Пропавшие без вести

Ветер в лицо хлещет так, что это ощущается настоящими пощёчинами — звонкими и наотмашь. Холодный пронизывающий, забирающийся под плотную ткань толстовки, дерущий нервные окончания окоченением. Шань уже битый час слоняется по городу. Просто так. Без цели и идей. Без желания вернуться в прогретый батареями номер. Пустой. Потому что если даже ветер и отвешивает ледяные оплеухи, то это здорово выбивает из неуёмной башки образ загадочной Джин в красном белье. Нихуёвый такой образ. Идеальный. С идеальными формами, идеальными линиями, идеально-пустым лицом. Как у обездвиженного серого манекена, которых расставляют в неестественных позах в стеклянно-глянцевых бутиках, где десятки нулей на бирках, приветливые продавцы, готовые вылизать с ног до головы комплиментами и подобрать пиздатый образ по неебической цене — любой каприз за ваши деньги. Представить её лицо от чего-то не получается совсем. И ответ мажора на её вопрос, когда ещё была включена громкая связь — тоже. Шань его не слышал. Шань каким-то чудом оказался в доме удивительно быстро, запирая за собой дверь. А дальше… Дальше чудеса закончились и началась работа. Часовые поиски малейших улик. Поиски клочков жизни Чан Шун о которой могли не знать родители. Поиски голоса разума среди разворошённого пчелиного роя мыслей. Жалящих, пускающих яд по венам. Часовые метания от стены к стене, от фотоальбома к тетрадям. От шкафов с вещами в её спальне, к прозрачным стеклянным шкафам в гостиной, где хранится всякая мелочевка. Тщательное исследование ящика с лекарствами. Бахилы на ногах резали перепонки шуршанием. Шумные настенные часы раздражали ёбаным «тик-так», точно издевательски отбирали время у Чан Шун, которая быть может ещё жива. Шань предполагать не берётся — слишком много неизвестных в уравнении. Слишком мало сведений о ней. Слишком холодно, для того, чтобы хоть что-то серьезно обдумывать — рой пчел в раскраивающимся черепе вымер ещё час назад. Ну или впал в спячку до тех пор, пока организм не откалибрует теплообмен. Там сейчас звенящая пустота и тонкая корка льда изнутри, которая не пропускает ничего лишнего. Телефон в кармане вибрирует второй раз подряд с промежутком в несколько секунд и Шань всё же тянется за ним. Не звонок — звонок был до этого, долгий, на том конце явно дождались последнего гудка и механический голос автоответчика. Следом прилетает сообщение, которое Шань открывает. Всего одно слово. Коротко и ясно. Всего одно, которое читаться должно холодно и отстранённо, потому что печатали его явно прохладные пальцы. Но лишь от одного слова корка льда внутри покрывается трещинами и критически быстро оплывает талой водой. Хэ Тянь: «Возвращайся.» Шань думает: откуда у него этот номер? Думает: откуда у меня его? Думает: щас прям, блядь, разбежался вернуться, от того, что ты мне написал. И разворачивается прямо на середине пешеходного перехода, где рассеянный туман стелется под ногами и красится в мягкий жёлтый от фар остановившихся машин. Разворачивается под возмущенный взгляд водителя в дурацкой бейсболке с жирными пятнами грязи на козырьке. Мужик явно в бешенстве — не замешкайся Шань, он давно бы уже проехал эту часть дороги. Разворачивается не потому что мажор попросил вернуться, а потому что Шаня задевает вполне себе оправданный вопрос: каким образом на телефоне, о котором никто не знает, на нерабочем, на личном, номер которого известен только Фанг — записан контакт мажора? Город мелкий, до мотеля пиздовать минут пятнадцать от силы. Если быстрым шагом — и за десять уложиться можно, но Шань останавливается около обочины и вытягивает одеревеневшую от холода ладонь, ловя такси. И не потому что: возвращайся. Нет уж, блядь. А потому что: какого хуя? Ты как это сделал, Гудини ёбаный? Старенькая машина скрипит колодками, останавливаясь и Шань, даже не удосужившись назвать цену, распахивает дверь и усаживается рядом с водителем, который смотрит удивлённо, вздыхает, а потом спрашивает адрес. Шань запинается на словах, когда вместо реального адреса просит отвезти его домой. Домой, блядь. Во вшивый мотель. Ко вшивому мажору. Бред, блядь. Исправляется быстро, бормоча название улицы и замолкает, мысленно благодаря мужика за немногословность. В запотевших окнах проплывают пыльные неоновые вывески, которые застилает серостью тумана и в сумерках кажется, что те парят в воздухе призрачными сбоящами