Пропавшие без вести

Шань недоверчиво оглядывает небольшой одноэтажный дом. Аккуратный, со множеством незарешеченных сдвижных окон, которые откровенно вымораживают. Идиоту понятно, что в такие проникнуть, как нехуй делать. Нихуя же не стоит сдвинуть неплотно закрытое окно вверх и залезть на чужую территорию. Вывести жертву и оставить дверь незапертой. Только вот полицейский отчёт настаивает на том, что ни следов взлома, ни проникновения, ни чужих следов ботинок в доме, к которому подходит Шань, разглядывая грязину под ногами. Везде слякоть и жухлая листва, которую Шань распинывает, шаркая об асфальт. Делать-то больше нехуй. Времени-то, блядь, валом. Мажор уже пять минут треплется около авто, привалившись к нему поясницей — усмехается тихо, отпивая кофе из пластикового стакана, а Шань видит — нихуя ему не смешно. И усмешка эта наигранная, мерзопакостная не вызывает и тени улыбки на его холёной роже. Там едва ли что-то вообще способное её вызвать — нечем улыбаться, даже если очень захочется: губы прямой линией, сожженный уголь в глазах и смертельная усталость, точно не он первым спать увалился. Шаню в принципе-то похуй. Хули, пусть себе треплется, пусть давится не улыбками и создаёт кому-то по ту сторону пиздатый образ. У Шаня тут окна незарешонные и вопрос на миллион: как. Как проникли в дом. Как так можно притворяться, что в голосе реально смешливые интонации, а на скучающей роже полное отсутствие интереса и тотальный похуизм в хуй знает какой степени. Как, блядь, не мешать работу вот с этим, который в бошку лезет без приглашения. И ладно, если бы по делу лез. Так нет — просто так. Просто, блядь, так. Просто так хуи пинает, когда работать нужно. Просто так зачем-то повернуться к нему всем корпусом хочется и сказать что-нибудь злое. Даже не подъебом, а с откровенной неприязнью. Мразной такой, чтобы горьким осадком на собственном языке, чтобы на том конце услышали и всё поняли. Но как показывает опыт — Шань отхлещет словами-пощечинами, мажор отобьётся парой неласковых, а после, уже ночью — опять делиться сокровенным будут. Нахуй надо. У Шаня этого сокровенного слишком много и слишком он его охранял, чтобы однажды распиздеть всё в неприглядных подробностях. В тех, от которых волосы на хребте дыбом, а желудок в долгосрочный спазм. В тех, когда лучше с тазом рядом с кроватью, если желудок всё же не выдержит и с чужими пальцами с шарнирными суставами, за которые можно будет держаться. Нахуй это дерьмо — говорить ему Шань ничего не собирается. Не собирается — разворачивается на сто восемьдесят резко. Под широкими шагами разлетается листва и дорожная пыль, которую мочит начинающимся дождём. Перед глазами мажор, который морщится, чуть отнимая трубку от уха, закатывает глаза, точно не знает как разговор закончить. А на том конце не унимаются — Шаню даже отсюда слышно, как там без остановки на передышку пулемётной дробью по перепонкам. Почти как Цзянь, когда его несёт. А в трубке — приятным женским, между прочим — было бы от чего глаза закатывать. Не от чего, по сути. Было не от чего — а сейчас будет. Шань самолично повод даст. Вот так запросто выхватывая телефон из рук, не встречая особого сопротивления. Мажор отдает спокойно и теперь на лице отражается хоть что-то. Что-то не очень понятное. Еле заметный интерес вперемешку с дьявольским весельем и насмешливый вопрос в глазах с хищным прищуром: ну забрал ты у меня его, а дальше что? Шань и сам стопорится — реально, бля. А дальше-то что? Дальше бы вышвырнуть в забитую под заявку ветками и мусором канаву, которая как раз неподалеку от подъездной дорожки проходит и вызвериться: марш работать, бляха, распизделся мне тут. А в трубке не унимаются, рассказывают что-то взахлёб и спрашивают чего Тянь молчит. А он не просто молчит. Он смотрит. Так смотрит, что рука телефон вышвырнуть не поднимается — только впивается покрепче и Шань удивляется, как экран на пиздатом гаджете с надкушенным яблоком ещё трещинами