Пропавшие без вести

Навигатор обещал два недолгих часа до соседнего округа. Навигаторы тоже умеют наёбывать, потому что тащатся они уже целую вечность. Целых два часа, пятнадцать минут и пятьдесят одну секунду. Пятьдесят две. Пятьдесят три. Да — Рыжий считает. Рыжий считает время, считает редкие деревья, которых на пути встретилось около сотни, считает, что он проебался. Молчит и пялит в окно, чувствуя, как шея затекла, потому что где-то справа сидит то, что Рыжий считает ошибкой. Считать Рыжему нравится — цифры простые и понятные. А вот остальное, что произошло каких-то два с половиной часа назад — сложное и объяснению не поддается. Из разряда ебучей магии паранормальщины, в которые Рыжий не верит. Почти. Ну а хули — иногда даже магия и паранормальное происходит. В особенности с теми, кто не верит. Тычет рожей в очевидное, что мозгом по факту не воспринимается и щерится в рожу: не веришь, да? До сих пор? А так? Или вот так, веришь? Видишь? Нравится? Рыжий не верит. Рыжий даже не помнит. Только урывками: сухие прохладные губы, влажный язык, ледяная рука на затылке и желание его натурально сожрать. А потом, как обрубило. Потом машина, механический женский голос в навигаторе и тихонько шепчущая музыка. Потом сотня редких деревьев и два часа, пятьдесят три минуты. Заснуть бы. Заснуть и притвориться, что нахуй всё забыл. Бывает такое после сильных потрясений, даже название, ебать, научное есть — избирательной амнезией зовётся. А потрясение действительно сильное было. Действительно потрясающе, блядь, было. Тело до сих пор ловит ебучие спазмы, точно оно время не считает и где-то там, в вязком, плотном и паранормальном осталось, словило ещё тогда сраный приход, который проходить не собирается. Забористая дурь. Сильная. Молчаливая. Сидит себе, мычит что-то под ебучий мотив идиотской песни, постукивая пальцами по рулю. От дури спокойствием несёт и морем. От неясного мычания тащит мурашками по шее и вынуждает стереть их ладонью, проминая кожу. И не смотреть на него, не смотреть, господи. Вон деревья пиздец интересные, с ободранной листвой, прожранной солнцем, которого на небе уже который день не видно. Которое прячется под тучами и Рыжий вместе с ним бы спрятался. Только вот Рыжий не придурок, который проёбывает работу и отлынивает от своих прямых обязанностей, в отличие от солнца. Рыжий придурок, который решает сыграть в амнезию. Притирается затылком к подголовнику, впервые за всё время смотрит вперёд, где незнакомый город проносится мелкими домишками с нихуёвой фасадной отделкой и зеленющими газонами — просто американская мечта какая-то. Кое-где на лужайках баскетбольные кольца и одиноко брошенные мячи на сочной зелени — и кажется, что те по какому-то пиздатому дизайнерскому решению в точные места установлены и к ним вообще не прикасаются. Так, для вида. Чтобы кто-нибудь проезжающий залюбовался, прихуел от вида и уезжать отсюда совсем не захотел. Заборы крошечные, выкрашенные в ослепительно белую краску, которую каким-то хуем не марает грязью, или кто-то очень ответственный, педантичный, а может и страдающий обсессивно-компульсивным — протирает их по несколько раз на дню. Не просто тряпкой, а заебатой микрофиброй и дорогущим средством для полировки и чистки деревянных поверхностей, которое белой пеной распыляется и пахнет химозными ароматизаторами. У каждого дома аккуратные красные модулярные велопарковки на три места, точно они входили в обязательное условие покупки недвижимости — не хотите велопарковки? Тогда идите пожалуйста на хуй, у нас тут дизайнерские решения в виде баскетбольных мячей на газоне и идеально подобранные цвета. У нас тут райское место, где всё одинаковое и никто не скажет, что у соседей трава зеленее — её мы тоже в идеальном оттенке подобрали, такая даже зимой сочной зеленью, как в самый жаркий летний день. Всё искусственное, подделка под настоящее — реалистичная иллюзия волшебной жизни в волшебном месте, где вы будете чувствовать себя, как в сказке. Какую больше любите? Золушку, Белоснежку, спящую красавицу? Воплотим в жизнь все ваши больные фантазии: вон яблоневый