нибудь примет — давно уже перевалил за отметку минус. Шанс, что Цзянь его отпустит — ещё ниже. Блядская статистика в блядской безвыходной, где только задыхаться им ежедневно и понимать — не в этой жизни, Цзянь. Не с этим Чжэнси. Не с тобой. Поэтому — смотреть, но не трогать. Учись довольствоваться малым, блядь. Учись держать в себе и улыбаться. Люди же такие — покупаются на пластиковые, годами отрепетированные улыбки, за которыми преисподняя рвёт внутренности в мясо. Ебаная пронизывающая внутри и солнечная снаружи — привычно. Обычное дело. Он глядит на часы, направляясь к ванной, упорно отворачивая голову от кровати, на которой сопит драный шедевр, идеальный в своем несовершенстве и основательности во всем, что его касается. Основательные правила жизни. Основательный подход к работе. Основательное выстраивание блядских непреодолимых, о которые Цзянь с маниакальным упорством разбивается с улыбкой на лице. Семь утра. Самое время натянуть на уставшую невыспавшуюся рожу маску говорливого, шутливого и счастливого. Самое время плеснуть в лицо ледяной водой, не заботясь о том, что волосы тоже мокнут. Самое время хлестануть руками себя по щекам — приди уже в себя, блядь. И ещё раз — улыбка где, сссука? Тяни губы и похуй, что кажется, что ты подыхаешь. Это тебя не убьёт. У тебя годами выработанное противоядие по венам. А ещё он. И не только по веткам сосудов и артериям. Он основательно глубже. У него же всё в жизни, блядь, основательно. Основательно в чужом, еле живом, барахлящем насосе, которое грозится не выдержать. Основательно въелся под кожу, под мышцы, подкорку. И не выгнать, не вытравить, не выскаблить — только захлёбываться большой, безответной, больной. Только смотреть и не трогать. Смотрит на себя в зеркало лихорадящим взглядом, точно у Цзяня температура резко перевалила за сорок. Натягивает улыбку ломанную, разбитую, больше похожую на раскол пропасти, которая не подпускает его к единственно-важному. Не то. Расслабляет лицо и по новой. До тех пор, пока не получается что-то более менее сносное. Что-то похожее на ту самую пластиковую. Ненастоящую. Ненавистную, блядь. От которой уже адски тошнит и выблевать бы её сгустками крови на этот пол со сколотым кафелем. Но у него же правило. У него же обязанность возведённая в разряд обязательных, непоколебимых, святых. Восхищаться-терпеть-смотреть-не-трогать. А ещё улыбаться своей дурацкой тошнотворной. У него маска вечно смешливого от рожи не отдирается и трещит по швам ночами. Цзянь хмурится — сойдёт. Пришел в себя. Не в того себя, который этой ночью тихо наблюдал за Чжэнси. А того, которого все знают. Думает, мрачно усмехаясь: настоящего он и сам почти не помнит. Закопал его где-то в тех развалинах, которые после очередной попытки преодолеть непреодолимые, остались. Настоящий ещё живой — погребённый под тяжёлыми бетонными, хрипит от внутреннего кровотечения, просится его вернуть, захлёбывается кровью. Просится жить. Но в том мире, где Цзяня угораздило родиться — настоящее едва ли ценится. Там только соответствовать чужим ожиданиям, боясь наебнуться. Боясь оступиться и стать чьей-то системной ошибкой. Конкретно — ошибкой Чжэнси. Поэтому — ненастоящая солнечная до боли в щеках и открыть дверь, громко возвещая: — Сиси, уже утро! — немного звонких ноток и легкая хрипотца, чтобы голос, как ото сна. — Нам пора к родителям Чан Шун. Показательно потереть глаза, в которых точно песка с солью насыпали, приваливаясь к стене напротив кровати спиной — видишь? Я тоже спал. Всю ночь, ага. Как ты прям. И совсем-совсем на тебя не смотрел. Не дышал тобой. Не