миганием сигналами. Радиостанция шелестит древней песней, которую Шань слышал ещё в школьные годы, а шины разбивают брызгами лужи на дорогах. В салоне стойкий запах дизеля, который Шань пытается не вдыхать — прислоняется к приоткрытому стеклу и бездумно смотрит на редких людей, отогреваясь. На ногах он провёл черти сколько и ступни гудят от усталости. Через несколько минут и одну песню — машина тормозит у мотеля. Шань расплачивается за поездку, отдавая больше, чем нужно. Вырывается на морозный воздух, который снова бьёт по рецепторам Арктикой и спешно подходит к незапертой двери. Дёргает её на себя, натурально дурея от того, что после паскудного смрада дизеля наконец чувствует запах моря. В ушах шумит неясным, точно плеском волн и облегченным выдохом по ту сторону номера. Как раз там, где сидит мажор, захлопывая папку с делом — рассматривает Шаня нечитаемым, слегка оглушенным, словно его недавно по башке приложили чем-то тяжёлым и приходить в себя он начал относительно недавно. Тот усмехается: — С возвращением. А Шань понимает, что шёл он от ворот до двери не просто спешно. Не трусцой. Он бежал зачем-то. И — при беге же так бывает, когда дыхание сбивается и колет в боку. Только сейчас колет не совсем там. Колет в подреберье слева. Зябко — отсыревшая одежда липнет к коже неприятно мокрым. Зябко и сыро, но почему-то, блядь, так тепло. Шань хмурится, захлопывает дверь, перекрывая холод улицы и из черепа выметает всё, что хотел спросить у мажора до этого. Потому что — ну какие разборки непойми как появившихся номеров на своем личном, о котором никто не знает, когда тело окутывает тепло и приятная усталость после нескольких часов на стылой улице? Какие вопросы, когда где-то внутри разливается топко понимание — возвращения ждали. Очень. Ждали, и за то время, пока Шань проветривался — почему-то слегка сломались. Ждали, и ни к каким безликим манекенам не ушли. Зато вылакали бутылку виски. Шань смотрит на неё жадно — ему давно хотелось. Просто выпить. Расслабиться. Позволить своим загонам утихомириться под лёгким алкогольным, когда башка вроде и соображает, но делает это медленно, неторопливо, размеренно. Когда тело расслабляется, расплывается в мягком кресле и всё, чего хочется делать — это лениво переговариваться с кем-нибудь полупьяным, которому тоже в голову дало. Идёт к мини-бару, по пути стаскивая с себя сырую обледеневшую толстовку. Кожу тут же кусает теплом. Кожу тут же кусает чужим долгим немигающим взглядом — прямиком в выпирающие шейные позвонки, точно мажор их пересчитывает с маниакальным упорством, задерживаясь на каждом дольше, чем нужно. Шань склоняется над мелким холодильником, находит там нужное. Ещё одну такую же бутылку, которую тут же достаёт, вертя в руках — не дёшево. То ещё пойло, конечно, но для того, чтобы согреться и в конец расслабиться хватит. Прихватывает её с собой, неся прямиком к невысокому журнальному столику, около которого развалился мажор. И действительно — развалился: ноги широко расставлены, сам съехал вниз, подпирая голову спинкой кресла, разморенный, с едва заметным пьяным румянцем на острых скулах и явно довольный собой. Разглядывает Шаня сыто, не смущаясь того, что чуть въебанный, усталый взгляд скользит по прессу. Обжигает. Решетит ебучей шрапнелью, от которой никакая одежда не спасёт. Но её Шань всё же надевает — привычную растянутую майку, которая едва ли что прикрывает. Удобная — да. Щедро открывающая ключицы и плечи, шейные позвонки, на которые так залип мажор. Шань сегодня просто добрый. Шань сегодня позволит смотреть. Шань сегодня позволит себе расслабиться и с чистым сознанием ещё раз взглянет на дело, обсуждая его за виски с мажором, которому не перепало красного белья. Зато перепал продрогший Шань. Он валится в кресло, которое почему-то стоит совсем рядом с тем, на котором мажор. Передёргивает плечами, сметая взгляд с насмешливо-теплых глаз на папку, кивает на неё: — Чё узнал? Откупоривает бутылку, свинчивая хрустнувшую крышку, которая гнётся под пальцами. Наблюдает за тем, как мажор садится удобнее, шлёпает папкой о стол, прикрывает глаза, потирая их выебанно: — Чан Шун определённо не входит в группу риска. Не выходила в одиночку из дома в позднее время, не садилась в попутки. — притирается затылком к спинке, укладывая голову удобнее от чего и так растрёпанные волосы, чернотой расползаются по серому потёртому