Пропавшие без вести

Нет больше прошибающих внутренности взглядов. Вообще ничего нет. Он не говорит даже. На внешние факторы реагирует машинально. На протянутую к лицу ладонь, как на порыв ветра — встречает совершенно безвольно. На пальцы, тянущие за подбородок, вынуждающие вскинуть голову вверх — тоже машинально. И ладно, если бы это простое прикосновение было лёгким и приятным, как тот же ебучий ветер. Но Шань давит подушечками на нижнюю челюсть, чувствует под пальцами прохладную кожу, а за ней ряд острых зубов, и наверняка слизистая исходится болью. Которую мажор совсем не ощущает, только щурится слегка от бьющего по глазам ослепительно белого неба. Чего там с людьми при шоке делают? Пощёчины лепят? В этом случае, это, кажется, бессмысленным — его хлестани сейчас, так башка безвольно повернется в направлении удара, да так и останется, пока её самостоятельно в привычное положение не вернёшь. Может, в ванную его затащить и в морду ему водой ледяной плеснуть? Да ну его нахуй — заболеет ещё, а комната у них все-таки одна, заразит, бляха. Решений тут вообще мало — только одно. Только из этой волшебной дыры вытаскивать, потому что мертвые принцессы раньше на мажора вот так вообще не действовали. Вытащить и попробовать спросить его ещё раз. Тут же, как в сказке, ебать — чудеса случаются. Рыжий неожиданно даже для себя проявляет чудеса дружелюбия и помощи утопающим. А этот явно тонет — в себе где-то. Не совсем там, где Рыжий недавно тонул, куда глубже. И оставлять дольше его тут явно нельзя, хули — рожа у него красивая, а в том доме предположительно обитает чудовище, любящее книги и красавиц, возможно — красавчиков тоже. А такого за собой утащить, как нехуй делать. И Шань делает единственное, что кажется правильным — тащит его. Сначала на себя, упираясь носками в бордюр, вцепившись мертвой хваткой в холодное запястье. Тело поддаётся, тело послушно поднимает, тело послушно накреняется вперёд и почти валится на Шаня. Тело — не мажор. Мажор в ебучей отключке от мира и не то, что автомобилем — собой-то кое-как управляет. Его, кажется, там внутри заперло и накрыло чем-то. Замуровало. Шань тащит его за собой, отпирая переднюю пассажирскую и — вот же придурок — мажор почти врезается башкой в переднюю стойку. Почти, потому что у Рыжего с рефлексами всё в порядке, в отличие от этого — он успевает подставить руку и тыльную сторону щекотит чужими волосами. Холодными, почти сырыми, странно что ещё влаги на коже не остаётся. Шань чисто по привычке это невесомое прикосновение о куртку стирает, захлопывает дверь сильнее, чем нужно, и кажется, что машина вот-вот задберезжит и развалится к хуям. Или развалится тело, что осталось в ней. На деле валится что-то внутри. Валится, всерьёз грозясь оставить после себя критический ущерб. Шань валится в отрицание — ему похуй. Случается херня. Со всеми. Всех накрывает. И мажор не входит в число тех особенных людей, на которых Рыжий хоть какую-то реакцию давать должен. Обходит машину, открывая водительскую, садится, хлопает уже не так сильно, цепляет руль руками и с минуту вот так же, как он — просто пялится в пустоту. Потому что когда похуй — не хочется выбеситься, вызвериться: ну хули ты молчишь, а? Ты кому этим хуже делаешь, мудак? Потому что ответ находится как-то слишком быстро. Неправильный и омерзительно-честный. Который ворочится липкой дрянью где-то в черепной коробке и его не то выхаркать кровавыми сгустками хочется, не то вспороть швы черепа и вытащить. Вот так прям — голыми руками без антисептика и тем более уж, блядь, без сожалений. Вытащить, швырнуть на чистейший асфальт и со всей силы разъебать эту херню рифлёной подошвой. Топтать до тех пор, пока ноги гудеть не начнут, а внутри не успокоится. Рыжий заводит двигатель, который тарахтит странно, только бы не сломался по дороге и не пришлось вот с этим полуживым принцем ещё пару часов в напряжном молчании провести. А оно и правда напряжное — ни единого звука, не шевелятся у него шестерёнки в голове, глаза тупо