подыхал, блядь, на коленях перед кроватью, комкая на груди свободную футболку. Стоит только Чжаню открыть глаза, как он тут же хмурится. Поднимается, садясь, оглядывается, пытаясь определить где он находится. Ведёт сонным взглядом по стенам, по окну, за которым серостью всё пропиталось, останавливается на Цзяне, кивает ему. А потом смотрит на другой конец кровати, где ровная поверхность матраса и взбитая подушка, где нет следа от головы. Спрашивает: — Ты не ложился? Цзянь сглатывает просящееся наружу: нет. Передёргивает плечами, стараясь их расслабить: — Я читал материалы и случайно уснул в кресле. — врёт, врёт, врёт, блядь. В очередной хуй знает какой раз. Самозабвенно, что убийственно орущей совестью глушит ад внутри. — Удобно, кстати, мне очень понравилось. — не может остановиться, не может заткнуться. — Даже шея не затекла, странно, да? — усмехается печально, пытаясь не показывать, что натурально задыхается от его напряжённого, тяжелого взгляда. — У нас времени совсем мало осталось, а я не хотел тебя будить. Даже позавтракать не успеем, только если купить кофе по дороге к отелю. — Понял, дай мне десять минут. Когда Чжань скрывается за дверью — появляется возможность выдохнуть. Выдохнуть. Выдохнуть. Выдохнуть. И отпустить себя ненадолго. Всего на секунду — сгибаясь, как от припанической. Согнуться и дышать-дышать-дышать, потому что ничего другого не остаётся. Ни на что больше прав у него нет. *** Гостиница едва ли тянет на это название. Больше похоже на трехэтажный пансионат, в котором в обязательном порядке предлагается неумелый массаж и грязевые ванны. Голые ветви деревьев цепляют облака и если не присматриваться — кажется, что вспарывают их остриями. Вместо крови — редкий моросящий дождь, капли которого срываются за ворот рубашки, смачивая спину. Цзянь вообще не любитель сранной классики, пуговиц и рубашек, что пиздецки сковывают движения. Вынуждают держать спину по струне, ровно, как при строевом сборе от которых Цзянь успел отвыкнуть. Это раньше общий сбор в восемь утра на плацу, где каждого сотрудника пристально разглядывали и давали указания на день. Сейчас название сбора куда более изощрённое. Брифинг — ебать, куда бы деться. Краткие собрания в отдельном кабинете, где всего четыре кресла и круглый стол. На стене проектор, на котором только делают, что крутят пленки с мест убийств крупным планом во всех мыслимых и немыслимых ракурсах, фотографии жертв, расчленёнку, кровь, страдания. Стена от этого точно уже должна была плесенью и гнилью покрыться, а Цзяню в пору шарахаться от проекторов. Шарахается он только от человека, выходящего навстречу, который под ноги не смотрит и уткнувшись в телефон, прёт вперёд. Не успевает увернуться, саданув того плечом. А следом привычно улыбается, ощущая при этом закипающий гнев: — Прошу прощения. Пухлый мужик осматривает с ног до головы, щёлкая блокировкой на телефоне и тоже расплывается в неестественной улыбке. Нелепица, блядь — ёбаный сюр с хуёвой актерской игрой с обеих сторон. Тот потирает ушибленное плечо и говорит что-то в ответ белым шумом по перепонкам. Цзянь даже разобрать не пытается — не важное. Важное останавливается чуть впереди, оглядывается на Цзяня, тыча пальцем в наручные часы, показывая: опаздываем. Мужик расшаркивается и вспоминая, что тоже спешит — уходит, бормоча себе что-то под нос. И так потрепанную папку с делом мочит моросью и миновать двор приходится трусцой. Тут тихо совсем. Ни машин на парковке, ни постояльцев в холле. Лишь приветливая девушка на ресепшене, которая оживляется, стоит только войти внутрь. Щебечет