велюру. Шань замирает, глядя на это, забывает сглотнуть порцию виски, которая внутреннюю сторону губ обжигает. Забывает, что вот так смотреть долго вовсе не в его характере. Забывает, что мажор его вообще-то бесит. Сегодня что-то меняется: давняя полутьма в комнате, тишина, разрезается его полутоном и другой город. Совершенно иная реальность, где вызвериваться не получается. Получается наслаждаться, блядь. Преимущественно — дрянным виски. А фактически — этим вот. Растрёпанным, уставшим и слегка разбито-пьяным, который продолжает, сметая со лба волосы. — Ходила только изученными маршрутами и всегда сообщала где она либо своему парню, либо родителям. Не была замечена в побегах из дома, не посещала бары в одиночку. Рядом с ней всегда были знакомые. Шань отводит взгляд, рассматривая папку с эмблемой местной полиции — звезда, как у шерифа на форме и плотная коричневая бумага. Дело. Важное. Важнее, чем какой-то там уставший мажор, которым кроет перманентно. Делает ещё один глоток, втягивает воздух сквозь зубы, чувствуя, как горячим окатывает глотку и ниже, ниже, ниже. Куда-то за пределы желудка, в самый низ живота. Отвечает, раздумывая над той скудной информацией, которую удалось собрать за сегодня: — Она была приветлива с незнакомцами. Чжэнси передал мне, что она никогда не отказывала в помощи. Встреться на её пути человек с поврежденной загипсованной рукой, скажем, около супермаркета — думаешь, она не помогла бы ему донести покупки до машины? Алкоголь приятно даёт в голову, растаскивается по организму кровью, согревая каждую клеточку тела, вынуждая мышцы расслабиться, а мозг чуть поплыть. Это странное лёгкое витает в воздухе, разгоняется лопастями потолочного вентилятора, что белым шумом на фоне. Это странное лёгкое расслабляет и мажора, который щурится, понимая к чему клонит Шань, уточняет: — Намекаешь на очередного Теда Банди? Шань не то, что намекает. Шань в этом почти уверен. Шань чертовски надеется, что ошибается. Потому что — одно дело, когда субъект нелюдимый и странный, что несомненно запоминается людям и вынуждает их относиться к нему с осторожностью. А другое — это когда субъект очаровательный мерзавец, к которому люди тянутся сами и уж точно не будут говорить, что он странный. Скорее уж — он классный. Ну или как минимум — славный парень. Шань пожимает плечами, придерживая бутылку за горлышко, взбалтывает янтарную муть, которую просвечивает мягким светом от лампы и кажется, что внутри бутылки спрятали слиток золота, который вкраплениями разлетается по её стенкам. Отвечает спокойно: — Возможно, для этого нужно рассмотреть жертв прошлых преступлений. Чан Шун из среднего класса, достаток в семье хороший, посещала воскресные службы. Прежде, чем выйти замуж, хотела уехать учиться в крупный город — амбиции, уверенность в себе и своих силах. К таким девушкам побоится сунуться субъект с низкой самооценкой. Он не сможет завязать с ней диалог, потому что боится женщин и того, что они начнут насмехаться над его глупостью и несостоятельностью. Мажор кивает, протягивая руку к виски. Шань пару секунд хмурится на ладонь, где до сих пор видны царапины от собственных ногтей. Оглядывается в поисках стакана или любой нахуй ёмкости, в которую можно ему виски плеснуть. Пить с одной бутылки? Да щас прям, ага. Та ещё мерзость — всё равно, что рот ему самолично вылизать. Хмурится ещё сильнее, потому что от этой мысли не начинает мутить. Слюна собирается под языком, но не та, которая водянистая, что явный признак того, что организм готов блевать безостановочно. Собирается вязкая, как при виде сочащегося соком мяса на гриле. Собирается вязкая, потому что — пить с одной бутылки? Это же всё равно, что рот его самолично вылизать. Как сегодня хотел, помнишь? Вот же блядь. Морщится беспомощно — он же уже на несколько градусов пьян. Он уже представлял себе это. Он уже протягивает бутылку мажору, который с интересом в нём червоточины буравит. Который понимает всё. Который в глаза в упор смотрит, задевает холодными пальцами, перехватывая виски. Который, блядь, высовывает язык — длинный, влажный, с порочным полуоскалом на роже. Который этим блядским языком слизывает каплю, что забилась на горлышке. И смотрит-смотрит-смотрит на то, как Шань перестаёт дышать. На то, как кадык против воли дёргается. На то, как скулы печь начинает погано. На то, как голодно Шань на это горлышко, на язык — не в