Пропавшие без вести

В интернете нихуя полезного не пишут. Биржевые сводки сплошь в цифрах, процентах и припизднутых словах, которые и произнести-то трудно. Звёзды, блещущие ёбнутыми нарядами на красных дорожках, где в эфир выпускают самые неудачные фото, особенно если кому-то не посчастливилось запнуться или засветить грудь. Астрологический прогноз, за который Тянь чисто по приколу взглядом цепляется, потому что не за что больше. Всякие рецепты пирогов, с запахом из детства — явно не для него. У него из запахов детства только пыльные книги матери по психологии, сладость какао на молоке и лютая пустота. Никаких пирогов, никаких сносных блюд — у Чэна съестной получалась только глазунья, и ту он умудрялся нашпиговывать острым перцем, которым драло глотку. Сегодня планеты в какой-то там пиздецовой фазе. Планеты обещают скорпионам хороший вечер. Приятный. Романтический. Тянь усмехается: ага, романтика, хули — сбежавший Рыжий, который весь день торчал в доме Чан Шун, заносил записи в блокнот и начисто иногнорировал попытки Тяня помочь. По итогу только вызверился и не то попросил, не то приказал свалить. Желательно — подальше. Желательно — надолго. Желательно — на хуй. На чей Тянь предусмотрительно не уточнил — смотрел Рыжий с лютой угрозой, а в руках у него был остро заточенный карандаш, который тот чуть не переломил. Планеты чертовски ошибаются, а астрологию пора заносить в черный список самых дрянных наёбщиков наравне с гадалками и медиумами, которые дерут деньги с глупцов, которые в их ебучий трёп верят. Тянь живое доказательство, что скорпионам сегодня светит только несколько посылов на хуй за день и одинокий вечер в пустующем номере, потому что Рыжего черти унесли куда-то. Или он их. Не — варианты конечно есть. Они всегда, блядь, есть, стоит только небрежно улыбнуться и перекинуться парой слов. Иногда даже напрягаться не приходится — некоторые особо надоедливые, как Джин, берут всё в свои хрупкие и нежные. Только — вот тут проблема. Реальная такая нахуй проблема — ни хрупкие, ни тем более нежные, Тяню уже не заходят. Не вставляют, не въёбывают, не берут так, как брали раньше. И брать их — уже кажется до пизды скучным. Доступно, просто, без напряга. Приелось. Пересытился. Потянуло на новое, злое, с безобразным словарным запасом и пожизненной яростью, которая через край. Потянуло на пиздец. Тянь и сам не знает как оно получилось. Просто однажды обнаружил, что откровенно наслаждается вышедшим из себя Рыжим, когда тот орал и слал на хуй. Однажды в башке перемкнуло: вот оно, блядь. Недоступное, напряжное и ахуеть какое сложное. Вот оно — чистой яростью в янтарных глазах и прошибающей ненавистью. К нему, к Тяню — ненавистью. Да он в жизни такого, блядь, не встречал. Ахуел с непривычки. Ахуевает до сих пор, лёжа в номере и ожидающе посматривая на входную дверь: ну когда уже. Когда ураган в комнату, чтобы ярость рикошетом по рецепторам до ебучего концентрированного восторга, которым только захлёбываться. Потому что дышать в такие моменты не получается совсем. Получается только впитывать и подыхать от смертельной дозы сокрушительной ненависти к себе. Никогда Тяня так ещё не ненавидели. Так оглушительно приятно. Ждёт, вместо того, чтобы трахаться с Джин, которая обязательно усядется перед вебкой своей рабочей стороной — модели знают, как себя приподать. Какую часть тела, обтянутую в красное показать так, чтобы стояк каменный и жгучее желание вытрахать. Она осталась в Гуанчжоу. Она осталась за пределами «хочу». Потому