что-то про удобные номера люкс, вип джакузи и отличный вид на осенний лес, которым уже глаза в саднящие мозоли истерло, пока они до этого богом забытого места добрались. Деревья, мерзкая вымоченная жёлтая листва и капли на лобовом — вот и все чарующие пейзажи. Хмурое свинцовое небо со вскрытыми облаками, тупая головная боль не то от бессонной ночи, не то от паршивой погоды и как вишенка на торте — сладкоголосая простушка, которая из кожи вон лезет, только бы разговорить Чжэнси: — Вы не местный, верно? Я сразу такие вещи замечаю. — Нет. — Чжань сканирует пустующий холл и не найдя ничего примечательного, обращается к ней. — Где у вас ресторан? У неё глаза зелёные и утонченные пальцы, которыми она смущённо указывает на дальнюю дверь. Краснеет слегка, что россыпью красных точек на щеках — до омерзения мило. Говорит, чуть растягивая слова: — Прямо и направо. — замечает, что Чжэнси направляется в ту сторону и тут же продолжает, вынуждая остановиться. — К нам должны были прислать детективов из Гуанчжоу. Это случайно не вы? — Мы. — отвечает уже Цзянь, которому остопиздило смотреть на это. Всегда надоедает. Всегда одно и то же: милые улыбки, сладкие слова и выведывание номеров. И эта туда же. Накручивает прядь каштановых волос на палец, склоняет голову на бок, на Цзяня даже не глядя — всё буравит откровенным Чжэнси: — В таком случае, можно вашу визитку? Я хорошо знала Чан Шун. Цзяня дёргает — врёт. Всем профессиональным лжецам известно, когда врёт кто-то другой. Выявлять ложь становится проще простого, особенно, если имеешь дело с глупышками вроде этой. Знала — классе в пятом, наверное. Знала — потому что в прошедшем и далёком. Знала — а визитку вы всё равно дайте. Информацией не поделюсь, а вот на экскурсию по городу точно вытяну. Да хули уж там — на свидание сразу. Город мелкий, развлекаться не с кем. А тут — экзотика прямиком из большого города в строгом костюме и со строгой рожей. На отношения не тянет, а вот роман закрутить в самый раз — будет что после наплести подружкам, чтобы от зависти удавились. Но давится тут только Цзянь. Давится, когда Чжань безразлично укладывает на стойку регистрации черную карточку с белыми цифрами, которые в мозг наизусть въелись. Минималистичную такую, без лишних слов: имя, должность, цифры. Точно её владелец намекает: звонить только по делу, по сухим фактам, с десяти утра и не позже двадцати одного часа. Девушка не понимает тонких намеков, сгребает её себе и тут же сует в кармашек выглаженной формы, очаровательно улыбаясь. Искренне так. Она может себе позволить. И улыбаться ему вот так. И звонить. Не то, что Цзянь, которому восхищаться-терпеть-смотреть-не-трогать. Цзянь уходит первым — быстрыми рваными шагами к ресторану прямиком в гостиничном комплексе, откуда не слышно паскудного скрежета столовых приборов о тарелки и шума голосов. Там вообще пусто, только двое сидят за столиком. Поворачиваются на скрипучий звук отворяющейся двери и мужчина тут же вскакивает. За ним поднимается и женщина, приглаживая юбку. Где-то за спиной слышны шаги Чжаня — уверенные, тяжёлые, к которым прислушиваться получается уже инстинктивно, определяя максимально допустимое расстояние. Цзянь не тупой. Цзянь помнит — не больше метра. Цзянь отходит в подальше, потому что в башке загорается красный маячок: приближается, вали давай. И он валит — вперёд, к родителям Чан Шун, что стоят статуями в нервном ожидании. Мать даже платок в руках держит, теребит его, то и дело оттягивая края, собирая ровно друг к другу и снова разворачивает, точно это способно её успокоить. — Меня зовут