сад с отравленными плодами, вон здание мэрии, похожее на замок, где трудятся злые ведьмы, любящие бюрократическую волокиту, а там у нас уютная улочка, утопающая в неоне, где вы, да-да, именно вы — можете утопить своё одиночество. У нас там Гензель и Гретель на любой вкус, готовые воплотить любые потаённые желания — вопрос только в цене. Сказочно, правда? Сказочно одинаковые дома в сказочном городе. Где идеально пластмассовые улыбки, идеально пластмассовые декорации и идеально пластмассовая жизнь. Где периодически находят мёртвых принцесс. Сказочно оживить их не получается, зато по такому случаю в город приезжают сказочные психологи-криминалисты. Мажора такие виды не удивляют, судя по всему. Судя по всему — такие виды для него привычные, вписывающиеся в красочную картинку жизни, как в глянцевых журналах, где на снимках дорогое, недоступное и соответствующее стандартам беспечной жизни. И смотрит он на них не как, на что-то из ряда вон, а со скучающим видном — проходили, знаем, уже не интересно. Зато Рыжий разглядывает эту живописную хуету с подозрением — слишком. Всё это — слишком. Слишком зелёные газоны, которые, кажется, по линейкам выстригают, слишком чистые улицы — асфальт ещё немного и сверкать чистотой начнет, стоит до него только солнечным лучам дотронуться, слишком безлюдно. Точно попали они не в город вовсе, а в павильон для съёмок, куда посторонним вход строго-настрого запрещён, он тут по особым приглашениям и трогать руками запрещено вообще всё: заденешь — развалится. Так что ну его нахуй, отойди подальше. Шань выдыхает, когда замечает на мелкой улочке небольшую забегаловку с тремя круглыми столиками на уличной террасе, а на ней людей. Вроде живых. Вроде двигаются, говорят о чём-то, прихлёбывая кофе из стаканов, на верхушках которых целые сливочно-пенные башни. Вроде. Сказочный город — нихуя не скажешь. Шань поначалу не втыкает, почему машина тормозит у обочины, где в огромных декоративных горшках идеально остриженные вечнозелёные самшиты. Такие Фанг любит и высаживает в палисаднике, куда выходят окна её кухни. И только после полной остановки и финального скрипа колодок, находит взглядом неприметную ориентировку — небольшую вывеску над амбальными дверьми, больше похожими на ворота у кирпичного здания: городской морг. Пиздец просто какой-то. Ландшафтные дизайнеры точно ебанулись. Просто морг это скучно. Давайте и его украсим, блядь, самшитами — самое то для скорбящих, которые приходят на опознание тела. Шань выходит из машины первым, захлопывает дверь, вдыхает хвойный аромат и удивляется свежести прохладного воздуха, пропитанного смолами. Как на другой планете, ебать, где ароматизаторы встроены прямиком в деревья и впрыскивают в воздух ошеломительные лесные ароматы. Говорит же — сказочный город. Сказочный морг, широкие металлические двери которого выкрашены в спокойный серый, а на петлях едва заметно виднеется ржавчина. Хлопок водительской вытягивает из мыслей и к мажору Шань все же поворачивается. Только спокойно. Без лишних движений. Без въебать-выебать, мы ж на работе, окей? Галстук тому пришлось снять. Весь смятый, с вылезшими по шву нитками. Он теперь на заднем сидении валяется напоминанием рухнувшей вселенной, которая, кажется, до сих пор в чужом городе осыпается осколками. А тут — тут сказка. Тут амнезия. Тут мажор поправляет манжеты рукавов и заправляет выбившуюся из брюк рубашку. С ней тоже что-то не так. В районе груди, на рёбрах какие-то потёртости, которых с утра ещё не было, точно тёрли там с маниакальным упорством и неебическим усилием. Или оцарапали. И губы у него больше не сухие. Не-а. Они искусанные — в мелких трещинах забилась краснота, а на нижней прямо посередине не то синяк, не то крошечный кровоподтёк. Такие бывают только от зубов, когда кусать хочется настолько, что силу нахуй уже не рассчитываешь. Когда зубами его, губами, языком — сильнее, плотнее, больше. Только спокойно. Без лишних движений. Без въебать-выебать, мы ж на работе, помнишь? Рыжий отводит взгляд, скашивает его на чистейший асфальт без признаков дорожной пыли или прилипшей к нему, раздавленной