что «хочу» теперь только, блядь, на оглушительно-яростное, без намека на нежность и с реальной претензией на грубость. У Тяня проблемы с башкой и стояк на ненависть. У Тяня откровенный пиздец с гормонами и в жизни в целом. На хуй в жизни он ещё не соглашался. Джин не отказывал тоже. За окном из-за полуприкрытых жалюзи тянет закатом и свинцовой серостью. Тяжёлой настолько, что кажется — небо вот-вот раскрошится и начнёт валиться вниз, разбивая землю в клочья. За окном маячит Цзянь уже минут пять как. Планирует из стороны в сторону, как неприкаянный, мечется в волнении и не заходит. В обычный день Тянь бы им залюбовался. Ещё бы — солнце посреди дождя. Только солнце сегодня уставшее и светит только отчаянием в глазах. Светит безнадёгой с которой вздыхает восьмой раз за пять минут. Светит сигнальными огнями: Хьюстон, это Аполлон-13. Нужна помощь и желательно виски покрепче. Как слышно? Хьюстон, центр управления полётами, спасатели — отзовитесь хоть кто-нибудь, блядь. Тут реально проблема, не ложная тревога. Вы отправили нас на луну, а прибыли мы в преисподнюю. Ложные координаты, как и ложные надежды только туда и ведут. Созывайте срочно штаб по спасательной операции — воздуха всё меньше, Хьюстон, как слышно? Мы задыхаемся. Скорректируйте вы, блядь, траекторию, запустите сраный маршевый двигатель на все сорок процентов, откалибруйте модуль, хоть что-нибудь сделайте, бездари. Мы терпим крушение. Джеймс Ловелл бы понял. Джеймс Ловелл успешно бы справился. А мы… У нас ни сил, ни возможностей. Тянь эти сигналы тревоги даже через закрытую дверь улавливает. Слепящие погасшим солнцем, оглушающие внутренними сиренами, разбирающие чужую солнечную вселенную вдребезги. Тянь уверен — не будь это Цзянь, сигнал тревоги до него бы не дошёл. Будь это не Цзянь — было бы основательно похуй. Но это Цзянь. И он задыхается. Он места себе не находит. Он подыхает под порогом двери, к которой Тяня натурально швыряет: Апполон-13, это Хьюстон — вас услышали. Штаб собран, спасательная операция начинается. Не отключайтесь, Аполлон-13. Боритесь. Дайте повод Джеймсу Ловеллу вами гордиться. Открывает дверь, запуская в комнату ледяной ветер, на котором погасщее солнце продрогло совсем — искусанные губы посинели, пальцы в треморе, обнимающие плечи, дроблённый лёд вперемешку с песком за радужкой уже нихуя не лучистых глаз. Там тускло всё. Там всё во льдах. Там всё пиздец. Цзянь стоит в полоборота и не спешит поворачиваться. Цзянь где-то в себе теряется, блуждает по остывшим лабиринтам, где беспроглядная тьма. Цзянь дрожит от холода или от хрен знает чего, что в его прекрасной башке засело. Цзянь даже не дёргается, когда Тянь без осторожности тянет его на себя. Туда, подальше, в комнату, где теплее на десятки градусов, где батареи накаляют воздух, где пахнет остатком ярости, которую Рыжий вокруг себя бездумно разбрасывает, вынуждая этот запах до саднящих лёгких вдыхать. Вдыхать, как отменную дорогущую дурь — задерживать дыхание, желая оставить как можно больше в себе, чтобы альвеолы пропитались как следует, чтобы в лёгких вместо кислорода уже это — ярость и чем больше, тем лучше. Утягивает, не встречая сопротивления. Зато, когда Цзянь оказывается в номере, а дверь за ним захлопывается — встречает нечто намного хуже, чем сопротивление или ломанные отмазки: да я лучше тут, на морозе постою, повдыхаю свежий ледяной, повыдыхаю углекислые облачка пара. Поумираю немного, окей? Чем ты там занимался, красавчик? Рыжего ждал? Ну ты иди, иди. Жди