не идёт. Потому что смотрит мажор с интересом, даже голову на бок склоняет, скрещивая руки на груди, словно принимать обратно телефон не станет, даже если Шань решит тот вернуть. И он губу закусывает, скрывая настоящую, которая так и просится на них. В башке проносится разрушительным: не то, что ей. Ей-то смешок без улыбки. А тут — тут, блядь даже скука, с которой тот пялился в небо — смывается, заменяется вот этим новым и очередным прицельным входным, который внутри останется. Ждёт. И Шань, из лучших побуждений — видит, блядь, бог — подносит телефон к губам, чтобы не слышать того, что для него не предназначено и с каким-то пугающим внутренним удовлетворением, сообщает ровным тоном: — Он сейчас не может говорить. — добавляет зачем-то. — Он занят. Надолго. Не дожидаясь ответа, сбрасывает звонок и на автомате опускает телефон в карман. А вот взгляд отпустить не может. Как приморозило. Прибило к этой настоящей, которая теряется в словах: — Как грубо. Шань хмурится, отворачиваясь. Не сразу. На это уходит секунд сорок. На это уходит целая вечность в драной нескончаемой геометрической. На то, чтобы сначала взгляд на шею, где яремная бьётся — дробит обычный пульс частыми гулкими толчками, от которых та вздувается и оторваться невозможно. Такую даже трогать нельзя — напором крови так хлестанёт, что всё вокруг зальёт. И лицо, и руки, которыми шею с тонкой кожей перекрывать придётся, чтобы не сдох. Сжимать крепко, ощущая, как напрягаются жилы почти до спертого дыхания и хрипов бессознательных. Следом взгляд на губы, где уголки чуть приподняты. Без издёвки. С другим чем-то, что Шань вычленить не успевает, потому что по ним в этот момент проходится влажный от слюны язык. Дохуя медленно. И не то мажор спецом, не то время прямо как его пульс — дробится, тянется вечностью, пока кончик скользит по нижней, оставляя битый глянец во всех видимых трещинах. Оставляя осязаемое тепло на собственной, которую Шань тоже зачем-то облизывает. Быстро, рвано. Сглатывает слюну, наполнившую рот и чтобы отвлечься — взглядом вверх ведёт. Там же нихуя того, на что так паскудно залипнуть можно. Там же не… Не лучшая была идея. Откровенно — хуёвая идея была. Откровенно — ярёмная и губы не самые пиздецовые зоны, на которых тело оцепенением пронзает. Настоящий пиздец — в чужих глазах. Хищных, почти наркоманских, которые каким-то ненормальным приходом кроет. Точно где-то позади неконтролируемым пожарищем сжигают бескрайнее поле, канабиса от которого весь город в ебучую мглу, сердце в асистолию, а Шань в мазутную бездну свинцовых глаз. Валится, вдыхая плотный сладковатый запах морского бриза, замешанный на марихуане. Валится в бесконечность, даже не подумав руки вперёд выставить, чтобы смягчить падение. Валится, думая, что в более паршивой ситуации ещё не бывал. Даже когда стоял один против пятерых — не так страшно было. Шань и сейчас один. Не против мажора. Против себя. Против иррационального желания похолодевшей ладонью его бездны прикрыть, чтобы дальше Шаня не затягивали — он и так уже зашёл в ебучие топи дальше некуда. А его всё тянет вперёд, тянет. Тянет ладонь на глазах оставить, чтобы мажор не видел нихуя. Говорят, если закрыть глаза — остальные чувства обостряются. Чтобы не видел он. Чтобы чувствовал фатально-остро. Чужой язык на своих губах, где недавно собственный проходился. И так же вот медленно, как он — языком. Распластать по поверхности, задевая кожу чуть ниже, чтобы ни миллиметра не упустить, а следом внутрь, где горячо и влажно. Где до его языка дотянуться, как нехуй делать. Тянет второй ладонью — по его плечу, продавливая пальцами мышцы, провести до шеи, за которую прихватить крепко, ощущая кожей линию роста волос. Сжать, чтобы не отстранился. Не дёрнулся. Не разбил это стойкое желание, которое по венам чистейшим восторгом и жгучим: нельзя. Нельзя-нельзя-нельзя. Ты не любишь, когда к тебе прикасаются. Хотя, погоди-ка. Он же не коснется. Коснешься