силах оторваться, соскальзывая в ебучее туннельное зрение, где глушится всё, кроме острого подбородка, похабно растянутых губ и острых акульих зубов. Пытка заканчивается, когда Тянь делает первый глоток. Пытка заканчивается, а вместе с ней заканчивается и Шань — когда ж это, блядь, закончится. Когда крыть перестанет, когда можно будет не липнуть взглядом, не реагировать на эти сраные провокации, которыми наслаждаются обе стороны, но по-разному. Тяню нравится показывать. Рыжему — смотреть. Это бесит. Это зудит под кожей. Это выбивает из привычной колеи в незнакомое, неизученное и пугающее. Это когда-нибудь должно закончится и тогда Рыжий вздохнёт спокойно. Ну а пока… Пока он слушает мажора, в открытую предлагающего бутылку взять обратно. И взять её хочется. Ещё больше хочется — взять его. Но Шань берет в руки только себя — качает отрицательно головой, убеждая себя, что пары глотков ему достаточно, игнорируя откровенные позывы организма влить в себя пол литра, как минимум. Игнорируя зудящую мысль, что виски пьют они ахуеть, как неправильно. Стаканов нет. И можно набрать в рот побольше, выжечь нахуй горечью всю слизистую. Свою. Его. Рот в рот. Стаканов ведь нет, а из горла пить такой ебучий моветон. Выдыхает шумно, потирает лицо, под трёп мажора: — У Чан Шун на вид благопристойный уровень жизни. Но мы ещё не говорили с Бай Фенгом. Родители всегда знают только одну сторону жизни своих детей. А те умело скрывают то, чем живут на самом деле. — щерится, глядя раздражающе-изучающим, а потом и вовсе говорит то, что к делу, кажется, никакого отношения не имеет. Говорит то, от чего внутри обрывается сладким. — Тайная жизнь, Шань: желания, фантазии, в которых ни грамма благопристойности. Шань прикрывает глаза — уже не дразнит. Уже откровенно тычет мордой в то, что контролировать у Шаня нихуя не выходит. Уже откровенно провоцирует либо на то, чтобы Шань его разъебал, либо на то, чтобы выебал. Одно от другого на тончайшей грани, которую переступить нихуя по сути не стоит — кулак в морду, локоть под дых, пальцами за подбородок, когда дышать от удара не сможет, губами к губам, чтобы задыхался уже вовсе не от удара и… Шань безразлично пожимает плечами, сбрасывая напряжение — не выйдет, обмудок. Я не настолько пьян, чтобы вестись. Делает вид, что нихуя не заметил, хотя внутри обрывает до сих пор. Вспарывает пузырь с горячей нугой, что разливается по нутру ощутимыми сладкими спазмами. Что разливается краснотой на скулах и шее и Шань рад, что в номере полутьма, которая сжирает цвета, делая всё приглушённым, почти тёмным. Прочищает глотку, прежде чем сказать: — Ни дневника, ни записей я у неё так и не нашёл. Пара плакатов с девчачьей группой, на концерт которых она мечтала попасть, даже выписывала даты их тура на ближайшие крупные города. Из увлечений — бег, которым она занимается с десяти лет. Пару раз была волонтером в той же церкви, куда ходила с родителями, разносила обеды лицам без определенного места жительства. Чан Шун не входит в группу риска, на которую убийцам охотиться проще всего. А Шань по ходу скоро войдёт в группу риска инфарктников до тридцати такими ебучими темпами. Такими скачками давления, которое кровь из вен выжимает, а мозг лишает кислорода. Такими вечерами, когда он не в злость, а в мажора, блядь. Который пригубляет виски, а Шань только сейчас осознаёт, что облизывает губы, смотря на это. Который улыбается еле заметно и ставит бутылку поближе к Шаню. Который скрещивает руки на груди, запрокидывает голову, глядя на лопасти вентилятора, что гоняет пыльный теплый воздух. Который не смотрит, точно говорит: бери, бери, я вижу, ты хочешь. Я тоже сделаю вид, что тупой и нихуя не понимаю. Бери, пока я тут распинаюсь: — Они нам не подходят. Наш субъект скорее всего охотится на выходцев из его социального класса. Сделай это бездомный — тело нашли бы в тот же день. У него есть укромное место, о котором никто не знает. — кидает короткий взгляд, проверяя, взял ли Шань виски и снова на верх, к лопастям, которые умиротворённым шумом гасят тишину. — Скорее всего в отдалении от жилых домов, где он может удерживать жертв неделями и не вызвать на себя подозрения. Судя по прошлым убийствам — он садист, которому нравится наносить травмы, мучить, увечить. И — ничего же страшного, в том, чтобы с ним из одной бутылки? Ничего же — Шань и так с этой псиной в одной комнате живёт. Ничего