дальше. Рыжий у нас немного того — припизднутый слегонца. Он как драчливый бродячий кот, который в руки не даётся и на ласку отзывается глубокими болезненными царапинами, шерстью дыбом и укусами, которые лучше дезинфицировать. Мало ли — бешенство, все дела. Послоняется по городу, успокоится от того, чем этим утром въебало, до чего ты пока не допираешь и вернётся заново на хуй тебя высылать. Потерпи немного. Даже у дворовых злых котов есть место, куда они всегда возвращаются в те редкие минуты, когда в руки они всё-таки даются. Когда в темноте, в чужом городе, ночью — открываются немного. Чуток совсем, когда в глухих, возведённых ими стенах, которые подпирают облака — появляются еле заметные бреши, через которые ты хуй что углядишь, пока не позволят. А позволяют мало совсем. Позволяют почти ничего. Позволяют незаметную для остальных, но почему-то такую важную для тебя — обратную сторону рыжих злых котов увидеть. Бреши, которые ты вот уже три месяца как высматриваешь, прощупываешь каждый сантиметр и радуешься, как дитя малое, когда миллиметровый раскол находишь — уже что-то, да? Уже немного ближе к нему. Уже так интересно, что дух захватывает. Разум захватывает. И ты уже на игле. Ты уже подсел. Ты ж психолог, мать твою, давай вспоминай термин, который тебе подходит. Аддикция — правильно, Тянь. Пять с плюсом за знания и бесконечный минус за теорию, потому что сегодня ты проебался и снова его чем-то задел. А теперь пиздуй отсюда, не мешай подыхать. Рыжие бродячие коты хоть иногда возвращаются. А тот, кого сейчас теряю я — уходят уже навсегда. Тянь встречает ёбаную безнадегу в глазах. Встречает страх, которым Цзяня кроет и то, что внутри отзывается паскудным желанием сплюнуть горечь с языка. Потому что — ему не просто страшно. Ему, блядь, чудовищно больно. Ему бы морфия внутривенно не ампулу, не две — а тонны в самой высокой концентрации. В той, которая через секунд тридцать обрубит все чувства и окунет в спасительные минуты похуизма, за которые нужно придумать как быть с ним дальше. Как быть Тянь не знает. Не доводилось в сознательном возрасте такие потери переносить. Только тогда, когда ещё мальчишкой был. Когда мама ушла и не вернулась. И — не забывается такое. Ни с морфием, ни с горячим какао в постель. Это уже став взрослым Тянь понял: если плохо — пей. Вливай в себя всё подряд, беспорядочно трахай всех, кто проявляет внимание, а потом уходи сам. Тоже вот — навсегда. Проблемы с привязанностью, детская травма, эмоциональная холодность — называйте как хотите. Тянь называет это — алекситимией. Простое такое слово с простым объяснением: неспособность оценивать собственные эмоции и различать их. Острый дефицит эмоциональных реакций. Если шутливо — эмоциональная импотенция. Причина проста, её даже искать не нужно. Причина одна — семья. Смерть мамы. Отстранённость отца, который после её гибели ушел в работу, в себя, в бары — куда угодно, только не в детей, которых между прочим двое. Отрицание чувств к ним, полнейшее эмоциональное безразличие, а по итогу — старший, который повторяет модель поведения отца и младший, который не в состоянии определить что за хуйня происходит внутри. Больно. Там просто болит. Чем-то. Кем-то. Оттуда до мозга не доходят никакие сигналы, которые были бы способны выражать эти годами утрамбованные — отец, а потом и сам Тянь лично отсекли все провода, ведущие к командному центру организма. И организм, лишенный чувств, теперь справляется исключительно логикой. Организм жадный теперь до