Цзянь И, а это Чжань Чжэнси — специалисты отдела поведенческого анализа. — Цзянь протягивает руку мужчине средних лет, с грубыми ладонями и стойким парфюмом, который явно в этой глуши не найти. — Приятно познакомиться. Трясет руку, замечая, что тот стоит слишком далеко от жены. На расстоянии, точно либо его не подпускают, либо он сам намеренно отстраняется. Взгляд у него колкий, с претензией на придирку, с которой он оглядывает Цзяня. Озлобленный, уставший, вымотанный — он тоже не спал ночью. Судя по синякам под глазами — вообще непонятно когда спал. Цзянь ненавидит этот момент. Ненавидит знакомство с родственниками жертвы. Потому что чаще всего — именно они и оказываются теми, кто совершил преступление. Золотое правило любого уважающего себя копа — первым делом прошерсти родственников и знакомых. Разочаруйся нахуй в институте семьи и въеби стопку горючего, прежде чем смотря в глаза матери или отцу — сообщить, что их ребенка убил родной брат или лучший друг. И смотри-смотри-смотри на то, как в их глазах ломается, рвётся лоскутами, гаснет. Гаснет не просто — а уже навсегда. Гаснет надежда, которой они жили. Гаснет сама жизнь, которая глухим расколом на до и после. Где после — бессмысленное существование, оглушающая пустота и зверское чувство вины. Давай, скажи им это. Их это точно убьёт. А ты, глупенький, не верил, что словами убить можно. Ещё как, видишь? Ещё как. И тут правило почти такое же. Смотреть, терпеть и тоже ломаться. — Нам обещали не поведение чьё-то оценивать, а дочь найти. — мужчина смотрит исподлобья, одёргивая пиджак. Валится на стул, на котором сидел до их прихода и отодвигает от себя тарелку с нетронутым завтраком. На нём рубашка висит, точно он резко похудел — топорщится серой тканью на брюхе складками, а ремень затянут на самостоятельно раскуроченную дырень. Явно не шилом, скорее ножом. Неаккуратно, на скорую руку и психованно. — Чэнь, как ты можешь? — женщина тоже руку пожимает почему-то. И делает это, как ни странно — на автомате. У неё хватка сильнее, чем у мужа, жёсткая, крепкая. Она кривится недовольно на него и отодвигает стул подальше. — Эти люди приехали к нам издалека, чтобы помочь, а ты опять за своё? Прежде чем сесть, указывает на два других, что прямо напротив, приглашая. И стоит до тех пор, пока Цзянь и Чжэнси не опускаются. Судя по сводке — она управляет небольшим магазином одежды. А по впечатлению — целой сетью, при чем больших. Хватка, учтивость, деловой тон, отстранённость, которую она включает сразу же, стоило только начать говорить. И если её муж сидит, закинув руку на спинку своего стула, явно ожидая каких-то распиздатых чудес от работников кичливого отдела, то она напротив — укладывает предплечья на стол, придвигается, смотрит заинтересованно, точно готова по любой их просьбе сорваться в дальние ебеня. Она готова к действиям. Он — к конфликту. Что и доказывает, доставая сигарету, постукивая ей по столу, отчего табак марает ошмётками скатерть. Говорит с явным раздражением: — Я не верю во все эти твои штучки с психосоматикой, Янмей. Цзянь не может сказать бесит этот мужик или больше вызывает отвращение. Манерный — с напускным видом, вздёрнутой в неприязни верхней губой и большой печаткой на указательном. Дерьмовая цацка, если по-честному. Клыкастый лев из белого золота высшей пробы, а смотрится один хуй не очень. У него галстук кое-как проглажен, и завязан наскоро, неуверенно, неумело. Можно подумать, что всю жизнь этим занималась Янмен, пока ей не надоело. Пока она не начала отдаляться от него настолько, что наверняка спят они, пусть и в одном