смотрят вперёд — стеклянные, почти такие же, как у трупа. Только у тех обычно туманная дымка, а если уж совсем свежак, ещё не остывший — то можно легонько на глазные яблоки надавить и зрачок разольётся в неправильной, неестественной для человека форме — станет овальным, похожим на кошачий. Феномен так и называется — проба кошачьего глаза. И кажется — потянись он сейчас к мажору и проделай всю эту херню с глазами — проба будет положительной. Но — похуй ведь. А когда похуй — никаких проб брать не надо. Надо себя в руки, руль туда же, глазами на дорогу, а не на мажора, и подальше из этой волшебной дыры. Жаль, в машине турбодвигателя нет, или какой-нибудь пиздатой кнопки, как в шпионских фильмах, чтобы нажать на неё и это уже не машина, а реактивный зверь на колёсах. В городишке больше сорока миль в час не разгонишься — везде висят указатели, запрещающие превышать идеальную скорость, хотя на дороге ни души. И из-за этого кажется, что плетутся они со скоростью вдвое меньше. Шань елозит задницей по сидению, сминая руками кожаную обшивку руля, не может нормально усесться — неудобно. В городе этом, в машине, рядом с мажором неудобно. Когда кого-то ебашит неведомой хуйней до обескровленной рожи и слегка подрагивающих пальцев рук с шарнирными суставами — не расслабишься по сути. По сути должно быть похуй. Должно. И будет — Рыжий уверен. Вот сейчас прям, на выезде из города, где можно будет вдавить педаль газа и втопить по трассе. Или сейчас, когда поворот налево, а за ним редкие деревья и два часа, пятнадцать минут до города. Или сейчас вот, блядь, когда поворот уже уплывает медленно, растекаясь в зеркале заднего вида мрачным пейзажем пустынной дороги и хмурого неба. Сейчас точно полегчает. …И чёрт знает, как оно вообще работает это привычное, остро ожидаемое «похуй», потому что от двух часов пятнадцати минут остался лишь час пятьдесят, а напряг не спадает. Даже наоборот — у Шаня уже глаза болят, потому что через каждые секунд тридцать их то и дело скашивает влево. К концу поездки точно заработает либо косоглазие, либо мигрень. А может и то и другое. А мигрень штука такая — когда череп раскалывается изнутри и кажется, что туда безостановочно вбивают корявые гвозди — уже точно на всё похуй будет, только бы в темную прохладную комнату, под одеяло и компресс на лоб. Ни до мажоров, ни до того, что у них внутри рвётся. Мигрень уже не кажется таким плохим вариантом. Хорошим кажется — действенным. А ещё, говорят — музыка хорошо отвлекает. Она на втором месте после книг в пиздатом списке ученых, которые решили бороться со стрессом без колёс и терапии. Легальные, ебать, методы. Шань тянется к панели, крутя колёсико звука, пытается поймать радиоволну, которая не будет драным белым шумом эфир забивать и… Наконец-то, твою мать. Справа слышится выдох. Не шумный, тихий, уставший, но всё-таки выдох. Реальный, человеческий, а не мёртвая тишина, которая по перепонкам лупит хуже, чем чужой визг. Смотрит на мажора снова, и какая-то эмоция у него всё же появляется. Он убавляет звук на ноль, морщится, точно тихо шелестящая музыка это прямая передача из кабинета стоматолога, где хуярит бормашина, а на фоне кто-то с очень длинными ногтями и извращённым понятием приятных звуков — церапает ими по доске, отчего зубы дробятся уже у слушателей. Он прочищает глотку, а говорит всё равно хрипло: — Давай просто в тишине, ладно? Таких голосов даже в навигаторах не услышать. Во всех автоответчиках, которыми кишат телефоны тех, кому Шань безрезультатно пытался дозвониться. Голос настолько неживой и механический, что хочется удостовериться — по правую руку сидит мажор, а не какая-то хренова проекция. Но даже от этого становится легче дышать. Давай в тишине, ладно. Рыжий молчать умеет. Переживать, оказывается — тоже. Точнее нет — ему ж похуй. Поэтому смотрит он на мажора похуистично. Похуистично отмечает, что тот притирается башкой к подголовнику. Похуистично наблюдает за тем, как тот смотрит на дорогу из-под полуприкрытых век — выебанный, точно