тяжёлыми подошвами жвачки. Хоть жри с него, ей-богу, никакую заразу не подхватишь, только если лёгкое отравление от концентрации химических очистителей. Мажор подходит расслабленно, почти вразвалку, только это у него как-то по-особенному, ебать, получается. Точно не по тротуару, а по ебучему подиуму, тут только красной ковровой не хватает и десятка увлечённых работой фотографов, выбирающих кадр посочнее. Да им даже выбирать не нужно, блядь. Тут каждый кадр, каждое небрежное движение, каждый взгляд — хоть сейчас на рекламный щит отправляй и на журнальные развороты. Он в этот сказочный город вписывается, как влитой. Прикуривает, протягивая Шаню пачку, и Шань берёт. Шань сегодня всё нахуй берет от жизни, потому что эта сука в кои-то веки расщедрилась и подумать, блядь, страшно что после потребует взмен. Захотелось мажора на улице засосать — похуй, давай. Захотелось его там же облапать — похуй, давай. Захотелось сыграть в амнезию — да без б, мажор вон подыгрывает: затягивается долго, лениво, смотрит куда-то за Шаня, щурясь сытым довольным котом. И не напоминает. И не отпускает мразные шутки. И не говорит ничего. Не говорит, что понравилось. Переводит взгляд на Шаня, приподнимает брови насмешливо: что? Да ничего, блядь. Забей. И ещё раз сходи на хуй. Мне-то что, блядь. Понравилось тебе там — нет. Вообще похуй. Веришь? Вот и я — нет. Шань тоже затягивается — быстро, до рези в глотке и треска жрущего табак уголька. Затягивается лесной свежестью, в которую книлится солёное море. Затягивается, убеждая себя, что — похуй. Абсолютно. Основательно. У меня амнезия, у тебя, походу, тоже. Взаимоотношения у нас сложные. И сложные игры. И очень-очень простой вопрос: — Как тебе тут? Ну, давай. Давай поговорим об обстановке. Потом о погоде. Потом о новостях. О чём там ещё люди пиздят, когда не знают о чём говорить? Давай о насущном, неважном и не имеющем значения. Об этом поговорим, а вот о том, что на стоянке случилось — помолчим. О том, как я в тебя. О том, как ты в меня. Мы друг в друга, помнишь? Выбивались, трогали, глотали. Давай о насущном, мажор, хули. — Не очень. — зато честно. Не очень тут, хоть и как в сказке. Где-то за деревьями точно должна гаситься ведьма с отравленным яблоком в ожидании простушки, которая это яблоко обязательно надкусит. В высоком особняке, что выглядывает с другой стороны улицы — пудово живёт чудовище затворником, которое заказывает книги по интернету и коллекционирует их, а может и не только их — может и принцесс оно тоже коллекционирует. А вон там — в другом точно таком же особняке, обитает злая мачеха, которая закупает тонны гороха, риса и прочей рассыпчатой дряни, чтобы её несчастная падчерица перебирала её и не выходила из дому. А то мало ли — чудовищу вдруг понравится, или принцу, который по случайности мимо проходил. В этом городке, ведь как в сказке — а во всех сказках, что знает Шань, случается всякая херня. Драконы случаются, рыцари в сияющих доспехах, которых нахуй никто не ждёт, даже чудеса случаются. И кто-нибудь обязательно должен подохнуть для счастливого финала. Иначе какая это, блядь, сказка? Драконов убивают рыцари, рыцарей убивают драконы, а чудеса убиваются сами — так по сюжету положено. По сюжету положено «долго и счастливо». И никто не говорит, что «долго и счастливо» длится от силы пару месяцев. А потом всё. Потом начинается жизнь и мёртвые принцессы. Мажор кивает понимающе, выдыхает с дымом: — Не по-настоящему, да? — кивает на растения эти, ухоженные, без единого гнилого листика, точно гнилые тут ррраз — и вырывают: не вписываются в красивую картинку, не подходят по стандартам, в сказках таких вообще нет, упаси, блядь, боже. Не по-настоящему — да. И разговор этот тоже ненастоящий. Точно на подъезде к городу машину остановил бравый парень, хлопнул ладонью по крыше и ослепительно улыбаясь, попросил подписать ебучую форму 623.17, которая гласит: въезжая на территорию, вы обязуетесь вести себя максимально неестественно, разговаривать на общие темы и ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах, не упоминаете о том, что у вас есть