номере, но на разных кроватях. Вот так же, как Цзянь с Чжэнси. И может, даже у них тоже есть это блядское правило восхищаться-терпеть-смотреть-не-трогать. Пока Янмен не перестала делать все эти жёнушкины обязанности, хотя у мужика и свои руки есть. Кривые, блядь, судя по всему. Он слушает скептично, показательно упирая взгляд куда угодно, только не в глаза, когда Чжань говорит: — Чем быстрее мы приступим к делу, тем быстрее начнётся расследование. — говорит серьёзно, пропускает мимо презрительную ухмылку Чэня, глядя на разумную жену этого безумца. — Нам нужно узнать у вас пару деталей. Она сцепляет руки в замок, кивая с готовностью: — Не слушайте этого старого дурака. — окатывает мужа ледяным взглядом, в котором ни любви, ни ласки, ни понимания. Одно сплошное ничего, уходящее в минус. — Он всегда ворчит, когда неврничает. Мы ответим на все вопросы. И к этому Цзянь уже тоже привык. К такой вот семейной разрозненности. Когда холодно, сухо и с руганью. Не то, чтобы дома у самого такое случалось. Попробуй с кем-нибудь пособачиться, когда живёшь в одиночку. Привык, потому что когда был обычным следователем — видел такое не раз. Не два. Слишком часто, чтобы сосчитать. При похищении ребенка семьи делятся на два типа: сплочённые и вот такие. Кто-то объединяет усилия. Одна сторона, как правило мужчины — принимают на себя роль успокаивающего и разумного. Вторая сторона, как правило женщины — позволяют себе быть слабыми и уязвимыми, которые не держат в себе эмоций, полагаются на успокивающего. А в ситуациях подобных этой — обычно истерят оба. Взаимные обвинения. Взаимная ненависть. Взаимный пиздец. Чжань тоже это замечает, мельком смотря на Цзяня выразительно. Доли секунды хватает, чтобы понять какую стратегию разговора он выбирает для них. Доли секунды и никаких тайных знаков или подмигиваний. Доли секунды и никакой магии. Только то самое простое, что есть между ними — понимание, если дело касается работы. Если дело касается чего угодно, только не отношений между ними. Потому что в остальном — всё пиздец, как сложно. Потому что в остальном: восхищаться-терпеть-смотреть-не-трогать. Цзянь выдыхает, настраиваясь на его волну. Хотя — это лишнее. Он всегда на ней. И сбиться на что-то другое не получится. Пробовал. Проёбывался основательно. Задыхался и пробовал снова. Снова проёбывался. Включает доброжелательность, сочащуюся из всех внутренних расколов едкой сладостью. Включает того, кому можно довериться, произносит мягко: — Спасибо. Для начала нам нужно узнать подробное расписание Чан Шун. Во сколько просыпалась, расписание занятий, во сколько ела, когда выходила на прогулку, в магазины… Останавливается, встречая сопротивление, а с ним и удар кулаком по столешнице, отчего остывший кофе по ту сторону стола — плещется безобразным пятном на бежевую скатерть. Встречается с глазами Чэня, в которых гнев мешается с натуральным отчаянием, с которым он ревёт на весь зал ресторана: — Разве это так важно? Кулак на столе мелко подрагивает, а расползающееся грязно-коричневое пятно марает рукав рубахи. Янмен вздыхает, вырывая из держателя несколько салфеток, пропитывая ими только скатерть, максимально обходя руку мужа, шикает на него осуждающе, но смотрит при этом на Чжэнси, точно умоляя продолжать. — Очень. — тот кивает без тени раздражения, которым начинает заражаться сам Цзянь. Чжэнси в этом плане особенный. Чжэнси мало волнуют чужие эмоции. Он хуёво их считывает и хуёво их показывает. Поэтому Цзянь научился читать их сам, уравновешивая его. Научился различать тот скудный список эмоций Чжаня и теперь