чужих настоящих, плохих и хороших. Жадный до Рыжего, у котого эмоций этих через край, которые ему девать некуда. У Тяня внутри пустота, которую ими заполнять получается почему-то. Идеальный стык двух дохуя неидеальных людей. Я оглушительно пустой, ты оглушительно полный — давай дружить? Давай друг к другу обрезанными проводами — может чего и получится. Тебе меня заполнить — мне тебя опустошить. Не полностью, в разумных пределах. А потом снова и снова до идеального баланса, не разъединяясь, поддерживая блядскую золотую середину, где ты меня на хуй с ярость, а я туда с радостью. С настоящей, Шань, слышь? С настоящей, я не вру. Я её, блядь, рядом с тобой чувствую. Я её ощущаю, она вот тут, за ребрами, она теплая, она горячими искрами по костям, они уже спалены тобой почти все, они обуглились, почернели. Давай дружить, Шань, слышь? Давай стыками, криками и рваными выдохами, а? Давай, как я умею. Давай жёстко, грубо и с матами. Хочешь — с синяками, гематомами, царапинами? Хочешь — не как у нормальных людей, не как у всех, а как у двоих сломанных. Где в одном — абсолютный сжигающий всё сущее плюс, а у второго — абсолютный минус, который Кельвину и не снился, что в вечные льды и арктический мороз. Противоположности притягиваются, Шань, слышь? Полюсами: плюсом к минусу — это только так работает, законы в этом мире такие. Шань, меня к тебе тянет. Вернись уже в номер, блядь и давай дружить, слышь? Тянь тысячи раз слышал о себе, что он тот ещё мудак. И это правда, господи, правда. Не помогало даже то, что эмоции Тянь вдоль и поперек изучил, вызывая в нужный момент, как ему казалось — нужную. Посмеяться над шуткой отрепетированным смехом. Ослепительно улыбнуться в ответ. Изломать брови в сочувствии, когда кто-то жалуется на тяжкую жизнь. Все, кто пытались сблизиться, рано или поздно, тыкали мордой в эти слова. Все, кто пытались сблизиться — ни сном, ни духом про эту эмоциональную импотенцию, потому что им нахуй этого знать не нужно. Тянь мудак. И всё. И точка. Воспользовался легко, легко махнул рукой на прощание: больше не встретимся. Легко выслушал протестующее: ты мне нравишься. Легко обрубил попытку: ты мне — нет. Мне вообще ещё никто, прикинь? Я не привязываюсь. Я никого не чувствую. Но вот же блядь — теперь об этом говорить будет гораздо сложнее. Теперь об этом придётся врать, потому что — даже такие жёсткие диагнозы дают сбои. Даже в самую навороченную систему пробирается вирус. Сначала песчаным смерчем, где солнце-солнце-солнце, топящее, яркое, жаркое. Такое, что задыхаться, но вдыхать, смотреть, любоваться тонкими пальцами, как у пианиста, с нежнейшей кожей. Такое, что вызывать смятение, наблюдая, как краснеют скулы сладким румянцем, который слизнуть очень хочется — реально ведь сладко. А потом, чуть позже, когда понял, что солнечно-песчаный смерчь о своем друге детства — увидеть пиздец. Увидеть Рыжего, злого, яростного. Увидеть цель, к которой переть вперёд, не видя препятствий. Не видя стен, которые ломать и ломать, чтобы до сердцевины добраться. Чтобы разбиваться о них, так восхитительно дробится, распадаться — вдребезги им. Задыхаться уже им. Просить его: Рыжий, давай дружить, а? Рыжий, где тебя носит — мне без тебя адски пусто. Вгони иглу в вену, выкати дозу, у меня уже ломка. Спустя шесть часов — уже ломка. Слышь, Рыжий? «Я никого не чувствую» переродилось в «я чувствую их». Всего лишь двоих. Но для дорвавшегося, изголодавшегося до таких неведанных ранее, чужих, пронзительно острых, настоящих-настоящих-настоящих