до сказочного городишки он пешком добирался. Похуистично цепляет взглядом разваливающуюся придорожную заправку и похуистично заруливает на неё, останавливаясь около первой колонки. Колодки на этой развалюхе скрипят так, что этот скрип где-то во внутреннем ухе отдается и царапает череп сверлом. Шань едва удерживается, выходя из машины, чтобы не пнуть от раздражения колесо со слегка приспущенной шиной. Вместо этого хуярит ладонью по бензобаку, который натужно скрипнув, открывается. Вставляет пистолет и бесится только сильнее. Раздражает, что зарулил на заправку он не потому что бензин заканчивается — его без малого почти полный бак. Но Шань упорно игнорирует это, дёргая на себя дверь. И первым делом отправляется не на кассу, как оно обычно бывает, а целенаправленно к старенькому стенду со всякой дрянью. Выбора тут почти нет — полки полупустые, вытертые от пыли на отъебись, а холодильник с напитками и вовсе не пашет. Стоит себе гигантской глыбой, в которой только ебучая сладкая газировка, пара банок энергетика и сладкий чай, который не только пахнет мыльным раствором, а ещё и на вкус такой же. Оглядывает придирчиво, подходя сначала к стенду, где к сладостям, игнорируя все каноны распределения товара, упихали чипсы, заварную лапшу и влажные салфетки для рук. Кусает щеку изнутри, хмурясь — чё брать-то? Эта вот с орехами и нугой, эта с кокосовой стружкой, ошмётки которой вечно застревают в зубах, эта… Да господи — не похуй ли? Ну вот — серьёзно. Стоит тут уже минуты три и пялит на стенд, перебегая взглядом от батончика к батончику. От упаковки к упаковке и думает, что из этого вкуснее. Не ему вкуснее, а мажору. Приехали, блядь. Выдыхает сквозь зубы с яростью и берет каждого по одному. Просто так. Чтобы выбирать приходилось уже мажору. И не приходилось самому Шаню. Быстрым шагом до холодильника, сгребая пальцами две банки энергетика, хотя по-хорошему взять бы воды. И плеснуть себе в рожу. Так, для профилактики всяких там уебанских мыслей. И уебанских действий, когда машина заправлена под завязку, а Шань шлёпает деньгами о стойку и с раздражением цедит: — Полный бак. Женщина со странной прической — короткой, кудрявой до ужаса, развязно жующая розовую жвачку — щелкает по клавишам, тянет на себя деньги, а потом удивлённого поднимает на Шаня глаза: — Так у вас и так полный бак. — даже жевать перестаёт с тем мерзким чавканьем, которое разносилось по помещению. Рыжий нервно передёргивает плечами, бурчит: — Знаю я. Сдачи не надо. — разворачивается и идёт быстрым шагом к выходу, топая так, что под ногами кафель крошиться должен. Только схватившись за ручку двери понимает — забыл. Пакет, сука, забыл. Прикрывает глаза на секунду — пытается прийти в себя. Да, те, кому похуй — так себя точно не ведут. Так себя только конченные придурки, идиоты и Рыжий. Выдыхает. Возвращается, на женщину стараясь не смотреть. А она в улыбке расплывается, надувает огромный розовый пузырь и Шаню очень хочется его проткнуть. Или сделать хоть что-нибудь, чтобы оглушительный хлопок в воздухе, тишина в башке и штиль под рёбрами. Чтобы до кислой рожи мажора не было дела. Но оно почему-то есть. Оно таким же вот разрушительно огромным пузырем, только вместо воздуха — там наверняка какая-нибудь едкая дрянь. Наверняка если этот внутренний разорвёт — спасать уже будет некого. Поздно уже, блядь, будет. Поэтому — главное спокойствие. Главное рожу сейчас попроще сделать и всучить ему этот сраный пакет, ради которого вынужденную остановку сделал. О более глубоких причинах остановки Шань старается не думать. Спокойный шаг — вот так, помедленнее. Как будто и не торопится вовсе. Вразвалку — раньше так ходил, помнишь? Раньше, когда этого вот не было и торопиться не к кому было. Когда на глазах никто не подыхал и в чувства приводить тоже некого было. Ненавидеть некого было и ты ненавидел весь мир. А теперь — можешь ненавидеть его. Круто, правда? Да — говорит себе Рыжий, разваливаясь на водительском. Круто — говорит себе Рыжий, швыряя пакет