каждую ловит с особым упорством. С мазохистским удовольствием, когда они обращены не к Цзяню. С ёбаным восторгом, когда к нему. — Нам нужно восстановить события того дня, когда она пропала. Каждый час, каждую минуту. События за неделю до, потому что судя по всему — за ней следили, перед тем, как похитить. Новость удивляет обоих. Новость для них вне рамок понимания. Зато понимает сам Цзянь — не просто за Чан Шун следили. Её выслеживали. Узнавали распорядок её дня на протяжении долгого времени. Учитывали отсутствие родителей, подгадывали момент, когда она останется одна более, чем на час. Когда будет беззащитна. Когда можно будет схватить её или увести с собой без свидетелей. И сказать об этом родителям — значит посеять панику. И паниковать они начинают уже сейчас: Янмен снова хватается за платок, который трещит под её пальцами, а Чэнь ломает в руках сигарету. Пока они не задали вопроса, ответ на который их сломит, Цзянь спешит увести разговор в нужное им русло: — Так же нам нужен полный список её друзей, с которыми она тесно общалась, знакомых, всех профессоров у которых была на лекциях. Подробную информацию об интересах и местах, где она часто бывала. И это ещё не полный список. Это малая часть того, что им реально нужно. Цзянь иногда жалеет, что жизнь человека не записывается на какую-нибудь пиздатую камеру. Чтобы каждая секунда, каждый, кого человек видит и с кем разговаривает — записывала. Родители конечно же сначала выдадут список тех, кого они подозревают сами. И это окажется пустышкой и тупой тратой времени, потому что глядя на с виду плохого человека — невозможно сказать о чем он думает. Так же и с «хорошими парнями», которые оказываются серийными убийцами. Добряками, которые развлекали детей на праздниках, переодеваясь в веселого клоуна. Которым доверяли и звали на субботнее барбекю по старой соседской дружбе. У которых в подвалах находили больше тридцати тел убитых мальчиков. Думать об этом мерзко — Цзянь лично изучал такую мразь. Цзянь лично проводил показательный анализ связи жертв с этим монстром под маской клоуна. Цзянь лично блевал после лекции, которую читал полицейским из округа Ганьсу, после аплодисментов и похлопываний по плечу: молоток, пацан. Молодой, а умный. Ещё и таких стариков, как мы, учит. Кривится, вспоминая тот жаркий, солнечный день, когда перед расфокусированным взглядом всё плыло, а изо рта рвалась желчь и злоба. И до сих пор рвется, если честно. Уже приглушённо, потому что подобных дел через Цзяня прошла хуева куча. Потому что любой хороший парень может оказаться тем самым Джоном Уэйном Гейси, который развлекал соседских детишек, а потом, смыв грим клоуна — насиловал, зверски издевался, убивал. Мысли отпускают только когда в уши сочится едкое: — Вы должны искать преступника, а не рыть на мою дочь! — новый удар дрожащим кулаком о стол. Новый приступ беспомощности и ярости у отца Чан Шун, которого уже в холодный пот бросает — пространство между носом и губой взмокло, а лицо на глазах бледнеет. Цзянь его понимает, блядь. Он бы тоже орал дурниной. Он бы тоже в ярости был, которую сейчас себе позволить не может, поэтому обращается к мужчине как можно спокойнее: — Послушайте, я понимаю почему вы злитесь. Но эти преступления необычны. Тот выдыхает сорвано и Цзянь чувствует отчётливый алкогольный душок. Чэня несёт, Чэнь почти задыхается: — Эти? Намекаете, что с Чан Шун случится тоже самое, что и с теми девушками двадцать пять лет назад? И оглушительный страх накрывает его окончательно. Он дышит часто, сорванно, прикрывает лицо ладонями, точно пытается