же страшного, если бутылку к себе бесшумно подтянуть, осмотреть критически со всех сторон, а потом ухватить майку снизу и протереть тщательно, под насмешливый взгляд. Под слегка распадающийся взгляд: мог бы этого и не делать. Под слегка осуждающий взгляд: зараза ты, Рыжий. Только вот мажор не понимает, что тут настоящая зараза — это он сам. Которая даже не воздушно-капельным. Которая визуальными, блядски живыми образами в подсознание врезается и их оттуда не достать. Не выкурить — только задыхаться, когда накрывает окончательно. Только попытаться утопить их в виски, который Шань глотает, едва прикасаясь к горлышку губами — чтобы уже наверняка не заразиться им до того, что потом просить помощи будет поздно. Выдыхает удовлетворенно, сглатывая горечь: — Гедонистический тип? Мажор кивает, поворачивается всем корпусом к Шаню. На его лицо тени мрачно падают, а он ещё и хмурится, становясь серьёзным. Морщится от того, что говорит: — Вполне себе. Будь у нас на руках тело, мы бы смогли точно это определить. Был ли секс во время убийства? До? После? — щелкает ногтем по папке с делом, вздыхает тяжко. — Полицейские отчёты тех времён не полные. Вскрытие показывало, что жертв почти не кормили, они были обезвожены. Последний глоток идёт тяжко. Почти не в то горло и протолкнуть его становится трудно, потому что вкус виски отдаёт чем-то резким, омерзительным. Нет — с виски всё в порядке. Не совсем в порядке с Шанем, потому что как бы ему ни хотелось уделать мажора — тот ахуительно прав. Пока у них нет тела, работа будет продвигаться долго. Пока у них нет тела, остаётся только предполагать, ища на ощупь совпадения в преступлениях двадцатипятилетней давности. Пока у них нет тела, можно тешить себя поганой надеждой, что их субъект возможно и не гедонист. Слова жгут язык гораздо острее, чем виски и Шаню хочется сплюнуть эту мерзость как можно скорее: — Чем меньше у жертвы сил, тем меньше она сопротивляется. А субъект, помимо физических страданий жертвы, получает удовольствие от её слабости и подчинённого положения. — тело передёргивает точечным разрядом, точно об этом думать неприятно не только на ментальном уровне, а ещё и на физическом. — Демонстрирует свою силу перед её беспомощностью. Шань замолкает, прикладывается к бутылке и хлещет уже большими глотками, пытаясь залить мнимую горечь во рту реальной. Тишина повисает мёртвая. Мажор думает о чём-то, подцепляя папку пальцами, говорить начинает неторопливо, давая Шаню ухватиться за цепочку его мыслей: — Нам известно три категории гедоснистов: ориентированные на получение возбуждения, искатели острых ощущений и любители комфорта. Все делятся на организованных и дезорганизованных. — приподнимает брови, точно спрашивает: понимаешь о чем я? Шань понимает, кивает, хмурясь — не тупой, блядь. — Дезорганизованные ориентированные, обычно имеют начальное или среднее образование, как правило они сексуально некомпетентны. Убийства, которые они совершают, отличаются спонтанностью и выбором случайной жертвы. Субъект совершает половые акты с телом жертвы после убийства и оставляет тело и оружие на месте преступления. Именно у них чаще всего встречаются некрофилия и каннибализм. Шань секундно роется в памяти, припоминая информацию, которую утрамбовывали целыми тоннами в пухнущую бошку — в прежде непонятной терминологии с типологиями, в которых хуиллион подпунктов, которые делятся на ещё одни подпункты и так до ёбаной бесконечности. Отвечает почти сразу, потому что всё не просто вызубрено, а разобрано на мельчайшие детали и понято: — Организованные ориентированные, обычно принадлежат к среднему или высшему классу, занимают хорошее положение в обществе и не испытывают проблем в сексуальном плане. — мажет пальцами по столу, цепляя ногтем сбитую кромку. — В качестве жертв выбирают незнакомцев. И так как жертва им не знакома и они не испытывают к ней жалости — всегда агрессивны и требуют её полного подчинения. Тело и оружие обычно прячут. Нам известно, чем отсекали головы предыдущих жертв? Мажор перехватывает виски, отпивает, кивает в ответ: — Ручная пила. В этой местности такие есть почти у каждого жителя. Разводит руками, случайно расплескивая виски: хуй нужную пилу найдёшь. Выругивается крепко, ставит бутылку на стол, встряхивает руку, сбивая с неё капли и слизывает с тыльной стороны остатки, которые и на стол попали. Слизывает, на Шаня даже