Пропавшие без вести

Чжэнси не до конца осознаёт какого хуя делает на улице и чего тут, собственно, ждёт. Чего-то важного. Кого-то. Может, ебучего чтеца мыслей, который по доброте душевной объяснит, почему неожиданно и резко по темечку ёбнуло: куда? Куда ты, блядь, с ним? Без меня ты, блядь, куда? А потом уже не до мыслей было, потому что Цзянь даже не обернулся. Цзянь рассказывал что-то пацану громко и весело. Цзянь за всё утро с самим Чжэнси едва ли парой слов перекинулся. И глотку прожгло непонятным. Точно изнутри затушили бычок. Или несколько. В одно и то же место с маниакальной точностью и вжимали шипящие угли так, что окликнуть его было совершено нереально. Только смотреть, как его провожают до пассажирской, отпирают дверь, ещё и руку подают, чтобы усесться было удобнее. Потом глотку прожгло дымом. Не так сильно, как прежде, поэтому Чжань за утро въебал критическую дозу никотина — полпачки, как не было. А следом прожгло и мозг неприятным — он вообще-то давно уже не ребенок и таскаться за ним не обязательно. Даже в чужом городе, учитывая полный топографический кретинизм этого идиота. Даже если в этом городе убивают. Тем более если с ним пацан, вооруженный до зубов из людей шерифа. Цзянь давно уже не ребенок. А у Чжэнси до сих пор тотальное желание его оберегать. Он успешно игнорирует тот факт, что оберегать иногда приходится от самого Цзяня, потому что иногда ему натурально сносит крышу, и от убийства на спаррингах его отделяют каких-то пара точных движений, которые Цзянь себе никогда не позволяет. Чжэнси не позволяет себе сводить с него глаз. Не позволяет себе верить в то, что Цзянь всё меньше и меньше нуждается в нём. Не позволяет себе верить в то, что однажды он своим звонким хрусталем раздробит всё внутри до костного крошева простой фразой: помнишь, что ты мне обещал уже очень давно? Защищать, да? Так вот — больше не нужно. Забей, живи своей жизнью. Было это действительно давно. Это стало резонной причиной Цзяня из зоны видимости не выпускать, потому что тот всегда впутывается в лютое дерьмо. Это стало константой жизни. Это стало её смысловой нагрузкой. Это стало ежедневной потребностью, почти ритуалом — наблюдать за ним и убеждаться, что вот он, рядом, живой, здоровый, под собственной защитой, которую хуй что пробьёт — Чжэнси над этим изрядно постарался. Чжэнси из залов и с боевых тренировок не вылезал после того осознанного обещания не столько ему, сколько самому себе. Давно, во дворе жилого комплекса, сидя на корточках, перед Цзянем, который пытался вывести всё в шутку, когда его чуть было не уволокли люди отца. Простые слова, когда зачем-то держал его за руку, потому что такие обещания только доверительным шёпотом, под рассеянным светом фонарей и близко-близко. Слова, которые отпечатались где-то на внутренностях: хочу поскорее вырасти и стать сильнее. Быть способным защитить тебя. Чжэнси вырос. Чжэнси стал сильнее. И как жить своей жизнью, Чжэнси уже не знает, потому что его жизнью как-то нахуй незаметно, стал сам Цзянь. Это стало настолько привычным, что Чжань виснет взглядом на горизонте и натурально не знает, что делать без него. Стеречь Цзяня верной псиной — вот его задача. Задача именно сейчас невыполнимая. А вокруг люди снуют, вокруг ажиотаж и подготовка к поискам. Палатки уже установлены и весь город стекается к ним. Люди заполняют своими именами списки на пластиковых круглых столах, согнувшись в три погибели, шурша куртками, перебивая голосами друг друга. Особенно активные уже топчутся на месте, поглядывают на время, готовые начать поиски. Чжэнси сейчас годен разве что на то, чтобы сорваться с места и начать искать Цзяня. Его нет каких-то пару часов, а кажется, что за это время могло случиться