эмоций Тяня — это целый новый мир. Новая вселенная, где он все-таки хоть кого-то. Хоть немного. Чувствует. Целые две привязанности, на которые нет того тотального похуизма, с которым жил эту вечность. Целых два пиздеца, один из которых хуй знает где, а второй подыхает на руках. Цзянь мелко трясёт головой на вопрос что случилось. Не хочет отвечать. Но поглядывает на мини-бар, который Тянь предусмотрительно затарил как раз тем, чего Цзяню сегодня точно захочется — виски. Он до сих пор стоит на пороге, подпирая дверь спиной, удерживая в руках папку с делом, которую Тянь забирает, шлёпая её на прикроватную тумбочку по пути к мини-бару. Стаканов тут нет — администрация едва ли о таком позаботилась. Тянь откупоривает бутылку, падает в кресло, которое подтаскивает поближе к уже сидящему Цзяню. Тот в пустоту смотрит, пропитывается ей и хмурится. Он красивый. Даже когда хмурый и пустой-пустой. У него движения рваные: бутылку из рук не берёт, а вырывает и тут же присасывается к горлышку, запрокидывая голову. А Тянь с интересом наблюдает за тем, как хаотично движется его острый кадык. За тем, как из уголка рта скатывается несколько капель пойла, мажут по светлой коже с видимой сеткой синих сосудов вниз, до подбородка. За тем, как Цзянь отрывается от булки, где успел высосать чуть меньше, чем четверть большими глотками и утирает рукавом губы, которые наверняка щиплет спиртом. Виски на стол Цзянь ставит шумно. Шумно выдыхает. А вот говорит очень тихо: — Ты когда-нибудь влюблялся? Не просто, а вот, чтобы до взрыва внутри. Мощного, который за десять с лихуем лет до сих пор такой же громкий и разрушающий. — у него пальцы дрожат сильнее, чем на холоде. Он цепляет ими эглет толстовки, тянет за шнурок, накручивает его, пережимая палец. — Влюблялся так, что дышать невозможно было? — и действительно задыхается, втягивает побольше воздуха и весь его тратит на то, что говорит следом. — Чтобы, блядь, подыхать от этого? — Нет. — честно отвечает Тянь, сгребая со стола бутылку, присолняя её к губам, не удержавшись, слизнув тепло, которое Цзянь там оставил. Делает пару пробных глотков, цыкает с удовольствием — не плохо. И продолжает, смотря на Цзяня. — Я никому об этом не говорил, но у меня серьезные проблемы с эмоциями, Цзянь. Я их не чувствую. — исправляется поспешно, хмуря брови. — Почти. Не ко всем. Цзянь тоже хмурится — не понимает как это. С ним такого не случалось. У него эмоций всегда, как у Шаня — через край. И все яркие, концентрированные, жгучие. Все бьют грубым напором. Он губу закусывает, а потом спрашивает уже громче, смелее: — Это как вообще? А Тянь не находит слов. Тянь ставит бутылку на стол и руками разводит. Вот так, мол. Видишь, что между руками? Видишь? Правильно — ничего. Вот и чувствую я одно большое ничего. Смотрит на него мягко и пытается объяснить, не вдаваясь в мразные подробности: — Это пусто, Цзянь. Очень пусто. Цзянь кивает. Видимо — понял. А если не понял, так хоть попытался. Трогает бутылку за резное донышко, царапает его аккуратным ногтем, говорит задумчиво, в непривычно медленном для себя темпе: — Хах, мы с тобой совсем разные. Я бы с удовольствием отказался от этих… — морщится болезненно, усмехается, комкая толстовку на груди, точно эмоции у себя прощупывает, находит подходящие для них слова. — Бесполезных и сильных. — вдыхает, снова глотает горючее и опять морщится. Не то от горечи, что на горлышке, не то той, которая у него внутри. — И кто те счастливцы? Тянь даже не задумывается