не смотря. Слизывает, продолжая увлечённо думать и Шань почти слышит, как там в чужой башке шестерёнки хуярят, разгоняя мысли. Слизывает и даже не понимает, как хуярит этим Шаня. Настолько, что он забывается. Настолько, что теряет бдительность. Настолько, что только отпив, понимает — не вытер ведь, блядь. После него нахуй не протёр. И хорошо, что губы от количества выпитого слегка немеют и Шань едва ли что чувствует. Хорошо, что не до ожогов и слетевшей крыши. Хорошо. Всё хорошо. Пить с ним из одной — хорошо. Ахуительно просто. Выдыхает раздражённо сам на себя и продолжает мысль: — В случае Банди — он тоже предпочитал бесшумные методы. Никакого огнестрела не только из-за звуков выстрелов, а чтобы оставлять как можно меньше следов — невозможно идентифицировать оружие и пороховые следы, которых нет. Мажор оживляется, подбирается весь, словив какую-то ценную мысль, которой ему не терпится поделиться, склоняется поближе к Шаню, опираясь предплечьями о стол. И — быть может, Шань уже настолько пьян, что чудится уже хуйня всякая, но у него в глазах загорается что-то. У него там поджигается натуральным взрывом, таща зрачки к радужке. У него там азартом полыхает. Речь такая же быстрая, как и мысли, которые у него в башке со скоростью света сменяются: — Ты говорил, что она была отзывчивой, так? — дожидается кивка и тут же дробит словами поплывший мозг. — Организованный несоциальный тип индифферентен к интересам и состоянию окружающих — он изображает понимание и любезность, чтобы манипулировать другими. Он безответственный эгоист, но полностью понимает и отдает себе отчет в опасности совершаемых действий. Харизматичный, уверенный в себе незнакомец, который просит помочь ему в чем-либо и Чан Шун в силу своего характера и воспитания просто не может ему в этом отказать. Это кажется резонным. Это кажется похожим на правду. Это кажется очень подходящей версией. А мажор кажется очень красивым. Шань фыркает — да что б тебя, блядь. Когда кажется — вообще-то креститься надо. Ну тут уже нихуя не открестишься — у него реально рожа ёбаный идеал, особенно в полутьме, которая острые лини делает ещё острее. Не открестишься и от того, что понимает Шань, тоже приближаясь к нему настолько, что невольно ловит лицом жаркое дыхание. Невольно чуть не врезается в его лоб своим, но нет времени на то, чтобы отстраняться. Нет желания отстраняться, потому что вместе с алкоголем по крови разносит ебучий азарт, которым мажор заражает. Нет желания прекращать, потому что: — Мы ошибочно полагали, что её похитили ночью. Но Бай Фенг обнаружил пропажу только к обеду следующего дня. — говорит торопливо, боясь потерять мысль. Говорит, ловя запах вымоченной древесной коры от его дыхания. И это опьяняет намного сильнее, чем вылаканный за всё это время виски. — Она могла отправиться на пробежку и забыла закрыть входную дверь. Субъект её выслеживал не один день и поэтому спокойно подложил листовку в дом, а после похитил её, заманив чем-то. Опьяняет сама мысль того, что удалось прощупать то, что не замечали до этого. И взгляд мажора с искрами нервного возбуждения, расползающимися лихорадочным блеском уже не то, что опьяняет. Он нахуй выносит за пределы понимания, что за херня сейчас между ними происходит. Происходит настолько близко друг к другу, что вдохи и выдохи теперь делятся на двоих. Происходит на полутонах и на полнейшем стыке абсолютного понимания, точно Шаня швырнули в чужое сознание и считывать его быстрые мысли теперь ничего стоит. Происходит блядски странным единением, соединенным потоком информации, которую озвучивает мажор внимательно и вглядываясь в глаза: — Резонно. На листовке обнаружили только одни отпечатки и почти со стопроцентной вероятностью, они принадлежат Чан Шун. Возможно, что он просто оставил листовку у порога, а она сама занесла ту в дом. Ты же говорил, что на полу нет чужих следов. Шаню кажется, что из него вычерпали весь запас терпения. Весь запас шипов, которые он не выпускает, хотя должен был уже давно, ещё на подходе к номеру. Вместо этого случилось внезапное соединение каких-то ебучих проводов от его башки к башке мажора. И теперь отодвигаться от него не хочется ещё и потому что — кто его нахуй знает что там с этими проводами. Кто его нахуй знает насколько они тянутся. Кто его нахуй знает, может если опрянуть — вот так же на одной волне больше не получится. Поэтому Шань