Пропавшие без вести

До соседнего округа тащиться не меньше пары часов. Не так уж и далеко, по сути — по пустой трассе, на восток, в старой дребезжащей машине, с барахлящим кондиционером, который вместо того, чтобы обогревать салон, хуярит горячим воздухом в самую рожу — смесью пыли и запахом фреона. Нормально вроде всё, но мажор сегодня какой-то пришибленный. С самого утра, с того момента, когда Шань открыв глаза, увидел его, вымокшего под душем и опять со сранными каплями на голом теле, которые он вытирать не спешил. Которые до сих пор перед глазами сраным повтором. Которые в башке всё утро. Которые, сука, с него слизать натурально хотелось. А этот тогда застыл в дверях, затягиваясь долго и лениво, рассматривая злого от побуждения Рыжего нечитаемым. Он уже тогда пришибленным показался. Сейчас — так тем более. Стоит, привалившись к торцу шершавой стены пустующей кофейни, куда по пути от шерифа заехали, курит, вглядываясь в ослепительное небо, и Шань удивляется, как ему ещё сетчатку к хуям не выжгло этим стерильным белым, от которого не то отвернуться тянет, не то застелить его плотной тканью. Шань терпеть не может такое небо, уж лучше тучи и ливень, чем бесконечное белое, которое режет глаза. Этому нихуя не выжигает, он отводит взгляд, цепляется им за Рыжего, и Шань удивляется, как от такого тяжёлого и напряжного — небо вообще там наверху держалось. Его раскроить должно было, разнести на части и обвалить осколками на землю. Потому что под этим взглядом в осколки сам Шань. У мажора ебучая способность доводить до термошока любое, на что он вот так смотрит. Так — прищуренно-отстраненно. Так — мрачно-тяжелым. Так — долго, забывая моргать, с голодом, которым пробивает внутренние барьеры, которые Шань возводить не успевает — всё в бетонное крошево с зияющими внутри дырами, через которые прошибает жаром, резонирующим с морозом на улице. И Рыжий даже забывает о чём пиздел с ним какие-то секунды назад. Спроси сейчас Рыжего, как его зовут — он зависнет на добрые пару минут. Спроси Рыжего, какой сейчас год, он только плечами пожмет — хуй его знает. Спроси сейчас у Рыжего какого хуя он творит, откровенно залипая, пропуская в себя эту тяжесть, позволяя ломать то, что самолично выстраивал — он не ответит. Потому что — а не похуй ли? Не похуй ли, когда смотрят так, что из башки вымывает всё, что там вообще когда-либо было. И оставляют там себя. Оставляют, обрубая остальной мир, на который становится основательно поебать. Что говорите? Там, во вне — пустынная площадка парковки, с расчерченными на асфальте черными следами шин? Так похуй. Что говорите? Там, во вне — за толстой стеной запах кофе разносится на всю округу, схватывающим желудок ароматом? Так похуй. Что говорите? Там, во вне — ни единой души и только неясный шум машин с дороги, которая скрыта от глаз? Так, сука, похуй. У Рыжего, который не в состоянии назвать своё драное имя, тут кое-что поинтереснее. Сложный взгляд от сложного мажора, с которым у Рыжего всё сложно. Сложный разговор, содержание которого он упустил и теперь пялит хмурым на мажора, привалившегося к стене. Рыжий добавляет во взгляд ещё тонну ненависти, потому что по факту добавлять ему больше нечего. Добавляет в лёгкие ещё глоток режущего глотку дыма, удивляется, что вместе с ним туда просачивается и воздух, потому что под этим взглядом только ебучим мазутом зрачков захлёбываться. Тонуть в черной материи, что нихуя не отражает, кроме его внутренних пожаров и скалящихся в рожу демонов, которые определенно знают о чём там Рыжий думает. Чем там Рыжего накрывает в хуй знает какой