непоправимое. Кажется, что два часа растянулись на две ебучие вечности. Кажется, это у него патология какая-то и необъяснимый синдром, которым колотить начинает, когда теряешь объект из виду. Это почти так же страшно, как когда на учениях на полигоне теряешь из виду цель, которую вел винтовкой, лёжа брюхом на ледяной земле. Когда выстрел должен был оглушить ещё пару секунд назад, а оглушает лишь приставленный к собственной башке кольт — вы проиграли. Секундное замешательство и на прицеле уже вы. Хуёвый из вас защитник, откровенно говоря. И земля уже не кажется такой холодной. Холодно там — чуть левее уха, где дуло тычется в волосы, царапает кожу, давит металлом. И внутри где-то холодно тоже. Обморожено и покрыто льдом. Внутри согревает только дрянными тёплыми улыбками и песочными глазами, которые на Чжэнси с доверием. Которые этим утром показались погасшими. Но — так ведь бывает. Чудится всякое, кажется всякое. Цзянь всё ещё Цзянь. У него вообще есть поразительная привычка почти не меняться. Оставаться улыбчивым идиотом даже в критических ситуациях. Оставаться с этой его тяжёлой формой придури, которая годами не лечится, а лишь усугубляется. Оставаться в вечном позитиве, когда вокруг творится лютое дерьмо: убийства, похищения, насилие. Оставаться рядом и быть тем, кто в их паре отвечает за эмоции. Оставаться на ночь чаще, чем хотелось бы — и Чжэнси нихуя себе не признаётся, что так ему так гораздо спокойнее — оставаться весёлым, даже когда его ломает. Оставаться однажды где-то там, за ребрами. Однажды и уже, бля, навсегда. И это заставляет Чжэнси добровольно оставаться рядом с ним. Просить Цзяня его не трогать, потому что Цзянь не просто трогает. Цзянь задевает что-то внутри, что настойчиво просится потрогать ещё раз. И ещё. И ещё. И ещё-ещё-ещё. Поэтому: не так близко, Цзянь. Отошёл. Ещё на шаг. И ещё, блядь. Вот так. Без рук, твою мать. Потому что руки у него волшебные нахуй. Руки не в тело, а в самую душу. Руки с нежнейшей кожей. В руки эти хочется адски. Руки эти к себе приучили так, что становится откровенно страшно. Страшно, что в один момент удержать себя не получится. Потому что иногда — чаще всего, чаще, чем можно себе даже представить — Чжэнси оберегает Цзяня от самого себя. И от этого вот неотвратимого, что контролировать получается с каждым разом всё хуже. С каждым его взглядом, каждым прикосновением, каждой блядски теплой улыбкой. Это что-то надламывает внутри. Это что-то убивает в Чжэнси защитника и пробуждает другого. Которого он и сам опасается и затыкает его, упихивает поглубже в себя, цепляет на него намордник, оковы, железные цепи, прячет от Цзяня. Прячет Цзяня от него. От себя. Отталкивает, взрыкивает, вздрагивает каждый раз, когда тот оказывается рядом и не подпускает. Потому что клялся защищать, а не… А не это вот, блядь, всё. Чжань прикуривает хер знает какую за день сигарету. Иногда — лишь иногда, не так часто, как хотелось бы, — это херня спасает. Выйти покурить — как единственный способ выбраться на воздух, чтобы дышать никотином и запахами улиц, а не им. У Цзяня вообще какая-то херня с запахами. Он пахнет. Да, дебильно звучит, потому что все люди вообще-то пахнут: кто-то еле заметно с цветочными нотками, кто-то выливает на себя флакон одеколона и воняет на всю округу, у кого-то и вовсе стойкий смрад крепкого пота. Цзянь пахнет. Ни цветами, ни одеколоном, ни духами. Он пахнет собой. Он пахнет летом, солнцем пахнет, пахнет взрывами звёзд и ёбаной галактической пылью. Он пахнет так, что этим запахом сносит в стену, когда тот подходит слишком близко. Он пахнет так, что в глазах разносятся черные дыры и в груди что-то тоже разносится. Оглушительно — бесконечными взрывами и не факт, что там осталось