придвигается ещё немного ближе, ещё немного вмазывается в удивленный взгляд, который быстро становится понимающим, ещё немного и чувствует, как чужие волосы щекочут лицо. — Нихуя там нет, давай дальше. — опускает слегка голову, чтобы не ёбнуло очередным крошащим сознание взглядом. Смотрит на папку, что бесполезной макулатурой на столе. На его руки, на которых непроходимые лабиринты вен, которые Шань рассматривает, и зачем-то отмеряет чужой пульс. Быстрый, резкими толчками, и острой пульсацией. Говорит сбивчиво, потому что торопится. — Организованный ориентированный на получение возбуждения субъект, заинтересован расследованием собственных преступлений, поэтому он зачастую старается поучаствовать в действиях полиции — в качестве добровольца. — поднимает взгляд, пытаясь понять, почему мажор задержал дыхание. Потому что быстрые выдохи утихают. Потому что Шань снова натолкнул его на что-то, что поможет в расследовании. Не унимается, поясняет. — Эдмунд Кемпер часто обсуждал свои убийства с полицейскими, которые сидели в баре, где он бывал. Он интересовался известными полицейским деталями преступления настолько аккуратно, что это не вызывал подозрений. Даже когда стало известно, что он убивал женщин — многие из тех легавых, кто был с ним знаком, не верили в его причастность. Мажор смотрит восхищённо. Мажор смотрит почти благодарно. Мажор наконец вдыхает, чтобы сказать следом: — Шань, чёрт меня дери, ты… — выдыхает шумно, так и не подобрав слов. Выдыхает и неожиданно мягко касается лбом лба, бодается и никакие слова уже нахуй не нужны. Шань и так понимает — его только что не просто похвалили. Его признали равным. Мажор зависает, облизывая губы быстро, говорит поспешно с ещё большим запалом, которым натурально сжигает нутро. — И тот, и другой тип преступников считает, что они отвергнуты своими родителями. Занеси это в предварительный портрет. Нам нужны неполные семьи, семьи, которые стояли на учёте, мелкие хулиганства для привлечения родительского внимания в детстве субъекта. Шань повторяет за ним — тоже проходится языком по высохшим губам, ловя его мысль ещё на подходе, выпаливая увлеченно: — Триада Макдональда? Это нахуй кажется нереальным. Это нахуй кажется какой-то чертовщиной. Это нахуй либо магия, в которую Шань нихуя не верит, либо помешательство. Одно на двоих. Потому что такого понимания у Шаня ещё ни с кем. Ещё ни разу. Ещё никогда. Потому что такое только в драных бульварных романах и никак не в жизни. Такое только в чужих городах, в полутьме и близко-близко. Где красивых и в красном белье, меняют на злых и рыжих. Когда почему-то впервые за всё время хочется назвать его Тянем, а не мажором. — Именно. — он тоже наверняка не понимает, что за аномальное между ними. От откровенной неприязни к откровенно общему. — Энурез, пиромания и зоосадизм. — он останавливается на секунду, переводит дух, потому что натурально задыхается концентрированным восторгом от того, что говорит следом. — И ещё — нам нужно организовать поиски Чан Шун. Ложные. Нам нужно дать понять убийце, что мы не связываем её похищение с прошлыми, а делаем упор на её пропаже. — это кажется не просто хорошей идеей. Это кажется пиздатым решением. Это кажется — реально ебучая магия, замешанная на помешательстве и литре виски на двоих. — Чтобы не спугнуть его и не вынудить убить Чан Шун быстрее положенного срока — поиски будут проводиться в местности, где не находили трупы жертв. На нейтральной для него территории, где ему нечего будет опасаться. Он должен появиться среди добровольцев, он не упустит возможности поучаствовать в расследовании. Завтра же нам нужно собрать людей шерифа и дать указания по этому поводу. Поисками будут заниматься Цзянь с Чжэнси. Нужно разделить добровольцев на группы и в каждую отправить по одному эксперту, который будет наблюдать за поведением людей, их реакцией, выделять тех, кто интересуется расследованием особенно упорно, кто много об этом знает. Боюсь, команда шерифа может что-то упустить, поэтому запроси прямо сейчас команду психологов криминалистов сюда. Всех, кто не занят важными делами. Как можно больше людей, Шань. Я уверен, что весь город будет участвовать в поисках. — Слышь, и без тебя знаю. — Шань бормочет беззлобно, скрывая дрожь, которой охватило тело. Неясная такая дрожь. Какая бывает, когда слышишь нереальную музыку, которая заходит с первого же аккорда. Какая