какие-то проблемы. Идеальный город с идеальными видами и идеальными жителями. Идеальные дома, идеальные газоны с идеальными трупами на них. У нас тут всё не-нас-то-я-щее. Наслаждайтесь поездкой и будьте идеальны, счастливого пути. От этого Шань ёжится зябко, невольно замечая — тут даже температура воздуха, бля, идеальная. Ни жарко, ни холодно — пиздец. Как под куполом, который невооружённым глазом не увидишь, зато попытавшись покинуть городок — можно неслабо так въебаться рожей о невидимый барьер. Отвечает, ухмыляясь мрачно: — Ага, тело-то у них хоть настоящее? Мажор пожимает плечами расслабленно, оглядывается в поисках мусорки, вертясь на месте, и обнаруживает её метрах в трёх. Чистую. Без единого окурка, фантика или хотя бы пыли. В которую летит выкуренная от мажора, что продолжает тлеть на дне, выпуская в воздух тонкую ниточку дыма. Свой окурок Шань швыряет туда с каким-то урывистым наслаждением — вот вам, мол. Был идеальный город, в котором оказался не идеальный Шань, у которого по жизни хаос и разруха. Девиантность так и прёт. И ебал он в рот идеальность эту, а ещё сказки и мажора, пожалуй, с удовольствием бы выебал. В рот, где незажившие трещинки на мягких губах. Где горячо нереально и мокро. Он теперь его вкус знает. Ещё раз его попробовать хочется, потому что понравилось, потому что вкусно, потому что он не целуется — он грызётся. С ещё бо́льшим удовольствием — выебал бы прямо тут, чтобы окончательно разрушить иллюзию волшебства. В сказках такого нет. А в башке вот — есть. — Согласен, пойдем посмотрим. Мажор идёт к двери, приваливается к ней плечом, отпирая. И ёбаный ж ты свет — тут запахи смолы гораздо сильнее, чем на улице. Шань оглядывается, хмурясь — они точно в морг попали? В морге должно смрадом трупов вонять, разрубленной плотью и содержимым желудка, что кислым гнильём на всю округу. А тут — пихта. Тут на стенах в черных матовых рамках — красочные фотографии пейзажей, травинки крупным планом, деревья, поля. Тут пол не в кафеле, как ожидалось, как привычно было бы, а в белом линолеуме со вкраплениями серого. Тут та же ебучая стерильность, и слишком много белого. Белый кассетный потолок, со встроенной подсветкой, белый стол, на котором белый ноут и белая чашка. И халат у женщины лет сорока — тоже белый. Она смотрит поверх очков, вскидывает брови, занеся руку над клавиатурой, по которой ещё секунду назад щёлкала быстро: — На опознание? — голос грубый, жёсткий, не смотря на худощавое телосложение. Взгляд тоже жёсткий, колкий — цепляет с ног до головы, его почти почувствовать можно. Почувствовать и поморщиться, отступив на шаг — не надо, блядь. Ни руками, ни глазами, вообще ничем нахуй. И Шань понимает — ведьмы тут не гасятся, выглядывая из-за деревьев с отравленными яблоками. Ведьмы тут в патанатомии шарят, гистологией заправляют и мертвых принцесс вскрывают максимально законным путём. А она реально на ведьму похожа — бледная, худая, кожа плотно рельефные мышцы обтягивает, взгляд такой, точно она им всерьёз вместо скальпеля пользуется. Ведьму, судя по бейджу — зовут Юнь Мейли. — Нам сообщили, что у вас нашли тело. — мажор подходит к ней, не обращая внимания на взгляд, от которого холодом по хребту пробирает. Роется в кармане, выуживая корочку, показывает ей и ведьма расплывается в улыбке. Вчитывается придирчиво и кивает головой: — Нашли. Вскрытие я ещё не проводила, но предварительно могу сказать, что причина смерти — странгуляционная асфиксия. Копна выкрашенных медных волос, стянутых конским хвостом на макушке, спадает на уверенно развернутые плечи, и на безупречно выглаженном халате они смотрятся почти красными. Когда она поднимается с кресла — Шань удивляется, что на ногах у неё не строгие каблуки, а обычные сабо — резиновые, мягкие, с противоскользящей подошвой. Она высокая, мажору до плеча достаёт, взмахивает властно рукой, подзывая к двери, которую отпирает ключом-картой. И вот теперь это на морг больше похоже. Вот теперь и запах, как в морге — сладковато-гнилостный, почти трупный яд, от которого голова кружиться моментально начинает. От которого хочется нос зажать