хоть что-то живое и не разбитое. Совсем не факт. Совсем. Поэтому — выйти покурить это отличный способ подышать немного чем-то другим. Чем-то реальным. Что можно потрогать. Потому что Цзяня ему точно трогать нельзя. Это правило. Это нерушимое, тотальное, основательное. Это первым в списке чего нельзя. Это первым в списке чего с самым ёбаным отчаянием хочется. Это первой мыслью после пробуждения и последней перед тем, как сон окончательно вырубит мозг. Это сложно так, господи — в одном проклятом номере на одной проклятой кровати. Чжань искренне завидует Шаню — между его кроватью и кроватью Тяня есть тумба. Между подушками Цзяня и его собственной есть пара дюймов. А ещё между ними есть обещание. И Чжэнси лучше удавится неправильными желаниями, захлебнётся слюной, что наполняет рот при его виде, раскрошит себе кости, удерживая себя от него, чем предаст. Чжэнси лучше выйдет покурить в тысячный раз и заработает себе рак лёгких. Уж с этим он справится, как нехуй делать, даже не напрягаясь. Вглядывается в толпу народа, где уже добрая сотня собралась. Все в ярких куртках, изучают карту поиска, беседуют с офицерами, сбиваясь в небольшие группы. Кто-то завис у переносного бойлера и столика с обветренными сэндвичами. И все ждут начала. Чжэнси тоже ждёт — оглядывается, высматривая в толпе светлые волосы, которые у макушки топорщатся и сколько их не приглаживай — укладываться они не желают. Ищет улыбку, которая одна на все семь миллиардов — способна весь этот мир к ебени матери взорвать. С одним миром она уже блестяще расправилась. С тем, что внутри подыхает, прося в агонии ещё парочку взрывов устроить — а хули уже делать, всё уже в дребезги, давай ещё, уже похуй. Нутро всё в осколках, ты во мне, а я в тебя. Улыбайся, чё. Улыбайся, дай ещё немного этим убиться. Улыбки нет. Зато есть Тен Нуо — та самая с зелёными глазами, которые больше похожи на мятные конфетки, что раздают в самолётах от тошноты. Только вот тут проблема — от тошноты они нихуя не спасают. Тошнить при её появлении начинает только сильнее и Чжань едва ли себя удерживает, чтобы не сплюнуть на рыхлую землю, которая забивается комьями в рифленую подошву. Она, как и вчера — одета с иголочки, ни к чему не прикопаешься. Всё простое и красивое, смотрится на ней чудесно. Только вот Чжэнси нахуй чудеса не нужны, ему бы растянутую старую майку «я всех бешу» и пару минут одиночества, чтобы зарыться в неё носом и подышать солнцем, да галактической пылью. Тен Нуо мастерски минует толпу: лавирует между людьми, умудряясь никого не задевать, обменивается приветствиями, но смотрит в его сторону. В его сторону идёт с упорством танка. Останавливается ближе, чем нужно, вынуждая сделать шаг назад и сцепить руки за спиной. Мало ли — у Чжэнси уже привычка выработанная годами. Чжэнси привык отталкивать, как только в его личное вторгаются даже те, кто этим личным и является. Особенно тех, кто этим личным и является. Для его же, блядь, блага. Всё в этой жизни, начиная с детского сада — Чжань делает ради него. Ради него припёрся в кабинет, где распределяли первоклашек и чуть не со слезами на глазах убалтывал распределить его туда же, куда попал Цзянь. На вопрос почему — ответа тогда ещё не было. На вопрос почему Чжэнси сказал просто: я его единственный друг. Его не воспринимают всерьёз и он любит шуметь и дурачиться. А рядом со мной ему комфортно, так он не будет отвлекать учителя и мне проще будет мотивировать его учиться. Не этими словами, конечно — шестилетка так не скажет. Но посыл тот же. Посыл поняли, приняли и переписали его имя в ту же графу, где значился Цзянь. И с тех пор понеслась. «Я его единственный друг» — стало законом. Стало отправной точкой. Потому что вообще-то уж Цзяню-то