ты. Значит, можно? Кадык на шее нервно дёргает. И Шаня, который почти себе разрешил, каким-то хуем придя к решению «можно» — тоже. Дёргает, разворачивая в обратную сторону, где никаких полей с канабисом, которым голову полонит. Которым плотным дымом в лёгкие до позывов лающего задыхающегося. Которым кроет даже так — на расстоянии. Которым голос грубеет, точно Шань затяг сделал, удерживая внутри густой дымоган максимально возможное время. Шань, всё ещё нихуя не понимая, отвечает: — Предпочитаешь неженок? — и одного вопроса недостаточно. Недостаточно — чего-то большего хочется. Чего-то задевающего, чтобы мажора тоже въебало. Чтобы тоже канабисом под завязку до заплетающегося языка. До заплетающихся мыслей, повязанных порочностью, на грани безумия. — Я в тебе разочарован. Но Шань в который раз проёбывается. Потому что въёбывает тут вовсе не Хэ. Потому что чужая рука на собственном плече. Потому что губы, которые вылизать зверски хотелось — или до сих пор хочется, Шань уже нихуя не понимает, — по раковине уха, почти вплотную, чтобы слова не слышал. Чтобы слова ощущал. Потому что низким шепотом. Откровением от которого по шее мурашки растаскивает: — Быть может. — с насмешкой, которой впрыскивает кислоту в кипящую кровь: врёшь ведь, сссука. — Раньше. — вибрацией голоса по рецепторам до почти короткого замыкания. Добивает, вынуждая коротко и быстро выдохнуть. — Но в последнее время мне нравится пожестче, посложнее. Пока поздно окончательно не стало, пока не взяло настолько, что мозг отключку словит, пока не затянуло тугие узлы внизу живота, где уже мёртвые петли затягивает — Шань поспешно сбрасывает с себя руку, выворачивается, ловя паскудную внутреннюю дрожь от мазнувших по шее холодных пальцев. Специально. Мажор это специально. Точно просчитал все нахуй вероятности, положение блядских небесных светил, выбрал единственную сраную минуту, в которую Шань со стопроцентной телефон у него отберёт и окончательно ёбнется. И нужно признать — ещё бы немного Ещё бы секунда-вечность Ещё бы одно неосторожное заранее продуманное слово от него Ещё одно небрежно-специальное движение — и «можно» переросло бы в «нужно». Дышит сбито, не оборачиваясь, потому что смотреть на мажора нахуй нельзя. Смотреть на него — потеряться окончательно. Смотреть на него — въебаться на всей нахуй скорости в отбойники до комы и полной остановки здравого рассудка. До полной, выкрученной до критического максимума вопящей внутри паскуды, которая криком исходится: ну разок. Один раз. Можно-можно-можно. Не он тебя. Ты его. Потрогай. Это заебись, как приятно. Шань давит из себя, уже не заботясь о том, что голос откровенно срывает в хрип: — Заебись. — выдыхает, потому что чуть не повторил то, что разбивает мысли в бетонное крошево. Роется в кармане, протягивает не глядя то, за что ухватиться успел, хотя планировал отдать ему телефон, кивает вперёд указывая. — Вот тебе сложный дом, сложная дверь и сложный пакет для улик. Достаточно жёстко для тебя? А Шаню сложные мысли, блядь. Сложные, неправильные, отягчающе горячие. Шань вообще не любитель горячего. Чай — всегда только со льдом. Кофе тоже. Холодная погода. Прохладная вода в душе. Взгляды ледяные, которые умеют в собственной коже выжигать полыхающие дыры. Холодные руки с суставами-шарнирами, от которых не блевать тянет. Просто тянет. К ним тянет. Жёстко, блядь, тянет. Жёстко и сложно — прям как мажор любит. — Нет. — честно. Максимально, блядь, честно. Хули, Шань тоже честно умеет. До пизды просто искренне: — Пошёл, бля, на хуй. — С радостью. Прямо сейчас, хочешь? Ты мог бы меня просто попросить, Малыш Мо, а не вручать это. И посмотреть на него всё-таки приходится. Посмотреть, резко развернувшись, с непониманием, с хмурой складкой у переносицы. С проёбанным ударом сердца и всех, что должны были идти за ним. Там тихо. Там не бьётся. Там застыло, потому что — слишком близко. Ближе, чем пару минут назад. В нос ударяет запах моря, а Шань щурится — чё там мажор в пакетах для улик такого нашёл, что поебень всякую несёт. Посмотреть и снова начать захлёбываться в блядском мазуте зрачков, потерявших очертания, вышедших за пределы разумного, закрывших радужку. На губах улыбки нет. Есть в глазах. Есть в жадном прищуре, когда смотрит он почти исподлобья, с ёбаным голодом, которым с головы до ног окатывает. Которым примораживает к земле. А мажор только говорит вкрадчиво, точно понимает, что Шань сейчас едва ли что способен уловить, кроме движения губ: — Пакеты для улик, Шань. Со смазкой. Ультратонкие, 0,01. И доходит до Шаня действительно долго. Пара секунд на то, чтобы прочесть по губам. Пара секунд на то, чтобы разложить мешанину из слов на отдельные и более менее понятные. Пара секунд на осознание — пакеты для улик он засунул на всякий пожарный. Упихал в тот же карман, куда хуиллион лет назад положил презервативы, потому что если уж трахаться, так хоть безопасно. Потому что забыл об этом нахуй. Забыл и отдал их мажору. Который лыбится довольно, точно не резинки получил, а золотой билет в жизнь, блядь. Шань трясёт головой отрицательно, отказываясь понимать эту дебильную ситуацию. Трясёт, выбивая настойчивый образ: настоящая, лучистая и ультратонкие, зацепленные кончиками пальцев, где коробочка призывно поблескивает глянцем невскрытой упаковки. Открыть ведь её быстро можно — содрать зубами. А дальше оно само как-то получится. Дальше не разделяясь в дом. В доме не раздеваясь. Просто спуская брюки мажору до щиколоток, себе до того, чтобы можно было спокойно вставить. К стене лицом, руками в неё же, чтобы видеть, как пальцы с суставами-шарнирами царапают её, оставляя глубокие следы. Чтобы краска со стены под ногти. Чтобы… Да блядь. Шань бросает раздражённо: — Просто осмотри дом снаружи. Я посмотрю что внутри. — А с этим мне что делать? — Чё хочешь. Развлекайся, ни в чём себе не отказывай. И Шань идёт быстрым к дому. Быстрым и кажется, что не просто разделил обязанности: мажор снаружи, а он внутри. Не разделил, а сбежал паскудно. Сбежал, потому что — стоп нахуй. Остановись. Вдохни, блядь. Выдохни. Выдохни нахуй ты это море из лёгких, не место ему там. До него три часа лёту отсюда, а оно у тебя под ребрами забилось бризом лёгких мурашек на коже, палящим солнцем, оставляющим россыпь красноты на скулах и многотонными волнами, рвущими низ живота сладкой тяжестью. До моря на самом деле всего секунда — если в один прыжок расстояние преодолеть, сиганув через ступеньки, оказываясь на подъездной дорожке, где гравий. Где маркие капли дождя, которым, кажется, стоит только кожи Шаня коснуться — как те зашипят и выкипят. Где Тянь. На море же хорошо очень. На море кайф, если дикарём на никому неизвестный пляж. На море никого и голышом можно, позволяя солнцу облизывать жаром кожу. На море в отдалении от населенных, связь не ловит. Но это на обычном, до которого три часа лёту. А то, что внутри Шаня — резким тропическим циклоном и вибрацией в куртке охватывает, которой до костей пробивает. Незнакомой какой-то. Шань руку запускает в карман, вытягивает чужой, где высвечивается имя, украшенное мразным красным сердечком: Джин. Циклоны всегда приносят с собой ураганы и разрушения. Циклоны всегда непредсказуемы. При циклонах лучше забиться в дальний угол и не высовываться, пока не утихнет. Шань всё-таки швыряет телефон. Не так, как хотел. Не в канаву. В мажора, который без проблем его ловит. И отвечает, сжимая в ладони пачку ультратонких: — Не буду, Шань. Я и не привык. А после отвечает и на звонок. Только Шань совсем забыл, что мажор, тот ещё криворукий обмудок — он промазывает и нахуя-то врубает громкую связь. И реально громко. Оглушающе. До тошноты. — Кто это за тебя трубку бросает? Да ладно, не важно. Ты обещал заняться сегодня мной, не забыл? Я купила красное белье, ты же любишь. И трогать его больше не хочется. Хочется въебать. Или самому в стену въебаться, чтобы выхаркать наконец из себя это блядское море.