Пропавшие без вести

У него во рту горячо и чужое дыхание в самые губы почти обжигает. Оставляет ожоги на языке, который дерёт горечью виски, оседает на нём запахом вымоченной дубовой коры и холодом мяты. Цзянь цепляется треморными пальцами за его футболку, притягивая ближе, чтобы уж точно понять: не понравилось. Чтобы уж точно отпустило: Чжэнси там наверное тоже, в очередной раз… Вот так же горячо и жадно с ней. Без смущения, глубоко, с языками. Хули, дают бери — верно? И Цзянь берёт. Цзянь забирает, вдыхает в себя чужие сбоящие выдохи, врезается зубами в зубы, мешает его слюну со своей и нихуя не понимает. Понимает только, что чтобы удержаться на ватных ногах — нужно к Тяню покрепче. Нужно к Тяню всем телом. Нужно руками за плечи, комкая ткань футболки в кулаках. Нужно не свалиться в пропасть, которая уже под ногами развернулась оглушающей пустотой, которой кроет, как никогда раньше. Которой жрёт изнутри. В которую Цзянь сегодня обязательно самолично шагнет — сделает шаг назад, раскинув руки, и окажется в свободном падении спиной вперёд, чтобы не знать когда придет время разбиваться. Чтобы вот так же — с закрытыми глазами, задыхаясь от чужих рук, проникающих под майку, мажущих холодным по пояснице, которую мгновенно пробирает электрическими мурашками. Язык болезненно режет чужими острыми зубами и Цзянь позволяет. Пусть лучше больно, чем нежно. Пусть лучше снаружи, чем внутри. Лучше разбиться сейчас о Тяня, чем после о Чжэнси, который принесёт на себе чужой омерзительно-сладковатый запах цветочных духов, которые Цзянь терпеть не может. Пусть лучше забыться в чужих, почти незнакомо-знакомых руках, холодных, с огрубевшей кожей, которые прежде только на собственных плечах и пальцами по шее чувствовал. Которые сейчас клинятся в тело, точно пытаются проникнуть не только под майку, но и под кожу — куда-то основательно глубже. Куда-то, где болит. Куда-то, где этими руками можно будет выскоблить всю ту лихорадочную ревность, которой убивает, травит, вынуждая организм подыхать от интоксикации. Которые попутно вырвут из нутра то, что хранил десятилетие, как самое важное, в обёртке из сраной надежды. Которое дробится ежедневно, вскрывая изнутри вены, вынуждая захлёбываться внутренним кровотечением. В башке одна муть из-за вискаря на голодный желудок и холодных пальцев, ухватывающих за волосы, давящих на затылок. В башке ничерта сносного, кроме паскудной мысли, что целуется Тянь неплохо. Ахуенно он целуется. Так, как должны целоваться перед сексом. Так, как должны целоваться, когда нравится. Но оно не нравится. Цзянь вжимает себя в него, швыряет так, что кажется ещё секунда и прогремит оглушающий взрыв, с которым оплавит кожу. Свою. Чужую. И та срастётся, слипнется липким комом. Таким же, какой сейчас застрял в глотке, не давая дышать нормально. К сбитому дыханию Цзянь привык. К сбоящему. К остановке дыхания тоже. У Цзяня вообще пиздатая способность привыкать ко всему, каким бы хуевым это не было. Не дышать. Не трогать. Только смотреть. А тут трогать можно. Тут трогать позволяют. Тут не сопротивляются. Не хлещут по рукам. Не отодвигают от себя подальше. Не рычат озлобленно: Не так близко, Цзянь. Отошёл. Ещё на шаг. И ещё, блядь. Вот так. Без рук, твою мать. Тут не то тепло, которого хотелось. Тут ебучая страсть. Да и похуй, если честно. За неимением другого — даже холодная страсть кажется теплой. Даже о неё согреться можно. Даже о неё зацепиться можно, когда баланс над пропастью потерян, когда под ногами нет твердой почвы, когда внизу скручивает мертвыми петлями и невесомостью уносит в дальние ебеня глухого открытого космоса. Такого же пустого, как и Цзянь сейчас. Как и Тянь сейчас. Хьюстон, это Аполлон-13, как слышно? Не нужна нам больше помощь. У нас по всем фронтам системные ошибки, отказ двигателей и отключение систем обеспечения. Мы остаёмся в пустоте. Мы отдаёмся пустоте. Мы и есть пустота. Пространство вокруг мажется мазутной мутью, которой заливает поплывший взгляд, словно туда влили масляной нефти и она плотным слоем покрыла роговицу. Пространства вокруг Цзянь не чувствует — пятится, утягивая за собой Тяня, удерживая его крепко, врезаясь пяткой в ножку