друзей заводить проще простого. А Чжэнси вот — нет. На деле Цзянь оказался его единственным другом. Другом — ключевое, да? Да щас прям, блядь — это по-детству так было. А потом пубертат, потом ебучее осознание, что парни гораздо привлекательнее девочек. И следом ещё одно, которое доломало окончательно: Не все. Только он. Привлекательнее девочек, мальчиков, видеоигр — да всего нахер, что нравилось Чжэнси. Уже тогда что-то было не так. Уже тогда приходилось отталкивать, потому что — страшно. Страшно, что пацан, с которым ты по щегляни в одной ванной плескался, в один момент кажется неебически красивым. Страшно, когда появляется в мокрых снах и не вылазит оттуда до сих пор. Страшно, когда с лучшим другом не гулять хочется, а засосать его. Страшно это, блядь. А дальше — хуже. Цзянь и раньше был обделён вниманием родителей. В подростковом — так вообще в одиночку выживал. Выживал, как придётся, потому что даже пожрать себе приготовить не мог. И начался персональный ад. Началось: заходи к нам на ужин, Цзянь. Началось: оставайся на ночёвку, ты ведь не любишь спать один в квартире. Началось: на матрас свой вернись, блядь. Началось вслух: и руками не трогай, не касайся, не лапай граблями своими. Началось про себя: потому что я, бля, за себя не ручаюсь. Не ручаюсь, что когда-нибудь не потрогаю в ответ, Цзянь. Уймись ты, бля. Это серьезное что-то. Больное. Это ненормальное. Не для друзей уж точно. Не для лучших, так тем более. Уймись ты нахуй, я тоже не железный. Я только с виду такой. А внутри уже тобой всё раздробленно. Внешний каркас — серьезная рожа, которую не пробивают эмоции. Внешний каркас прочный на вид — трещит по швам уже который год и с каждым всё сложнее, всё хуже, там ржавчиной уже всё прожрало, там перепаянно, сшито грубыми нитками всё, что раскроилось. Там места живого нет и Чжэнси не знает, где ёбнет в очередной раз, где треснет, где разорвётся. И чем там стихийно сшивать придется или паять впопыхах. Там наросты каменные, непробиваемые, казалось бы. Казалось, потому что пробивают одной лишь улыбкой. Одним лишь ласковым, вынуждающим внутренне скулить и неконтролируемо подаваться вперёд верной псиной: Чжань Сиси. Одним лишь взглядом, в котором найти можно всё, что угодно: тонны нежности, тонны ослепительного доверия к нему, к миру, ко всему сущему, тонны настоящего, в которое вмазываться, удивляясь: куда уже больше? В котором потерять можно только себя. И Чжань теряется. Каждый раз, как только зависает на радужке, покрытой теплым песком, взрывами солнца и галактической пылью. Внешний каркас — серьезная рожа, которую не пробивают эмоции. А внутри одна рвань и Цзянь-Цзянь-Цзянь — много Цзяня. Там всё им уже, всё о нём, всё в него. А к этому вот — где яркие зелёные леденцы и томная усмешка — вообще ничего. Полный ноль — Кельвин от радости бы удавился. Она касается плеча, как бы случайно, мажет аккуратными пальцами, задевая шею, щебечет весело: — Ты тут! — как будто не видела его, прокладывая себе дорогу сквозь толпу. — Я тоже пришла искать Чан Шун. Можно мне быть в твоей группе? Улыбается сладко, приторно и даже не догадывается о том, что к сладкому Чжэнси равнодушен. Ему дело есть только до одного, которого тут не наблюдается. Ему дело есть только до одного, который улыбками светит. Ему дело есть только до одного, с которым Чжэнси не светит нихуя, кроме дружбы. Крепкой, блядь, мужской. Хмурится на неё, когда наконец убирает ладонь и заправляет волосы за ухо. Смотрит куда-то сквозь толпу, где цветные шапки, цветные куртки и серые-серые лица. Без глаз, без ртов, без признаков чего-то хоть немного интересного. Безликие. Отвечает ей, пытаясь отвязаться от внимания такой же безликой: — Делай что хочешь. Она не