о том, чтобы отмахнуться или соврать. Врать Цзяню — вот это действительно бесполезно. Цзянь, несмотря на то, что иногда переходит границы идиотизма, когда зигрывается, входя в роль смешливого и беспечного — ложь распознает сразу. Он на ищейку порой похож, которой одного взгляда достаточно, чтобы понять. Поэтому Тянь его у начальства и вытребовал. Откровенно — отпускать его не хотели, потому что в допросах Цзяню равных нет. Тяню было поебать. Тянь хотел Цзяня. Сначала в команду. А потом… Да не важно уже, блядь. Цзянь весь о Чжэнси и у Тяня шансов тут не то, что ноль — минус все бесконечности. Можно было бы попробовать ради эксперимента, но ломать Цзяня не хочется. Хочется попробовать склеить то, что от него осталось. Тяню-то в принципе похуй с кем трахаться, главное — симпатичная мордашка, наличие презерватива и сторого выше двадцати пяти лет. Малолетки приставучие и всегда страсть путают с влюбленностью. Нахуй это дерьмо. Поэтому Тянь не врёт, отвечает честное: — Ты и Шань. На лице Цзяня удивление появляется. Он брови приподнимает и даже слегка приоткрывает рот. Но быстро понимает — Тянь сейчас в максимальную искренность. В этой комнате, под вечер — по-другому нельзя совсем. А потом усмехается, на секунду возвращая того самого смешливого, беспечного, пропитанного солнечным светом. Но тот гаснет также быстро, как и появляется. Это горьким остатком улыбки на губах, которые ломает. Бормочет ворчливое, беззлобно, отдающее нежностью: — Нашел, блядь, кого чувствовать. И Тянь с ним в принципе согласен. Только вот: — А я и не выбирал. — пожимает плечами расслабленно, склоняется немного, отбирая у Цзяня бутылку, которую он, видимо, решил прикончить в одиночку и в кротчайшие сроки. — Это необъяснимо и быстро. Пальцы у Цзяня уже не такие холодные. Взгляд у Цзяня уже не такой несчастный — захмелевший от того, что наверняка сегодня не жрал ничерта, а теперь вливает в себя виски бесконтрольно. Тот пускается в рассуждения, закидывая ногу на ногу: — Как несчастные случаи, да? — дожидается ответного кивка от Тяня и продолжает. — Когда на дороге никого и перебежать спокойно можно, а потом секунда — удар, кровища и заевший гудок машины. Под конец его звонкий голос, дробящий стекло за грудиной, скатывается в хрип. А Тянь скатывается до того, что тычет в то, что болит у него сейчас больше всего: — Именно. Почему ты ему не признаешься? Цзянь застывает, так и не донеся ладонь до лица, когда явно хотел усиленно лоб растереть. Застывает и выдыхает шумно. Смотрит с ёбаным отчаянием, которое и в голосе глухом слышится: — Чтобы он меня окончательно оттолкнул? — так, господи, безнадежно. Так умоляюще: ну пойми ты меня, пойми. Я в него уже очень долго. Я в него десять с лихуем и эта пытка никогда не закончится. — Я не настолько псих, Тянь. — пытается улыбнуться, но получается только скривиться от боли сильнее. Оставляет эти попытки, потому что понимает, что для Тяня ему не нужно маску держать. Сметает её с лица быстро и резко настолько, что Тяня прошибает холодным потом — так вот ты какой. Уставший, потерявший надежду, тоже оглушительно пустой. Потерявший себя. Это зрелище не для слабонервных. Это зрелище обычный человек едва ли выдержать способен. И чувствуй Тянь чуть более остро всё — не выдержал бы. — Тебя не парит, что мы вообще об этом говорим? Тянь качает головой отрицательно, наблюдая за тем, как Цзянь стягивает с себя толстовку, прихватив её со спины, оставаясь в одной лишь свободной майке. У него тело нереально красивое — особенно под ёбнувшим по мозгам виски. У него вены отчётливыми проводами с предплечий на утонченные запястья, которые потрогать хочется. Измерить пальцами, заключить в хватку и тут же отпустить, чтобы больно не сделать. И Тянь позволяет себе — цепляет его руку осторожо, отвечая: — Ни сколько. Мне даже не наплевать. — и кажется — это действие тут очень уместно. Это действие воспринимается, как поддержка, в которую Тянь по факту не умеет. Это очередная поганая ложь, которой Тянь тешит других. Но только не Цзяня, который руку выворачивает, чтобы Тяню удобнее было её разглядывать, любоваться длинными музыкальными пальцами. Цзянь знает. Цзянь понимает. Цзянь чудесный, чёрт возьми. И Тянь снова удержать себя не может, пытается реально в поддержку. В помощь пытается, потому что Аполлон-13 нельзя оставлять дрейфовать в открытом космосе, с критически кончающимся запасом кислорода. Потому что Аполлону-13 нужен Хьюстон, который если не подскажет что делать, так хоть вопросы правильные задаст: — А на других… — затыкается, запинаясь об осуждающий взгляд. Затыкается, удерживая его руку, исследуя пальцы своими. Затыкается, слушая: — Не работает. Пробовал. — Цзянь усмехается мрачно, вспоминая. — А потом блевал. Мерзко, грязно и не по любви. — трясёт головой, выбивая оттуда то мерзкое и грязное с чужаками. У него волосы рассыпаются жидким льном по плечам. — Я же в душе сраный романтик и тот ещё сентиментальный уёбок. — шмыгает сухим носом, поднимает больной взгляд на Тяня. И Тянь почти его чувствует. Почти больно — тихим отголоском где-то внутри. Поглаживает лёгкими касаниями тыльную сторону его руки, успокаивает. — Это всё сказки детские виноваты. Они учат нас, что с теми, в кого мы влюбляемся — по факту всё должно быть заебись: признание, радость, счастье, большая и чистая на всю жизнь. Но они не рассказывают, что чаще всего всё бывает с точностью до наоборот — боль, разруха и блядское «давай останемся друзьями». — на запястье жилы напрягаются, потому что Цзянь сжимает ладонь Тяня. — И знаешь, что самое смешное? Дружба рушится в этот же момент. Дружба не выдерживает влюбленности, она не такая сильная, как говорят. Она перерастает в отвращение, в неприязнь, в неприятие с неудобством. Ну кому нахуй удобно будет сидеть с человеком, который на тебя влюбленным, а ты на него убийственно-сожалеющим? — убивает взглядом. Убивает тем, что убивает его самого. И Тянь не против убиться, только бы Цзяню это помогло. Тянь уже на всё согласен, только бы он подыхать перестал. Ещё одну смерть важного на своих руках, Тянь точно не переживёт. — Дружба ломается, а двое расходятся по разные стороны баррикад. И с его словами Тянь согласен полностью. Тянь шепчет доверчиво, сжимая покрепче в ответ: — Я не умею успокаивать и поддерживать. Я просто побуду рядом, ладно? Цзянь смотрит с благодарностью. А потом фыркает от смеха, который почти искрами Тяня задевает: — Знаешь, когда ты поцеловал меня недавно — я ничего не почувствовал. Тянь может понять. Тянь тоже ничего не почувствовал. Желание секса не в счёт. Тянь не понимает что это значит для Цзяня, поэтому: — Это хорошо? Цзянь хмурится, обдумывая что-то. Обдумывая долго. Минут пять молчит, сверля стену нечитаемым сложным взглядом. Взвешивает что-то неебически тяжёлое. Тяжело вздыхает. Добивает бутылку в пару больших решительных глотков. Набирает побольше воздуха в лёгкие и выпаливает, зажмуривая глаза и выламывая кости в руке, в которую вцепился мёртвой хваткой: — Тянь, сделай так ещё раз…