мажору на ноги. Ненавидеть это привычно и правильно. Это даже не страшно. Тот опускает голову, разглядывает пакет безучастно, потом на Рыжего, выруливающего на дорогу, смотрит: — Чего это? И Рыжий злится только сильнее. Потому что пакет прозрачный и прекрасно видно что там валяется. А у мажора нихуёвое зрение, а ещё нехуёвая такая способность превращать простые вопросы в сложные. Потому что, чего — он видит и спрашивает вовсе не о дрянных шоколадках. Он тут с видимым интересом узнать пытается чего это там у Шаня в башке перемкнуло, что он чуть не весь прилавок скупил, выбор ведь там скудный. И Рыжий пожимает плечами — да не знаю я, блядь. Сам не знаю, а тут ты ещё. Просто мне было настолько похуй на тебя, что я всю эту хуйню тебе притащил. И не потому что тебе паршиво, а шоколад, говорят, тоже стресс нормально снимает — серотонин, дофамин, все дела. А потому что заправить нужно было. Бак, который почти полный. Рыжий просто ёбаный перфекционист. Кивает на пакет, отвечая: — Пожрать тебе взял. Выглядишь так, как будто щас откинешься. Ну или как будто наебнётся в обморок. Тот, который белым зовут: с зеленоватым оттенком лица, холодным, липким потом на коже и с расширенными до предела зрачками. Когда пульс еле прослушивается, почти не бьётся и на запястье его прощупать нереально. Мажор виснет на секунду, обдумывает что-то и от того, к чему пришёл — разворачивается всем корпусом и смотрит. Рыжий боковым зрением видит, как тот губы облизывает. Ещё и ещё раз. Как хмурится, сжимая содержимое пакета. Говорит тихо, неверяще: — Шань, это забота? Руль под руками хрустит обивкой. В повисшей тишине это особенно слышно. А ещё слышно, как бешено собственное сердце колотится. Как разбивается о рёбра, кроша их тугими мощными ударами, точно кровь сгустилась и качать ее почти нереально. Выдерживать его взгляд нереально. Нереально хочется сказать, что похуй ему. Похуй-похуй-похуй. Развеять эту херню, что у мажора в голосе проскальзывает. Почти надежда или ещё какая хуйня. Жмёт руль сильнее, потому что: похуй. На самом деле же похуй. Просто не хочется ещё раз в морг возвращаться, этого вот туда уже на правах почившего пациента везти. Просто всё, правда ведь? Правда, блядь? Рожу от чего-то печь начинает. Явно от ебучего кондиционера, который вместо того чтобы салон обогревать — прожигает кожу на скулах. А ещё на шее. И почему-то на ладонях. Всё ебучий кондей. Вырубает его нахер, заранее зная, что потом придется ебаться с запотевшим лобовым, но так оно спокойнее. Жмёт усиленно на кнопку доводчика, открывая окно, жмёт ещё раз, потому что в голову никакой путный ответ на его вопрос не приходит, а так хоть красноту с лица ледяным ветром сдует. Потому что — ну какая нахер забота, когда похуй? Похуй ему. Похуй. По-хуй. Отвечает, не отрываясь от дороги: — Просто не сдохни, бля. И снова напряжное молчание. Напряжная поза мажора к Рыжему в полоборота, напряжный долгий взгляд, от которого даже нараспашку открытое окно не спасает. Не помогает даже то, что со стороны мажора окно Шань тоже открывает. Не помогает — рожа горит. Внутри тоже что-то разгорается. И оставшееся время, Шань повторяет себе: мне похуй. Мне-похуй-мне-похуй-похуй. Господи, дайте вы уже воздуха глотнуть, ну пожалуйста. Оставшееся время мажор задумчиво мажет взглядом по суровому профилю и не перестаёт даже тогда, когда Шань паркуется на стоянке мотеля. Даже когда первым вылетает из машины и сдирает с себя куртку — быть может хоть так, хоть так, блядь, перестанет. Перестанет реагировать на простые слова без особого смысла, которые почему-то тихо, с придыханием, с удивлением, с тонной надежды или чё там ещё внутри мажора есть из необычного. За курткой хочется снять с себя всё остальное и простоять так на сквозном ветре не меньше получаса. Потому что мажор не просто смотрит — мажор воспламеняет хуже сочетания пламени и бензина. Пироман хуев. Говорят, бензиновое возгорание нельзя купировать водой. Говорят, что тушение водой это перекрытие доступа кислорода к горящей