унимается. Переступает с ноги на ногу, точно её холодной водой окатило. Выражение на лице потерянное — не привыкла. Когда с ней вот так, на отъебись, без интереса — не привыкла. Пока не может понять, как это вообще. Картинка в голове никак не складывается, потому что основательные устои пошатнулись, хотя казались ей статичными и нерушимыми. Нерушимое в этом мире навряд ли есть. Чжэнси такого ещё не встречал. Кроме той самой крепкой мужской, за которую он изо всех сил держится. Держит её на себе, на плечах, которые устали, ноют адски. Атлантам с небесами на плечах и не снилось. Она поджимает губы, на которых лёгкий блеск почти аквамарином слепит. Чжэнси такую же помаду видел у Цзы пару лет назад. Сестрёнке всегда нравилось что-то необычное и лёгкое. Чжаню — да он уже и сам не знает, что ему там нравится, господи. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты ужасно холодный? — красноречивый взгляд, недовольный, цепкий, на который нихуя внутри не отзывается. Разве что — раздражение. — Я думала, вчера у нас было свидание. Чжань приподнимает бровь в скептичном удивлении — чего, блядь? Ни свиданием, ни даже прогулкой это назвать нельзя было. Сухой разговор о деле в тихом баре, где почти никого не было. Настолько сухой, что даже холодное освежающее пиво не шло. Настолько неинтересный, что закуска из ебучих соленых фисташек поперёк глотки вставала, а мысли утекали туда, в номер. Где общая комната и кровать тоже общая, на которой они спят по отдельности. Поправляет её безэмоционально: — Мне нужны были сведения о Чан Шун. Ни больше, ни меньше. Виктимология — прямая обязанность Чжэнси. Собирать сведения о жертвах, каждый клочок их жизни, каждую секунду до похищения, восстанавливать события от и до. Узнавать даже самое незначительно, что в корне может повлиять на расследование. Выявлять поведение и моделировать ситуацию, когда жертва наткнулась на субъекта. Как себя с ним вела, оборонялась или нет, была ли с ним знакома. Основа основ. Из-за этого они с Тянем часто работали в паре, выезжая на места преступлений, где Чжань моделировал поведение жертвы, а Тянь субъекта. Холодный расчёт, холодные факты и два человека с холодным подходом к делу — идеальное сочетание. И всё, как по маслу. Холод не нравится людям, а люди не нравятся Чжэнси. Всё предсказуемо. Он не помнит, чтобы когда-нибудь вёл себя с кем-то иначе. Не потому что хотелось, а такой уж, извините, блядь, характер. Родился с суперспособностью похуизма. И жил с ней весьма неплохо до появления Цзяня, когда этот самый похуизм дал сбой: где-то коротнуло, где-то оплавилось, где-то загорелось. Разум дал по съёбам. Сердце дало брешь: вот это светлое, растрёпанное и восхитительно пахнущее теперь у тебя внутри, живи с этим и постарайся, блядь, не сдохнуть. Чжань дал Цзяню обещание, а себе слово: защищать его ценой собственной жизни. Обещание, которое позже чуть изменилось: защищать его от себя ценой собственной жизни. Тен Нуо снова в улыбку. И только сейчас Чжань замечает, что она у неё какая-то фальшивая. Быть может — с определением чужих эмоций у него как-то не задалось. Какая-то натянутая и скучающая. Она тянет гласные нараспев, раскачиваясь от носков к пяткам, от пяток к носкам, заложив руки за спину: — Они у меня есть. — слепит белоснежными зубами, вынуждает нахмуриться сильнее. — Но информация в наше время стоит дорого. И теперь смотреть сквозь неё получается ещё лучше. Бывает такое, когда кто-то и так совсем не имеющий вес в межличностных — падает ниже некуда. Чжань усмехается — вот и поговорили. Сразу бы сказала — нужны бабки. Сколько там твоя информация стоит? Баксов двадцать? Ну давай, поговорим, хули. Ему не в первой. Чаще такие встречаются среди барменов — болтать