и дышать ртом. А ещё лучше — не дышать вообще, потому этот смрад приставучий, пропитывает одежду, пропитывает волосы и кажется — внутренности тоже. Въедается во внутренности, липнет к стенкам лёгких и если провести тут чуть больше пятнадцати минут, всерьёз начинаешь верить, что и сам изнутри гниёшь. Поэтому Шань дышит морем. Дышит запахом, который тут единственный настоящий. Дышит им. На вид тут тоже ёбаное волшебство — бледные стены едва ли не отражают тележки со съёмными носилками, что стоят в ровный ряд. Всё в металле, который ловит отблески люминесцента. Почти как в фильмах. Мейли уверенно шагает к холодильным камерам, больше похожим на камеры хранения. Дверцы у них, кажется, хлипкие совсем. Отпирает третий сверху и кожу колет холодом, хотя стоит Шань в отдалении. Шань в паре шагов от мажора, который бесстрастно рассматривает столы и инструменты. Спокойный и холодный. Руки в карманах, поза ахуеть какая расслабленная, точно он не в морге, а на мостовой за морской рябью наблюдает. Отзывается также, едва ли не лениво: — Следы насилия есть? Может быть, синяки на запястьях? Мейли поворачивается, смотрит вопросительно и в карих глазах на тонну больше живого интереса. Какого-то ненормального. Почти плотоядного. — Внешних повреждений не видно. — прищуривается, пытаясь найти на бесстрастной роже мажора ответы. Следом на Шаня глядит, вздыхает, потому что её интерес тут подпитывать никто не собирается. Пытается по-другому. — Скажете, что тут происходит? — Тайна следствия. — отвечает Рыжий. Два слова, которые работают безотказно. Мейли поджимает губы недовольно и вытягивает из камеры тело, укутанное в мешок для трупов. Ближе подходить не хочется, но приходится. Мажор тоже на шаг-другой подбирается. Смотреть на него как-то неосознанно получается. Просто потому что тут больше не на что. Только столы для аутопсии, раковины и холодильник. Смотреть на него проще, чем вниз, где оглушительно разъезжается замок мешка. А после оторваться от него уже нахуй невозможно. Невозможно, потому что Шань от него любой реакции ожидал от скептично поднятой брови и попытки протыкать в труп пальцем, до полнейшего безразличия и вопроса: и это всё? А можно всех посмотреть? Шань от него любой реакции ожидал, а не этого. Мажор бледнеет резко. Ррраз — и нет крови в лице, точно её нахуй всю выпустили. Ррраз — и губы тонкой плотной линией. Ррраз — и желваки на челюсти сжимаются так, что Рыжий удивляется, как тот себе зубы не скрошил. Мажор сглатывает ком в глотке. Ещё и ещё раз. Выдыхает сорвано и Шань почти подаётся вперёд, чтобы словить его, потому что он, кажется, на секунду видеть перестаёт. Моргает глазами заторможенно и Шань делает шаг к нему ближе. Город же волшебный — тут ебучие чудеса случаются. Шаню чудесным, сука, образом хочется ему как-то помочь. Хуй его знает как. Потому что хуй его знает, чем мажора там накрыло. Накрыло сильно, точно резкой пощечиной наотмашь, которую не ожидаешь. Накрыло до того, что его колотить начинает, а на лбу испарина собирается видимыми бисеринами пота. Там же вена проступает у виска, биться начинает беспорядочными толчками, пульсацией, которая где-то за собственными ребрами беспокойством отдаётся. За ребрами херня какая-то. За ребрами крошится, рвётся лоскутами, просится. К нему просится. Ближе просится. Успокоить его просится. За руку перехватить и сжать её — тут я, чё ты напрягся так? Даже голос разума, который обычно вопит от мажора подальше держаться — испуганно затыкается. И остаётся вот это. Остаётся только к нему. И стоит только решиться протянуть к нему руку, как мажора швыряет к выходу. Не говорит ничего, только сиплыми выдохами давится и пытается сорвать с шеи галстук, которого там нет уже часа три как. А на собственной шее неожиданно обнаруживается удавка-поводок, которым тащит за ним. Почти до удушья тащит, до того, что чтобы устоять на месте приходится вот так же, как он — челюсть капканом сжать. Тащит так, что Шань прикрывает глаза на секунду или минуту — не разобрать, говорит себе, что бывает такое. Со всеми такое бывает. Со всеми, но не с мажором, который на