вещи. Бензин легче воды, он всплывает на поверхность, продолжает гореть, а вместе с водой и растекается, увеличивая площадь пожара. Пламя можно сбить обычным песком или на худой конец плотным одеялом. Кожа горит так, что Шань не знает то ли голову в песок засунуть, то ли под одеяло реально улечься. Умыться уже нихуя не поможет, только хуже сделает — разнесёт красноту по всему телу, а там и до реального самовоспламенения недалеко. Отпирает дверь, чувствуя его позади, заходит, тут же скидывая обувь как попало. Всего-то и нужно переодеться и снова лететь по делам. Поиски вот-вот начнутся, всех уже должны были распределить по группам, а в костюме таскаться по лесной местности — запачкаться можно, как минимум, а как максимум — ахуеть от того, как натирает ноги. Позади шелест сброшенного на кровать пакета. Следом глухой удар тела о кровать, которое туда бросили так же небрежно, как и пакет. А Рыжий злится. Сам на себя злится, потому что почти трёх часов для принятия таких простых вещей должно хватать. Всегда хватало. Но сейчас… Сейчас каким-то неясным мрачным весельем накрывает. Всё ещё напоминает себе, что ему похуй вообще-то. Вообще. Без «то», «вдруг» и «если». Всё ещё нужно это «похуй» на всеобщее обозрение выставить, подчеркнуть, выделить жирным шрифтом, чтобы понятно было. Ненависть выделить, напитать гневом, который по венам острыми толчками. Ненавидеть это привычно и правильно. Ненавидеть это даже не страшно. — Так чё это было? Мне вообще-то поебать, но если это случится в следующий раз, то лучше вообще не заходи в морг. — Рыжему похуй. Если уж себя убедить не удаётся, так хоть его. Прибавить гонора, выставить шипы, уколоть побольнее, хмыкнуть холодно. — Неженка, бля. — Не случится. — мажор фыркает. Не то с огорчением, не то с раздражением. — Закрыли тему. Шань подходит ближе и сам не до конца понимает что конкретно делать собирается. А прежде чем понимает — валится на кровать. На его кровать. Рядом с ним. Нагло пихает его плечом, грубо ногой, отодвигая от себя на самый край. Съезжает из положения сидя, наполовину укладываясь, но упираясь головой в спинку. Неудобно. На кровати этой неудобно. Рядом с ним тоже. Но сбегать будет ещё хуже, чем с ходу заявить: я за тебя пересрался сегодня. Поэтому я нахуй злюсь. Потому что — нет. Ничего подобного. Вообще нет, как же бесит, господи. Скашивает взгляд на нахмурившегося мажора, скрещивает руки на груди, пытаясь его не касаться: — Ну и хули тогда загоняешься? — не отворачивается, даже когда очень хочется. Хочется не то с кровати его скинуть, не то придвинуться. Просто хочется. Смотреть хочется на эти восхитительные эмоции начинающегося гнева на роже. Где новое что-то. Где всего так много, что не смотреть не получается совсем. Улыбается мажору холодно уголком рта, который неконтролируемо вверх дёргает. — Давай что-ли, вместе, бля, позагоняемся. Звучит, как издёвка, что вызывает ещё один оттенок ярости. Пока не сочной, не жаркой. А её по-настоящему увидеть хочется. Какой она там у мажоров бывает. Как выглядит вообще. Рыжий и сам нахуй не знает зачем это делает. Просто хочется. Рыжий не знает какого хуя делает мажор, который приподнимается медленно, садясь. Медленно мажет тяжёлым взглядом по телу — жжется, сука. Медленно копирует выражение лица Рыжего — тоже оскал давит, склоняя голову на бок. Глаза у него отблеск опасный ловят, а потом всё быстро происходит. Потом резко, рывком перекидывает ногу поперек туловища Шаня, забираясь сверху. Слишком резко, слишком неожиданно, слишком тяжёлый. Нависает ледяной глыбой. Приятно тяжёлый, но это только краем сознания осознаётся, пока собственная рука бесконтрольно скользит по чужому бедру — крепкому, напряжённому, точно у мажора вместо мышц сплошь сталь. И этого оказывается достаточно, чтобы сердце проебало удар, ещё один и ещё. Чтобы намертво залипнуть на глазах отражающих то же мрачное веселье, которым Шань только что сам изрешетил его. Мажор всматривается в глаза, ёрзает на бёдрах, усаживаясь удобнее — плотнее, блядь. Слизывает со своих губ оскал, продолжая разглядывать, высматривать в глазах что-то одному ему ведомое. Что-то чего не находит — хмыкает недовольно, раздражённо, кривится слегка. И это нихуя не похоже на попытку быть ближе. Это похоже на угрозу. Так, как он, смотрят — когда вслед за полуулыбкой последует ожидаемый удар под дых. Смотрят, как он — когда нарываются на конфликт. Больше — на больную пиздиловку без правил. Шань не мешает. У Шаня свои дела — более важные. У Шаня под ладонями сталь мышц, на которые он давит, впивается пальцами, точно проткнуть насквозь хочет. У Шаня над головой, прямиком на спинке кровати чужие руки, которые волосами задеть можно, если ту чуть приподнять. У Шаня зуд предвкушения чего-то нахуй грандиозного. С утра пососались, к обеду набьют друг другу морду — идеально, сука. Просто восхитительно. С этого и нужно было начинать. С этого было бы правильно. Ещё же не поздно всё исправить. Вывернуть в нужное русло, когда в фантазиях мажор захлёбывается не его именем, а ненавистью. Шань не отводит взгляд, потому что — окей, хочешь? Вместе позагоняемся. Вместе поненавидим. Круто же, правда? Ненавидеть это привычно и правильно. Ненавидеть это даже не страшно, вот увидишь. — Тебе же поебать, Рыжий. — тихо говорит, серьезно — вскрывает внутренности холодом, которым от него несёт хуже, чем от холодильника, где трупы хранят. Вроде бы тихо говорит, а кажется, что орёт дурниной в самое ухо. Кажется, что перепонки с ощутимой вибрации его голоса нахуй разорвёт. Кажется, что разорвёт не только их. А ещё и тот пузырь с едкой дрянью внутри. Смотрит. Смотрит так, что кажется, взгляд мажора натурально магнитит, швыряет по полюсам: от глаз к губам, от губ к глазам, безостановочно, залипая. Дышит так, точно за ним черти и все демоны ада одновременно гонятся, а за его никчёмную голову назначена круглая сумма, с сотней нулей после единицы. Неправильно смотрит, не так, как надо. Не так, как Рыжий планировал. — Зачем тогда спрашиваешь? Неправильно смотрит, неправильно дышит и задницей вжимается тоже неправильно. Неправильно его удерживать мертвой хваткой, чтобы двинуться с места не смел. Неправильно приподнимать голову на дюйм, смотря исподлобья. Зачем, блядь? За тем, что Рыжему почему-то ни разу не похуй, сколько бы себя не убеждал. Затем, что Рыжему почему-то есть ебучее дело до ебучего мажора и его ебучих проблем. Затем, что двух часов тридцати минут обратной дороги и мантры в собственной башке «похуй-похуй-похуй» — как не бывало. Затем, что Рыжий зачем-то вперёд тянется. Туда, к губам ближе. К дыханию нихуя уже не ровному. Туда, к трещинам этим блядским, которые с близкого расстояния видны отчётливо и отчётливо туманят разум. Цедит сквозь зубы то, в чём себя убеждал и теперь мажора убедить пытается. — Абсолютно. По своему убеждает. Не так, как все. Не так, как планировал. Так, как хотел. Не целует — засасывает, точно сожрать пытается. Дёргает на себя — плотнее, блядь. Всем весом, сссука. Вот так. Отрывается на секунду, цепляя рукой подушку, которая мешается нереально, швыряет её на пол и притягивать его к себе не приходится. Он притягивается сам. Влетает в Шаня грубым натиском и прежде чем успевает что-то сделать, Шань рычит злобно, цепляя его за волосы: — Мне похуй. — целует ещё глубже, ещё ожесточённее, ещё, господи, ещё, ещё, ещё. Языком как ты до этого делал — ещё сделай. Повтори, мать твою. И запомни, что я тебе говорю. Телом, сука, запомни. Вот так мне похуй, видишь? Чувствуешь? — Вообще до пизды. — в самые губы, оглушительным шёпотом. Руками по телу. Как давно хотел. Грубо. Жёстко. Сминая сталь бедер, чувствуя, как тело сверху пронизывает сладкая дрожь, которая на собственное перебирается, продирает до костей, до сладкой боли в каждой мышце. До его приглушённого стона-выдоха. Кусает нижнюю губу, оттягивая её, шипит, не отпуская, сбиваясь в хрип: — Ненавижу тебя. Ненавидеть это привычно и правильно. Ненавидеть это даже не страшно. Ненавидеть это круто. Целовать его — ещё круче.