закрыться, спрятаться. Пытается убедить себя в обратном. Срывает даже его стойкую жену, которая до этого держалась прямо: — Боже мой, нет… — она прикрывает рот рукой, сжимается, точно из неё весь воздух выпустили. Но через пару секунд берет себя в руки. Сжимает кулаки, расправляет плечи и смотрит так, словно ждёт указаний. Четких, сухих и по факту. Смотрит глазами, в которых собираются слёзы, готовая бороться до конца. Смотрит, убивая этой своей силой, говорящего Цзяня: — Я хочу сказать, что тут прослеживается серия. Мы не исключаем подражателя, потому что перерыв между преступлениями долгий. Но для того, чтобы найти похитителя — нам нужно узнать Чан Шун. Виктимология играет решающую роль в расследовании и помогает понять мотивы похищения. Чем больше мы узнаем о вашей дочери, тем ближе мы к похитителю. Только так мы сможем определить его социальный статус, место работы, возможное поведение и самое главное — его связь с Чан Шун. Она была выбрана им не случайно. На последних словах — Чэнь вздрагивает. Его уже откровенно колотит. У него внутри ебаный хаос и мрак, который тот не в силах в себе удержать: — Боже правый, я так не могу. — выдыхает шумно, продолжая говорить одеревеневшим голосом от поступившего к глотке кома. — Она обычная девочка. Маленькая. Моя маленькая девочка! — страха в нём всё больше. Он ближе к критической точке, переступив которую он либо отключится, либо сделает глупость. — Учится в колледже, добрая и примерная, с достойной репутацией. У неё много друзей и все её любят. Все. Все её знают. Кому она перешла дорогу? Чжань отвечает ему доверительно. Отвечает с уверенностью, в которую невозможно не поверить даже такому скептику, как отец Чан Шун. Даже потерявшему всякую надежду. Отвечает, успокаивая его: — Никому. Она не виновата в том, что её похитили. И вы тоже. — и мужика срывает. Срывает в громкий отчаянный всхлип. Срывает в скорбный вой, через который Чжань пытается к нему пробиться. — Нам нужна вся её жизнь — музыка, которую она слушает, чем занимается в свободное время, какие книги читает, какую еду предпочитает. — придаёт уверенности, что она ещё не потеряна. Они Чан Шун ещё не потеряли. Потому что в настоящем времени. Потому что Цзянь замечает — сам Чжэнси адски надеется, что они вытащат её и она снова будет читать, слушать музыку, учиться. Будет жить. — Любые детали — история болезней, стиль одежды, мировоззрение, отношение к религии, вы понимаете? Янмен кивает напряжённо, тут же доставая телефон, в котором набирает что-то быстро: — Да. Да, я поняла. Я сейчас же передам вам номера телефонов её друзей. — выхватывает визитку из рук Цзяня, забивая его контакт и через секунду-другую, смартфон в кармане взрывается вибрацией нескольких сообщений. Она добавляет, быстро утирая глаза. — И сразу же займусь тем, что вы попросили. —Во всех подробностях, пожалуйста. — с благодарностью отвечает Цзянь. И тут же поднимает глаза на Чэня, который громко отодвигает стул, вскакивая на ноги. У него взгляд безумный — мечется от Цзяня к Чжэнси. У него отдышка страшная. У него в уголках рта собралась слюна белой пеной, которую тот смахивает вымоченным в кофе рукавом: — Чушь какая-то! Я в этом не участвую. Я найду свою дочь сам! И вопрос в его виновности отпадает сам по себе. Он злится. Злится на себя. Злится настолько, что расслабляет галстук, вырывает его, швыряя на пол. Злится настолько, что то место, где он прошёлся рукавом — покраснело, точно он специально давил. Чтобы побольнее снаружи. Чтобы не так больно, как внутри. Он себя наказывал. И наказывает до сих пор — сжимает кулаки врезаясь