совсем не желают, закатывают глаза на вопросы и молчат, как рыбы, а отстегнёшь десятку — их не заткнуть. Всю подноготную выложат. Так ведь даже лучше. Мог бы и вчера допереть. Роется в кармане, доставая бумажник, пересчитывает машинально, вытягивает десятку, протягивая бумажку, зажатую между средним и указательным: — Выкладывай. Тонкая ладошка отстраняет руку, перехватывает за запястье, а Чжэнси сжимает челюсть поплотнее, чтобы не выругаться. Она смотрит томно, прикусывая нижнюю губу. У кого-то это вызвало бы стойкое желание потащить её выпить ещё раз. У Чжэнси это вызывает отвращение. — Нет, деньги мне не нужны. — у неё даже манера речи меняется. Становится неторопливой, а от милой улыбки не остаётся и следа. Подходит ближе, прижимается всем телом и кажется, что ей и самой этого не особо хочется. Но продолжает она упорно. — Просто, ты понравился моей знакомой. — скашивает взгляд вправо, подмигивая кому-то, и Чжаня даже отпускает. Вот оно что — месть. Или чё там у неё в ясной головушке наебнулось. Он ей нахуй не сдался. Он ей, возможно, даже и не нравится. Она продолжает, отодвигаясь. — Та ещё стерва, которую я давно хотела уткнуть. Знаешь, в нашем тихушном городе таких, как ты не встретишь. Чтобы и умных, и симпатичных на лицо. Ну так что, заключим сделку? Протягивает руку, которую Чжэнси пожимать не спешит. Деньги — это одно. А вот сделки — дело уже совсем другое. Та ещё херня без гарантий того, что не наебут на ровном месте. Произносит вкрадчиво, пытаясь унять дрожь бешенства, которой накрывает: — И что мне нужно делать? Она заливается коротким смехом, который явно на показ, потому что смеяться тут решительно не над чем. Ещё раз скашивает взгляд на толпу перешёптывающихся девчонок её возраста, убирает с плеча волосы и тянет так сладко, что Чжэнси кажется, что у него сейчас случится инсулиновый шок: — Притворись моим. — начинает шептать, чтобы никто, кроме Чжаня эту хуеплетень не услышал. — Не сложно же, правда? Поверь, никто кроме меня не знает о том, чем Чан Шун занималась на самом деле, тем более её родители, которых вы допрашивали. Приподнимает брови вопросительно: ну так? Соглашайся, сделка выгодная. Всё в выигрыше, даже бедняжка Чан Шун. И Чжань видит — она не врёт. Чжань удавится, но делать этого не будет. Кривится — мерзость, блядь. Даже табак глотку царапать перестаёт. Швыряет бычок на землю, а после сплёвывает горечь, что жгучим осадком на корне языка. Морщится, склоняя голову на бок, спрашивая, не потому что диалог продолжать с ней интересно, а просто потому что: — У тебя с головой всё в порядке? Совесть не просыпается? Есть она вообще? И видит, так, сука, отчётливо видит — не-а. Ну ни грамма. Она пожимает плечами безразлично, поддевая носком сапога жёлтый лист: — Угу, просто жизнь в этой дыре скучная. — поднимает глаза в хитром прищуре. — Я не прошу чего-то сверх, ведь так? — позу Чжэнси копирует, тоже голову на бок склоняет. — Пройдись со мной пару раз за руку, дай повод для сплетен и я расскажу тебе то, что поменяет ход расследования. За всё время службы в управлении Чжань понял две вещи. Первое: никакой острой пищи перед ночным дежурством. Второе: все свидетели важны, все свидетели нужны. И да — чаще всего именно тайны жертв оказываются ключом к разгадке. Да — его воротит от неё настолько, что он бы с удовольствием проблевался. Да — наитупейшее условие и повод. Да — ему, блядь, необходимо это сделать. Всё ради дела. Всё ради Чан Шун, которая всё ещё жива — пока они не нашли её тела, нужно рвать жопу. Чем быстрее он начнет, тем быстрее закончит. Чжань выдыхает, чувствует, как верхнюю губу дёргает в спазме отвращения, хватает её за предплечье, потом за ладонь, сплетая пальцы — этого ты хотела? Так