прикроватной. Не чувствует боли. Не чувствует страха, когда тело толкают спиной вперёд. Не чувствует ужаса, когда летит вниз, подхватываемый прогнувшимся матрасом. Не чувствует тяжести тела, упавшего на него. Он вообще нихуя не чувствует. Даже зубы на собственных губах, что врезаются в нижнюю, оттягивают её, грызут безжалостно, до железного привкуса на языке, с которого соль тут же слизывают — не чувствует, так как чувствовать их должен. Должен от такой сокрушительной резкости, грубости, злобы, которой Тянь до него что-то донести отчаянно пытается, — отстраниться, упереться руками в плотную грудь, хлестануть по щеке, разораться. Должен, но не делает. Потому что — не больно, блядь. Снаружи не больно, Хьюстон. Нам, блядь, больно внутри. Сильнее, Хьюстон, до кровавых подтёков, до гематом, до разорванной в клочья кожи, до разодранных сосудов. Грубее, Хьюстон, блядь, чё за детский сад? Починке не подлежит. Восстановлению тоже. Доломай уже, Хьюстон пожалуйста, блядь. Цзянь вбивает язык в чужой рот, намерено царапает его, задевает о зубы и получает в ответ опустошенно-голодный отклик. Получает в ответ жаркие выдохи и искрящую давящую боль в ягодицах от твердых пальцев. Получает в ответ синяки, на которые напарывается едва ли ни с мазохистским наслаждением. Но ключевое тут — ответ он всё же получает. Ни пустоту, ни тишину, ни: не-так-близко-Цзянь-отошёл-ещё-на-шаг-и-ещё-блядь. Получает ответ от того, от кого не должен. Получает ответ от того, кто нужен вовсе не телом. Получает ответ от того, кто нужен совсем по-другому. Не так. Неправильно. Ломанно. Нездорово. Ошибочно, но это ошибкой почти не воспринимается — все системы похерены, все ориентиры сбиты, связь с землёй потеряна, а Цзянь в свободном планировании в открытом глухом космосе, где держаться хоть за кого-то нужно. И он держится. За волосы непривычно отросшие. Непривычно густые. Непривычно жёсткие. Непривычно тёмные. За футболку, которую в следующую секунду срывает к чертям, швыряя куда-то. И тут же к коже, к прохладной, к озябшей: губами, руками, телом. Это не так, как раньше. Это без эмоций, без попытки быть ближе душами, без романтики, дери её в задницу. С грубым посылом от Тяня, который не словами, а языком тела. С посылом, который воспринимать нахуй не хочется. Это не ради удовлетворения твари внутри, которая тоскует, голодает по ласке, по нежности. Цзянь эту тварь в себе голодом морит, Цзянь эту тварь в себе конкретно сейчас убивает — тычет игвазданной в крови рожей в несбыточное, о котором мечтал со школы. Потому что твари внутри — что ласка, что нежность нужна не от Тяня. Наносит себе зияющие колотые сам: С нужным вот так же не будет. Нужный сейчас где-то с ней. Нужный приперётся под утро и заставит задыхаться от сладости чужих духов. Возбудиться получается сразу. Ещё на подходе. Ещё не упав на кровать. Тело реагирует правильно. Двинутая психика — нет. Тело требует разрядки, а тварь внутри орёт остановиться. И Цзянь не знает к кому прислушиваться. Цзянь не знает и затыкает ту, что громче. Цзянь подаётся вперёд, потирается стояком о твёрдое, тоже возбуждённое, тоже неживое, которое без эмоций. Цзяню плевать, как это выглядит. Цзяню плевать, что из правильного тут едва ли что найдется. Если это поможет заглушить внутренний вой — то пожалуйста, блядь, заглуши. Достань ты уже это из меня. Оно жить не даёт, оно дышать не даёт. Не трогать. Только смотреть. Только подыхать мучительно-медленно. Неправильный вечер. Неправильное решение. Неправильный Тянь, который правильно понимает неправильные требования неправильного Цзяня — цепляет спортивки сзади, тянет рывком вниз, до колен. Приподнимает его ноги, не заботясь о том, чтобы снять одежду нормально. Ничего нормального тут нет. Ничего нормального Цзяню и не нужно. Ни к чему нормальному Цзянь и не привык. У него и с остальными так же было — быстро, без предвариловки, топя в равных движениях свою боль, которая топиться не желала. Прижимает ноги к животу плотно, колени почти касаются ключиц. И это должно быть больно. Каким бы Цзянь не был гибким — оно должно ощущаться. Ощущается только пустота. Ощущаются только холодные пальцы толчками в собственный рот. Ощущаются