бывает, когда берешь в руки книгу, которую давно хотел прочесть. Когда с пересохшей глоткой наполняешь стакан ледяной водой, в сорокоградусную жару. Дрожь предвкушения. Бесконтрольная. Вынуждающая напрячься. Вызывающая мурашки по всему телу. Мажора тоже трясёт. Шань эту вибрацию, резонирующую с собственной — костями чувствует. Шань её ловит ладонями и пальцами, чуть не задевающими его. Ведь — близко. Ведь — на одной волне. Ведь — уже кажется и вовсе под ней и воздуха критически мало. — Хорошо, внеси триаду в ориентировку, быть может это что-то нам даст. — мажор соглашается, продолжает поспешно. — Второй тип гедонистов — искатели острых ощущений. Они мотивированы жаждой захватывающих ощущений от убийства. Поэтому они нуждаются в том, чтобы их жертвы долгое время находились в сознании и понимали, что с ними происходит. Наш тип может делать записи пыток на камеру, их возбуждают мольбы о пощаде. После они просматривают эти записи, когда хотят вновь ощутить своё могущество и испытать от этого удовольствие. Чаще они совершают длительные преступления с продолжительным истязанием жертвы, до совершения убийства. Это обусловлено наслаждением от наблюдения за страданием жертвы, нежели от самого убийства. Шаня откровенно несёт. Шань откровенно ловит кайф от этого нового абсолюта, в который валится едва ли не с восторгом. Шань такой подъем едва ли когда ощущал. Прямиком под облака, гораздо выше на неебической скорости, с которой он говорит: — Леонард Лейк не только делал записи насилия, но и вёл дневник, где описывал каким истязаниям подвергались жертвы. Он держал их в лично отстроенном бункере на территории своего ранчо и готовился к ядерной войне, во время которой планировал использовать женщин, как рабынь для сексуальной эксплуатации. — Верно. — пряный выдох в лицо, который Шань нахуя-то ловит, слушая продолжение. — У нашего субъекта тоже может быть такая чудовищная галерея. Нужно узнать, кто из бывших осужденных был в таком уличён. Занеси это в план для нашей команды. Шаня откровенно несёт. Шань откровенно не осознает, что несёт сам. У Шаня язык почти заплетается и уж точно заплетаются мысли. Шань говорит прежде, чем, сссука, думает: — Поменьше, бля, командного тона, папочка. — мрачным шёпотом, нагло глаза в глаза и долгим хищно прищуренным взглядом. Долгим, пока не доходит, хули мажор приоткрывает рот и нихуя не может сказать. А когда доходит — господи, блядь, боже… Шань просто пьян. Пьян виски. Не виски, так огнём концентрированного азарта, которым от мажора сносит. Не азартом, так помешательством одним на двоих. Не помешательством, так… Да чем, блядь, угодно. Шань пьян — это нихуёвое такое оправдание хуёвых необдуманных слов. На которое мажор едва ли купится. У него на лице уже паскудная лыба, от которой Шаня швыряет назад, вдавливает в мягкую спинку кресла и окончательно гвоздит насмешливым вопросом: — Как ты меня только что назвал? Усмешка в голосе есть. А вот в глазах… Да хуй его разберёт что с глазами у мажора — в них Шань не смотрит. Шань пялит в стол, царапая ногтем растрёпанный уголок папки. — Завались и работай. — шипит раздражённое и чувствует, что съебать сейчас хочется даже больше, чем вылакать оставшийся виски. Съебать и сделать что-нибудь пакостное. Например въебаться с разбега в стену до натуральной амнезии, которой смоет сегодняшнюю связь, которую Шань всё ещё четко ощущает, которой вышибит из памяти собственный хриплый шёпот: папочка. Мысли лихорадят, а в башке воет сирена: да сделай ты уже что-нибудь, ёб твою мать. Только папочкой его пожалуйста нахуй больше не называй. И Шань делает — поднимается на ноги, смотрит только под них и выносит себя на улицу, где ветром остужает красные пятна на роже. А из-за двери, которую Шань уже почти закрыл, слышится в спину: — Называй меня так почаще, Малыш Мо. Хлопок. Тишина. Пиздец. Шань спятил. Шань достаёт телефон для того, чтобы попросить прислать побольше экспертов, но зачем-то заходит в контакты телефонной книги второго номера, где раньше была записана только Фанг. Не знаешь что делать — сноси всё нахуй, удаляй из контактов, из жизни, из себя. Вы действительно хотите удалить контакт «Хэ Тянь»? Да — думает Шань. Очень — думает Шань. И мажет пальцами по клавиатуре. Не знаешь что делать — позволяй виски, азарту и помешательству одному на двоих, что-то менять. Вы успешно переименовали контакт «Хэ Тянь» в «Придурок».