раз. В их сложных отношениях есть блядский прорыв, потому что внутренняя преисподняя приветливо скалится в ответ. Внутренняя преисподняя требует познакомиться с теми демонами. Требует вмешаться и разжечь ещё пару костров. Требует помериться клыками и хорошо, что пока только ими, блядь. Рыжий кое-как улавливает его голос: — Я всё думаю, почему субъект использует наручники. Это не просто элемент удержания или власти над жертвой. Тут должно быть что-то ещё. Обрабатывает слова, точно они на разных языках общаются и Рыжему требуется некоторое время, чтобы на свой, на быдловато-грубый, перевести. Перевести получается только дыхание, пока Рыжий запинается о слово «наручники». Ёбаный свет. Удержание, власть — Рыжий морщится мажору, — да о чём ты, боже. О деле или о собственных пристрастиях нахуй? Потому что это вполне вписывается в пристрастия самого Рыжего. Потому что это нихуя ненормально, ведь наручники у Рыжего действительно есть. Две пары. Одна сейчас при нём, за ними только потянуться, потратив на это максимум секунды три. Секунду на то, чтобы оказаться совсем рядом, разворачивая мажора спиной к себе. Две на то, чтобы заломать за спину руки и ещё пара на то, чтобы ударить холодным металлом по запястьям. И ещё грёбанная секунда на то, чтобы выкинуть эту муть из башки, сделать вдох ртом — не носом, не дышать морем, им не дышать. Потому что со вчерашнего дня не отпускает, сука. Выдохнуть, пытаясь придать голосу беспечности, говоря: — Это может быть садисткой фантазией субъекта. От мажора прёт неясным весельем. От мажора прёт тем демоническим, что у него в черной материи расползающихся зрачков затерялось. От мажора вообще по факту прёт, но эти факты Рыжему успешно удаётся игнорировать. По крайней мере — убежадать себя в этом он не устаёт. Нихуя ж не стоит сказать себе: да мне по хую вообще. И валиться в бесконечность, где чёрные дыры, взрывы звёзд отблесками в глазах и ебучие дали какого-то неправильного, обледенелого и голодного космоса. Мажор растягивает зубастую улыбку — преисподняя внутри замирает от кайфа. Мажор слегка отталкивается от стены, чтобы оказаться чуть ближе — запахом моря выносит до ответных звёзд по краям глазниц, которые Рыжий даже с открыми видит. В ауру и прочую паранормальную ебалу Рыжий не верит, но готов поклясться — она у мажора чернющая, плотная, тягучая. В такую вмазаться вообще нихуя не стоит. В такую вмазаться с первого раза получается. В такую вмазаться и прилипнуть, не отрывая взгляда от губ, пока из тех доносится: — А у тебя есть фантазии, Шань? Где-то внутри дурниной орёт: отойди от него. Отойди-отойди-отойди. Развернись и семимильными подальше, на другой конец парковочной площадки, на другой конец города, вселенной. До куда это мрачное, тягучее и плотное не достанет — ну не бесконечное же оно, в конце-то ёбаных концов. Отступи, не смотри, не вмазывайся. Приложи его чем-нибудь, пока не приложило тебя. Отступить не получается. Дышать не получается. Какой нахер по съёбам, когда даже прикрыть глаза и то — не выходит. Выходит только чувствовать, как о кромку сознания бьётся, пульсирует, крошится многоголосо: А у тебя есть фантазии, Шань? На какой, нахуй, другой конец вселенной, когда тут — целая неизученная, с голодными демонами внутри, которые щерятся едва ли по-доброму и гремят наручниками, за которыми только потянись — всего три секунды понадобится. Всего три секунды и целая вечность на то, чтобы увязнуть в том плотном, тягучем, ненормальном. А у тебя есть фантазии, Шань? Собственное имя звучит как-то по-дурацки. Почти незнакомо. Возможно, всё что было до имени — Рыжему даже послышалось. Что мажор вовсе и не этот вопрос задал. Что поехавшая психика подсовывает неправильные вопросы, на которые у Шаня есть неправильные ответы. Потому что — у тебя есть фантазии, Шань? Потому что — да. Потому что — есть. Потому что — ты. Потому что ебучая паранормальщина не проходит. Она отыгрывает по полной, раз её запустили в тот мир, в котором в неё не верят. Во что ещё Рыжий там не верит? Фокусы, магия, чтение мыслей — что угодно, малыш. Наблюдай, наслаждайся, ахуевай и смотри не кончи раньше времени. Паранормальщина продолжается — мешает густой воздух спёртым дыханием, гасит зрение на ноль, а боковое отказывает и вовсе. Источник паранормальщины в мажоре, который как и его демоны — скалится зубасто, выносит мозг хуйней, которую тот несёт: — Наручники, да? Те, которые у тебя в номере лежат, в выдвижном ящике. — скользит взглядом по телу, останавливаясь на поясном креплении, кивает на него, возвращаясь к глазам. — А ещё эти. — щурится, в самую душу смотрит, выворачивает наизнанку то, о чём Рыжий даже думать боится, не то, что говорить. Поэтому говорит мажор. Поэтому мажор показывает драные фокусы чтением мыслей. — Кто кого, Шань? — сбивается в шепот, сбивается в хриплый выдох, сбивает с любых связных мыслей. — Я тебя? Или ты меня? Ополовиненная сигарета обрывается вниз, чертя неоновым всполохом кривую линию от собственных разжавшихся пальцев до асфальта. Внутри тоже что-то обрывается. Лопнувшей гитарной струной разрезает сознание, оставляя после себя оглушительную пустоту и писк в ушах. Нарастающий с каждой секундой — выкрученным на максимум паскудным, несущим лютую пошлятину шёпотом. Его шёпотом. Ртом, который сию же секунду заткнуть хочется, плотно прижав ладонью. Кляпом. Тряпками. Хоть чем-нибудь, господи, только бы заткнулся поскорее. Глотку сжимает, а сердце проваливается вниз, почти не бьётся, не отвлекает шумным гулом от его голоса. Ни чужого смеха из открытых дверей кофейни, ни шелеста шин об асфальт, ни даже ветра — нихуя не слышно, кроме него. Он ближе подходит, а Рыжий слишком поздно понимает, что назад и шага сделать не может. Нельзя назад. Только вперёд. Такие в ебучей паранормальщине правила, рожу бы набить тому, кто их выдумал. Рыжий слишком поздно понимает, что нельзя с ним так близко. С ним ещё ближе надо — и это уже нихуя не в башке бьётся. Это где-то в густом, тягучем, ненормальном, что окатывает тело — натуральным взрывом, ударной волной которого швыряет вперёд, как тряпичную куклу. И Шань надеется, что хоть этот взрыв заглушит, затушит его голос, который, кажется, уже в собственном черепе дробится. Шань в очередной раз проёбывается — не заглушает, не перебивает, не прогоняет. Шаню срочно нужно зацепиться за что-нибудь, оттолкнуться от него, не дать врезаться, чтобы не вмазаться окончательно. Единственное, что попадается под руку — сраный галстук, такой же чернющий, как и глаза, которые должны серыми, бляха, быть. Мягкий, который Шань накручивает на кулак, тянет на себя, снося мажора в стену. Она шершавая. Она царапает собственную ладонь, которой к ней пришлось приложиться. И боли Рыжий не чувствует. Рыжий, блядь, чувствует другое. Чувствует его сбитое дыхание и шёпот-шёпот-шёпот, который под кожу, подкорку, в подсознание, готовое словить отключку от мразного экстаза. Дёргает на себя ебучий галстук, подтаскивая мажора к себе — или себя к нему — уже не разберёшь. Чтобы близко. Чтобы зло. Чтобы до него наконец дошло. Шипит раздражённо почти в самые губы: — Заткнись, блядь. Просто-нахуй-заткнись. Нечленораздельно, едва ли похоже на человеческую