достаточно реалистично? Поверят, блядь? — Никаких поцелуев, никакого секса, никаких объятий. За руку. Один раз. — цедит сквозь зубы, потому что если расцепит челюсть, его натурально вывернет наизнанку прямо на её новенькие сапоги. Она улыбается, сжимая руку в ответ. И ту выдернуть, сука, так хочется. Выдернуть, стряхнуть с неё тепло чужой кожи и обработать сраной химией, которая разъест до костей. Она мурлычет, припадая к плечу головой: — Отлично. Девчонок позади меня видишь? Перед ними и пройдёмся. Чжань дёргает её — пройдёмся. Давай, давай, хули уже делать? Давай так, чтобы видели, чтобы потом сплетни, пересуды, тотальная перемывка костей — давай, блядь. Прёт вперёд, таща её за собой, не особо утруждаясь сбавить шаг. Главное — закончить всё быстро. Главное — получить информацию. Смотрит себе под ноги, потому что — ёбаный свет, ему почти стыдно. Стыдно и липкое отвращение внутри ворочится комьями. Гнилью по стенкам сосудов. Задевает кого-то плечом, поднимает голову, чтобы извиниться и… Бля-я-я. Напарывается на Цзяня. Удивлённого, который смотрит то на зажатую чужую ладонь в своей руке, то на неё. И совсем не смотрит на Чжэнси. Красивый. Нереально красивый — со слегка растрёпанным пучком волос на голове, пряди в румяное лицо лезут и тут же хочется ту, которая на глаза падает — за ухо ему аккуратно убрать. Коснуться раковины пальцами, как бы случайно, потом шеи, с шеи на лицо ладонь уложить и попросить посмотреть. На Чжэнси посмотреть. Потому что — ни одного взгляда за всё утро. Спросить хочется: ну ты чего? Не заболел? Хорошо себя чувствуешь? На нём вместо костюма, в котором он появился на всех местных телеканалах — красная спортивка. Красный ему идёт. Ему вообще всё идёт. Он взгляд прячет, упирается им под ноги, говорит быстро, сбито, нервно облизывая губы: — О, Чжань Сиси и… Я имя не запомнил, прости. Тут хорошо, свежий воздух, на романтику тянет, да? — отворачивается, точно не хочет, чтобы на него смотрели. Шмыгает сухим носом, отступает на шаг, потирая ушибленное плечо. — Ну, я пойду, у меня дела. Много-много дел. Ещё шаг. Ещё и ещё. Разворачивается и несётся вперёд — кажется, и сам не разбирает куда. Зато разбирает Чжэнси, отпуская руку, стряхивая с неё чужое тепло, как и хотел. Задевает кого-то безликого снова и снова, пока быстро идёт вслед за ним. Пока вслед за ним натурально тащит. Пропускает мимо ушей возмущенные возгласы тех, кого чуть с ног не сбивает. Нагоняет Цзяня через несколько метров, успевая ухватить его за запястье. А тот вырывается — тянет на себя руку и продолжает идти. Шипит что-то неразборчивое и вздрагивает, когда Чжэнси подаёт голос: — Блядь, Цзянь, да стой ты. Куда ломишься? Останавливается. Выдыхает шумно и Чжань этот выдох нутром ловит — острой заточкой, которую поворачивает долго, пока он весь воздух из себя не выпускает. Не отпускает его, потому что руку нахуй не разжать. Невозможно. Там током все рецепторы сжигает. Сжигает Чжэнси изнутри его бесцветным голосом, который прежде звонким хрусталём, а теперь белым шумом кажется: — Я не ломлюсь. Тут же хорошо, воздух свежий, на романтику тянет. — кивает на толпу, что позади осталась, где осталась Тен, опускает голову ещё ниже, чтобы в глаза точно заглянуть нельзя было. Ведёт плечом неопределенно, точно не знает правду ли говорит. — Меня, наверное, тоже на романтику тянет. Пойду с Дэшэм пройдусь, может, заметим кого-нибудь подозрительного. И руку он всё-таки вырывает. А вместе с ней и что-то ломкое, хрупкое, тонкое. Что крошится внутри, пока Чжань смотрит на то, как Цзянь снова уходит. Сбегает в сторону припаркованной машины, на которой его этим утром увезли. К тому, кто этим утром его увёз. К тому, кто не так опасен для Цзяня, как сам Чжэнси.