ногтями в ладони, кусает лопнувшую губу, на которой кровь проступила. Наказывает, потому что вот оно его чистосердечное — не смог уберечь единственную дочь, которая скорее всего является последним связующим звеном между ним и его женой. Женой, которая взрывается вслед за ним, тычет в него дрожащим пальцем, срываясь на отчаянный крик: — Ну и катись отсюда! Тебя никогда нет, когда нужна поддержка! — ее звонкий голос прокатывается громом по помещению, в которое стекается любопытный народ. И на то, как это всё выглядит ей уже наплевать, она продолжает. — Вечно поджимаешь хвост и бежишь заливать горе. Тут на карте не твой сраный бизнес, а твоя дочь, ублюдок! Пришедшие на шум замирают. Слушают с интересом, стараясь не пропустить ничего. Среди них и та девчонка с ресепшена. Только смотрит она не на больную сцену. Смотрит на Чжэнси. Смотрит так, что нихуя вокруг не замечает. Цзянь убеждает себя, что подрывается с места не из-за этого. Не потому что она. Не потому что смотрит. Не потому что ревностью окатывает хуже, чем раздражением к этим падальщикам, которым лишь бы подсмотреть чужую жизнь, чужую боль, чужие крики и разваливающуюся на глазах семью недавно похищенной девчонки. То, что от семьи тут осталось. Убеждает себя, что подходит к ним быстрым шагом, потому что нужно прогнать их. Не её. На неё ему вообще поебать. Поебать, блядь. Поебать настолько, что обращается он именно к ней: — Убирайтесь отсюда. Тут не на что смотреть. Не тебе. Не на него. Не при мне, блядь. И она пугается даже слегка от жёсткого тона, пропитанного зверской неприязнью. Она прячет глаза и тут же выходит. За ней и вереница работников. А Цзянь возвращается. Цзянь видит, что Чэнь уже не контролирует себя, шипит озлобленно: — Сам разберусь. А ты и дальше трещи с этими. — швыряет стул, на котором сидел. Тот валится на пол гулко. — Мировоззрение, блядь. Как будто это поможет понять где она! Уходит быстрым шагом. Топает об пол так, точно хочет пробить его к хуям. Пробить и прямиком в ад, потому что преисподняя, что внутри него — ни в какое сравнение с адом под землёй не идёт. Тот ад просто детская песочница. Тот ад отпуск, а внутри у Чэня пиздец. И пиздец этот он точно вытворит — Цзянь уверен. Поэтому набирает быстрое сообщение шерифу, пока не стало поздно: «срочно, приставьте наблюдение за Чэнем, он нестабилен и может напасть на того, кого посчитает виновным. Он только что вышел из гостиницы.» Слышит краем уха, пока печатает, голос Чжэнси: — Госпожа Янмен, сейчас вам нужно быть сильной и собранной ради Чан Шун. Отбросьте всё на второй план — ваша первостепенная задача полностью изложить жизнь вашей дочери, даже самое незначительное. Пока вы этим занимаетесь, мы опросим тех, кто был с ней в тот вечер. День только начался, а Цзянь уже выебанный. День только начался, а законченный разговор оставил за ребрами блядскую рвань. И таких разговоров у них впереди ещё много. Особенно сегодня, потому что сейчас нужно мчаться к парню Чан Шун и их друзьям. Цзянь направляется к выходу, пытаясь понять где субъект мог увидеть Чан Шун, как останавливается резко. Холл. Она. Которая бросает в спину, идущему позади Чжаню: — Я отправила вам свой номер. На всякий случай. Всякие же бывают, так? Да. Случаи бывают. Разные. Особенно несчастные. Особенно вот такие, когда внутри всё обрывается от всего лишь пары слов от Чжэнси: если что — я свободен сегодня вечером. И та рвань, которая была внутри после разговора несоизмерима с той, чем натурально выворачивает наизнанку сейчас. Чем сейчас контрольным выстрелом в висок: — Я освобождаюсь в девять.