речь. Едва ли мажора это останавливает. Он не затыкается, шепчет дальше. Шепчет пошлое, горячее, точно залезает в голову и выгребает оттуда всё, что Шань хотел бы сделать с мажором прямо сейчас. Его откровенно заносит. Его откровенно не остановить ни кляпом, ни тряпками, которых под руками нет. Себя, кажется — тоже. Потому что стирается, гаснет, глохнет только: «заткнись, блядь, просто-нахуй-заткнись» — за которое Шань отчаянно цепляется. Потому что остаётся только: твою ж мать. Потому что: ближе, господи, блядь, ближе. Потому что: хули ты там несёшь? Я уже нихуя не понимаю. Потому что: просто заткнись, блядь, и сделай всё, что ты там говорил. И Шань затыкает его. Затыкает единственно-верным способом, который ахуенно соответствует правилам ебучей паранормальщины. Затыкает шумным выдохом в губы. Затыкает, выталкивая язык в его рот. Затыкает близко, зло — как хотел. И это как выстрел в лицо — кроваво, оглушительно и бошку сносит сразу же. Галстук в руке трещит и кажется, по швам расходится. Вселенная вокруг тоже. Шань боится поднять глаза к небу, потому что он, сука, уверен — оно всё в огромных трещинах, из которых выглядывает реальная черная материя. Из которых сквозит открытым космосом, в который только загляни — унесёт к хуям. Уже уносит. Пиздец как. Горячо, влажно и больно. На губах больно — горит, полыхает, сжигает до базального слоя, до нервных рецепторов, которые электрическими импульсами посылают сигналы в мозг. Сигналы неправильные, недостоверные, аномальные. Сигналы просящие ещё, больше, круче. Его голоса больше не слышно. Слышно только сбитое дыхание и шумные вдохи, которые Шань делать мажору не даёт — вгрызается в губы остервенело, жадно мажет по ним языком, клинится внутрь, в горячее, в обдающее свежестью перечной мяты, тычется в мягкое, подвижное, что теснит собственный язык. Ловит Рыжего, не давая отстраниться. Реально же, сука, не даёт — удерживает за затылок крепко и рука у мажора пиздецки холодная. Ледяная, по сравнению с жаром от собственного тела. И даже это нихуя не отрезвляет. Это заводит только сильнее, когда с затылка чужая ладонь съезжает на полыхающую шею, давит крепкими пальцами, вынуждая захлебнуться болезненным удовольствием. Там у Шаня чувствительное место. У Шаня сейчас любое место чувствительное. У Шаня рядом с этим обмудком срывает предохранители и рецепторы на всю мощность пахать начинают. У Шаня рука, зажавшая галстук, не расслабляется. У него вообще каждая мышца сейчас грозится разорваться к ебени матери. А у этого на губах улыбка. У этого ещё и в эмоции получается, когда такая хуйня творится. Улыбку Шань сбивает — губами, языком, зубами. Выгрызает её нахуй, потому что: куда уже больше, а? Куда ещё сильнее? Как у тебя это нахуй получается, мажор ты сраный? К подбородку из уголка рта паскудно медленно стекает вязкая слюна. Своя. Его. Хуй разберёшь. Всё уже нахуй смешалось. Мысли тоже. Орут, не переставая: въеби-ему-выеби-убегай-ближе-ближе-ближе. Путаются, теряются, до полнейшей потери ориентации в пространстве. И удерживают на ватных ногах, не давая рухнуть на землю — только его руки. Та, что на шее мёртвым капканом и та, что на пояснице, жмущая к себе, сгребающая в кулак тонкую куртку. Вынуждает ловить чужую вибрацию тела. Чужой взбесившийся пульс. Чужие, не Рыжего — совсем не его, ему подкинули, вынудили, заставили — немые просьбы: ещё, блядь. Ещё раз так сделай. Языком поглубже, чтобы я в него зубами мог. Задень губы, задень нёбо, язык, сука, задень. Не останавливайся только, пусть ещё немного ебучей магии, паранормальщины и расколотой на осколки