острые ногти, разрубающие нёбо. Ощущаются подушечки на языке, который хаотично их вылизывает. Глаза Цзянь не открывает. Лучше темнота под веками, чем неправильный Тянь. Жмурится сильнее, когда пальцы изо рта исчезают. Всхлипывает от давления внизу, мажущего по колечку, проникающего туго внутрь. Не больно. Не приятно. Вообще — никак. Механическое распирание механически напрягшихся мышц и драный минус эмоций. Драный минус физических ощущений. Драный минус под кожей, потому вместо жара колотит холодом. Потому что вместо бабочек в животе — битое стекло, которым распарывает брюхо. Потому что пальцы внутри разводятся в стороны, задевают простату, а вместо тока по венам — лёд. Потому что под веками вместо темноты, господи-боже — Чжэнси. Осуждающий взгляд. Не такой, как при словах: не так близко, Цзянь. Отошёл. Ещё на шаг. И ещё, блядь. А: ты вообще осознаешь чё вытворяешь? С собой ты что делаешь? Ради чего, блядь? Чжэнси, на которого реакция появляется моментально. На которого тело колотит крупной дрожью. На которого соль перед глазами. На которого с кулаками наброситься и орать, срывая глотку, срываясь в крик, срываясь в пропасть, в отчаяние, в натуральную истерику: из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя! Я ломаю себя. Я ломаю его. Чтобы в итоге сломать тебя, засевшего в моей голове. Отъебись, будь добр, дай довести дело до конца. Дай сломать всё к хуям. Дай отпустить тебя, блядь. К двум пальцам внутри добавляется третий. Распирает до искр из глаз. Мало смазки, хуёво смоченная слизистая скрипит паскудно от трения. Из-за тебя. Из-за тебя. Из-за тебя. Касание чужих губ к своим напряженное, грубое, просящее о чём-то, чего Цзянь не понимает. В тишине только выдохи и электричество вне тела. Только: Из-за-тебя-из-за-тебя-из-за-тебя. Рука, что удерживает ноги Цзяня прижатыми к груди ослабевает железную хватку, пропадет и следом слышится дерущий перепонки шелест одежды, от которой Тянь себя избавляет. Следом пальцы внутри наращивают темп, вынуждая привычно прогнуться — механически, блядь. Потому что нужно, а не потому, что хочется. Потому что неправильно, ошибочно, невозможно. Потому что, когда пальцы медленно вытягиваются из него — пустоты становится настолько много, что Цзянь задыхается. Чжэнси перед закрытыми веками качает головой, бледнеет, точно из него всю кровь выпустили, рассыпается ошмётками пепла, которые не схватить. Которые физически поймать невозможно. Добиться от него ответной — невозможно. Невозможно его заставить. Понимаем прошибает слишком быстро, слишком больно, слишком остро: себя заставить тоже невозможно. Он не хочет Тяня, что бы тело там ни требовало. Как бы оно не искало утешения в других — это неправильно. Это против себя. Заставлять вообще последнее, что нужно делать, блядь. А Цзянь всё это время только это и делал. Чжэнси. Себя. Только этим и занимался. Страдал хуйней, которая не принесла бы результата, кроме саморазрушения. Самоистязания во имя того, что, блядь, невозможно. От этого Цзянь вскрикивает, неожиданно даже для себя и распахивает глаза. Потому что вой внутри достигает предела, а Цзянь реально придурок, если решил, что секс с другими поможет заставить себя его не любить. И единственно-верная, удивительно трезвая мысль перекрывает в хлам пьяную голову: насильно мил не будешь. А если действительно любишь его, то позволь, ты сссука, быть ему счастливым. Мазут в глазах не даёт ничерта разглядеть, а Цзянь судорожно упирается руками в чужие плечи, дергается, как от удара тока, впечатывая ступню в стальной пресс, отодвигается, отползает назад, закрывается. Закрывает рот вспотевшей дрожащей ладонью, смотрит невидящим перед собой, просит сорванно, чувствуя, как против воли щиплет глаза: — Хватит. Остановись, не надо. Нам не надо. Нельзя, неправильно. Плохо. Не надо. — говорит сбивчиво, быстро, пулемётной дробью, говорит до тех пор, пока не чувствует мягкое прикосновение к щеке. Пока не слышит мягкий голос: — Не буду. Мы не будем продолжать, Цзянь. Посмотри на меня. Цзянь, подними глаза. — проходится осторожно пальцем по коже, вынуждает приподнять лихорадящий взгляд. — Я и не собирался, слышишь? Он смотрит больным взглядом на