эти трупы не раз смотрел. Не с мажором, который раньше в морг, как к себе домой. Не с мажором, в котором раньше ноль ебучих эмоций по отношению к покойникам. Ни жалости, ни сожаления — только холодный подход при изучении травм и обсуждение их с коронером. — Новичок? — голос Мейли, как сквозь толщу ваты сочится. И Шань открывает глаза, чувствуя острую необходимость вылететь отсюда. Чувствуя острую необходимость убедиться, что мажор если не в порядке, так хоть не отключился там на улице. Вдыхает глубоко, несмотря на сладковатое гнильё, которое вместо кислорода забивает лёгкие. Вместо нужного моря. Смотрит вниз, неопределенно качая головой: нет, не знаю. Не знаю я чё с ним. Но узнать хочу и как можно быстрее. Не отвлекайте, блядь. Внизу тело. Обычное. Женское. От двадцати, до тридцати лет. С темными длинными волосами и родинкой у правого глаза. Хмурится — не может понять похожа ли она на Чан Шун. Сравнивать живые фотографии с трупами — сложно, особенно, если покойника ты не знаешь лично. Мышцы лица расслабляются и хер разберёшь, тот это человек или нет, когда на фото улыбчивая девчонка с ямочками на щеках, а на выдвижном столе амбальной холодильной камеры — холодное, покрытое трупными пятнами тело с заплывшими серой мутью полуприкрытыми глазами. Мертвыми глазами, которые смотрят зачем-то в самую душу, пронизывают насквозь. Жутко, но не настолько, чтобы задыхаться и уёбывать из морга. Не настолько, чтобы человека, который держал себя в руках и с каменной рожей наблюдал за вскрытием утопленника, который в болотной воде провёл три дня — срывало вот так. Шань понимает, что чем быстрее закончит тут — тем быстрее эту ебучая удавка на шее ослабеет. Тем быстрее он окажется на улице. Тем быстрее рядом с ним. Быстрее, блядь, хули ты копаешься, мать твою? Разглядывает тело, пристально осматривая руки с чистейшими запястьями без синяков и уж тем более следов от наручников. У неё из видимых травм — только бардовая борозда на шее и почерневшее лицо. Губы фиолетовые, надутые, точно она тянулась перед смертью кого-то поцеловать. Бирка на лодыжке, а не как в ебучих фильмах, где у трупов они на больших пальцах болтаются. И пометка — «неизвестная». — Это не та, кого мы ищем. — собственный голос звучит глухо, обеспокоенно, точно голосовые сжало реальным, а не призрачным тесным ошейником. И его оттягивает назад. Его тащит ебучей неведомой так, что Шань от тела отшатывается и хорошо, что на ногах устоять выходит, а не паскудно наебнуться на линолеум. Говорит сбито, находясь мыслями уже давно в другом месте. — Пришлите потом шерифу данные по вскрытию. Минует комнату быстро, слыша в спину: — Что вы искали? Не разворачивается, не может остановиться, наваливаясь на дверь, только отвечает размытое: — Вы сами узнаете всё по новостям. И на улицу выходит быстро. Быстро сканирует местность, пока не находит мажора, сидящего на бордюре, склонившего голову низко, без прежней стальной осанки, без движений — Шань даже не уверен, что тот в сознании. Подходит ближе и мажор, который обычно точно чувствует, обычно оборачивается, обычно прожигает зияющие дыры в теле — не реагирует. Не реагирует на голос: — Испугался трупа, Хэ? На предательски испуганный голос. Что должно было звучать насмешкой — звучит безобразной тревогой. Не реагирует, когда Шань подходит вплотную, упираясь коленом ему между лопаток. Не реагирует, когда нажатие становится сильнее, только подаётся чуть вперёд под давлением обессиленно. Не реагирует, когда Шань сплёвывает на асфальт: — Слышь, бля? Не реагирует, когда Шань встаёт уже перед ним, склоняется, заглядывая в глаза. Шань хмурится, морщится, потому от этого взгляда становится физически больно. Потому он даже не такой же, как у трупа на холодном столе. Он ещё более безжизненный, в нём ни холода, ни привычной насмешки, ни осознанности. В нем пиздец. Город тут — как в сказке. А сказки обычно наполнены чудесами. Только в этот самый момент ясно лишь одно — чудеса закончились. Начался чужой ад, который почему-то ощущается, как личный. Который теперь почему-то личное дело Шаня, которому, бля, не всё равно.