вселенной. Пусть ещё немного ты. Пусть ещё немного я. Пусть ещё немного друг для друга. Пусть весь мир на хуй катится, мне и тут хорошо. Под чужими руками, губами, вжимаясь всем телом плотно, чтобы ни дюйма, ни миллиметра, только ты-ты-ты. Тебе ведь тоже хорошо, тоже приятно, да? Не словами — телом скажи. Вот так — под вой сирен где-то в другой вселенной, где холодные ветра и поздняя осень. Вот так — подпереть его собой. Им стену. Оцарапать случайно руку о что-то колкое, сметая её со стены, вплетая пальцы в остывшие волосы и слушать-слушать-слушать вместо шепота — его тело. И оно честное, оно куда откровеннее слов. Оно куда крупнее, чем Рыжий думал, куда сильнее — сталь мышц через одежду чувствуется. Напрягшиеся, удивительно, как они ещё кости ему не выломали. Удивительно, как паскудный скулеж с губ не срывается, когда Шань психованно скручивает с руки растрёпанный галстук, ведёт от груди вниз. Царапает ткань рубашки, оставляя красные отметины под ней, ниже, ещё ниже. Вот тут. Вот тут твердо так. Пиздец просто. У меня тоже. Потрогай, хочешь? Убедись. Мажор рычит в губы бессвязное, явно грязное, пошлое, выругивается, целуя ещё более голодно, жарко, глубоко. И реально убеждается — проводит ладонью дохуя медленно по стояку. Вынуждает Рыжего так же — рыком, стоном, хрипом в его пасть, потому что тот рвано подаётся вперёд, дёргает на себя, притирается жадно. Ещё и ещё раз. Там горячо и мокро. Там смазка марает внутреннюю сторону боксеров. Там хочется большего, прямо сейчас, прямо тут, блядь. Рыжий нахуй теряется, упускает момент, когда начинает двигаться тоже тягуче медленно, рваными толчками. Упускает момент, когда мажор отрывается от губ, запрокидывает голову, тянет воздух сквозь зубы, точно обжёгся. Прикладывается головой об стену. Раз. Второй. И вместо того, чтобы вгрызться в губы снова, когда Рыжий тянется за новой дозой — перехватывает за плечи, жмёт к себе. Только уже по-другому. Просто прижимает. Крепко и бережно. Укладывает голову себе на плечо, дышит в волосы жарко и загнанно, гладит пальцами колкий ёжик на линии роста волос. И хочется глаза прикрыть и постоять вот так немного. Отдышаться, потому что — что делать дальше Рыжий не знает. Рыжий вообще нихуя сейчас не соображает — в башке, как ластиком прошлись, стирая всё напрочь, а потом, для профилактики еще кислотой. Отдышаться и повторить — может, хоть память на место вернёт. Рыжий глаза открывает медленно, потому что где-то на кромке сознания остаётся бессвязное: расколотое небо, чужой город, стоянка. Какая нахуй стоянка? Какой нахуй город? Какое нахуй небо? В поле зрения только его плечо и кусок ободранного дерева с голыми острыми прутьями веток. Оказывается — сейчас осень. Оказывается — дышать очень трудно. Оказывается — вселенная не распалась на атомы. Зато распадается сам Рыжий. Распадается от чужого сбитого вдох-выдох. Распадается от холодной руки, что не останавливаясь мажет по коже мягко. Распадается от чужого невъебенно севшего голоса: — Шань, не сейчас. Не сейчас, чуть позже. — он не то Рыжего, не то себя убеждает. Умоляет, блядь. Только вот о чём, хуй его знает. — Нам ехать надо. Рыжий хмурится — куда, блядь? Куда в таком состоянии ехать? Только если за скорой медицинской. Куда бля, если прижимает так плотно, что чужой стояк упирается в косую мышцу, а собственный ноет сладкой болью. Спрашивает, отнимая голову от теплого, с трудом ловя фокусировку на глазах. Спрашивает осипше, искренне удивляясь: — Куда? Вмазывается в чужой въёбанный какой-то волшебной дурью глаза, где пиздец неебических масштабов. Где тонны возбуждения и