Тяня, который хмурится, который нависает сверху, который с беспокойством, с сожалением, с заботой. Который подтаскивает к Цзяню одеяло и укрывает аккуратно, с головой. У него в глазах мягкость. У него там тоже бардак. А ещё — он не разделся, как думал Цзянь. И — он действительно не собирался. Он показывал что-то, чего Цзянь видеть никак не хотел. Что отказываться от чего-то, что тебе не светит — тоже нужно уметь. — Не собирался? — Я, конечно, мудак, но не по отношению к тебе. — Тянь поддевает снятое до колен белье и штаны, помогает одеться и не спускает внимательного взгляда с глаз. Не смущает, не смотрит вниз, где от возбуждения нихуя не осталось. И не понятно — было ли оно вообще. — Единственное, что я собирался, так это показать тебе, что это неправильно. У тебя не получится раствориться в ком-то, когда вот тут, — он тычет в грудь слабо, чтобы не ранить сильнее, прямиком в сердце, прямиком туда, откуда вырывается сиплый гортанный выдох понимания, — кто-то основательно важный. Его из себя не выбить, не выгрызть. Только добровольно отпустить. Откровенно — я пытался. Получилось? И Цзянь понимает. Понимает почему было грубо и зло. Почему Тянь без эмоций в чистую физику и побольнее — чтобы Цзянь среагировал быстрее. Чтобы до Цзяня дошло — не поможет. Ни Тянь, ни кто другой. Ни нежностью, ни болью. Признаётся, натягивая одеяло краями до подбородка: — Нет. Ни на йоту. В ответ обезоруживающий и понимающий взгляд. В ответ: — Извини, что так грубо. Цзянь усмехается — грубо. Слово, которое нихуя не значит. Потому что Цзянь — чувствовал одно оглушающее ничего. Полнейший вакуум, который пытался заполнить чужим телом. Который заполнит только один. Который схлопнется, если Цзянь получит отказ. Который наполнится под завязку, если в какой-то из альтернативных вселенных Цзянь получит принятие. Но на это уже надежды никакой нет. И — это странно, это непонятно, но оно отпускает. Действительно немного отпускает. А вместе с этим на тело, саднящее от чужих никаких прикосновений — наваливается зверская усталость. Цзянь просто устал. Устал любить. Устал надеяться. Устал бороться. Цзянь ещё ни разу не пробовал перестать это делать по-настоящему. Не растворяясь в ком-то, удерживая эту больную привязанность, вцепившись в неё руками и ногами, когда можно было просто отпустить. Разжать руки, встать ногами на землю и отпустить. Дать себе передышку. Дать себе покой: иди с миром. Не держу больше. И теперь думать о том, что Чжэнси до сих где-то, с кем-то — с ней, с милой и дружелюбной, — не кажется ёбаной катастрофой. Да — всё так же больно. Да — так же отвратительно. Но не фатально. Цзянь отмахивается, чувствуя, как за грудью отпускает натужно-тянущее, что преследовало настолько долго, что он научился это игнорировать: — Ничего. Я сам этого хотел. Точнее… Тянь кивает, находя свою футболку, натягивает её, отвечает расслабленно, замечая перемену в Цзяне: — Я знаю. Ты не хотел. Ты тоже пытался. И тоже не получилось. — Я попытаюсь его отпустить. — Цзянь обещает не то Тяню, не то себе. Чувствует, как на скулах собирается сочный румянец, который заливает и шею. Шепчет на грани слышимости. — И ещё — давай никогда об этом не вспоминать, какой же ёбаный стыд. Тянь соглашается сразу. А Цзянь тычется лбом в ладони, потирает ими лицо и поднимается с кровати шатко — окончательно виски даёт в голову только сейчас. И если раньше хотелось развлекаться до первых лучей рассвета, то сейчас хочется уткнуться рожей в подушку и ждать. В том номере, куда Чжэнси принесет на себе цветочный запах, о который Цзянь разобьёт все прежние поганые надежды, чтобы наконец сделать вдох полной грудью. Слишком много потрясений на сегодня. Слишком много неправильного. Не только за этот вечер, а неправильного вообще. Неправильно было надеяться. Неправильно было ждать. Неправильно ожидать чего-то большего от человека, который это большее дать физически не сможет. Единственно-верное — не глушить рёв внутри чужими, а позволить ему отболеть и затихнуть самому. Единственно-верное отпустить его, ради него же. Что важнее — ради себя. Цзянь наконец делает шаг в пропасть, потому что нельзя разбить то, что было сломано с самого начала.