сожаления, что ехать надо. Где ебаная сталь радужки точит острые зрачки, прошивающие внутри бреши. Где Рыжий добровольным утопленником вместо того, чтобы захлебнуться водой — захлёбывается непривычной мягкостью. Мажор гладит по щеке большим пальцем, щурится улыбкой, которая только в глазах видна. Которая плавит сталь там внутри. Которая красивая такая, господи — не оторваться. Облизывает губы медленно, качает головой отрицательно и прячет уже видимую улыбку, закусывая её зубами. Говорит вдумчиво, чтобы до Шаня дошло: — В морг, Шань. Тело нашли в соседнем округе, помнишь? Нихуя Шань не помнит. Имя только своё — и то лишь потому, что мажор его произносит. Тепло так, сладко так, осознанно так, что хочется попросить его сказать его ещё раз. Раз сто. Подряд. Под Шанем, прямо на этом сраном ледяном асфальте, задыхаясь. Ведь ещё помнит поцелуй. Чувствует на губах неясную вибрацию, точно их изнутри прошибает. Чувствует чужой вкус у себя во рту. Слизывает его с губ заторможенно. Ещё помнит, что зовут мажора Тянь. Красивое имя. Сочетается с собственным идеально, точно сама вселенная расстаралась, выебнулась, подтаскивая их друг к другу, пока билась в экстазе от нихуёвой такой параллели. Тянь-Шань — небесные горы. Рай на земле. До таких хуй дотянешься, только с придыханием издали любоваться. Шаню тоже нравится. На слух красиво ложится. И почему-то кажется, что выслать на хуй этого Тяня надо. Не знает зачем, просто хочется. Просто — так кажется правильно. Так он, вроде бы делал раньше. Так ему привычно и комфортно. С ним ему привычно и комфортно. В его глазах ожидание. Спокойное, расслабленное, пьяное. Он ответа ждёт, а Шань только ещё раз губы облизывает — чё ему сказать-то? Прикинь, я тут додумался до того, что наши имена нихуёво соединить можно. Ты попробуй, произнеси, тебе зайдет. Вместо этого Рыжий передёргивает плечами неуютно, отстраняется, отходя на шаг, спрашивает: — Ага. Чьё тело нашли? — Не знаю. Девушки. — Тянь поджимает губы, отталкивается от стены и Рыжий замечает — у него руки мелко дрожат. У Рыжего тоже, бляха. Дурацкая ситуация. Минуту назад пытались друг друга сожрать, а сейчас тела там какие-то, морги. Рыжий себя чувствует рыбой, выброшенной на берег — воздух есть, а как дышать им не знает. И что делать с информацией этой никуда нахуй не упирающейся, из-за какой-то паранормальной амнезии — не знает тоже. Пытается снова: — А что она там в морге делает? Морг — тело. Тело — морг. Никаких нахуй параллелей. Только шум в ушах и бьющееся в глотке сердце. Только усмехающийся Тянь и кипяток по венам от его усмешки. Он подталкивает в спину мягко, указывая дорогу: — Пошли, Шань. Пошли, вон машина. И кажется — что-то сказать ему всё-таки надо. Что-то, что язык прожигает, просится наружу, что в башке пока не сформировалось, там ведь сейчас, как после атомного взрыва — вымерло всё, покрылось густой мглой и ни единой ценной мысли. Что сформировалось только внутренним тянущим: ну скажи ему, скажи. Скажи, что понравилось, что было круто. Ахуенно, если честно, было. И Шань говорит, оборачиваясь резко, чуть не врезаясь в него: — Тянь, я… — понимает, что чужое имя раньше не произносил вслух. Про себя даже. Не произносил, потому что боялся чего-то. Может быть этого — Тяня, который остановился в ступоре и глядит лихорадящим взглядом. Почти умоляющим. Он дышать, кажется, перестал. Рыжий тоже. Рыжий морщится, как от острой боли в виске, сбивается с мысли и зачем-то выплёвывает слова, которые произносить намного проще, чем его имя. Которые кажутся правильными и привычными. — Да похуй, забей. Иди на хуй.