Пропавшие без вести

Здесь народу — тьма, господи. Нереально много, и Чжэнси кажется — тут собрался целый город и ещё немного из других окрестностей. Но никогда толпа ещё не ощущалась такой непривычно отстранённой. Никогда в толпе ещё не было так до паршивого одиноко. Никогда ещё скопище людей в разноцветных куртках, которые их попросили надеть, чтобы не терять никого из виду, и уменьшить шансы на потерявшихся — не выглядела настолько серой и неприметной. Чжэнси в один момент даже думает, что потерял способность видеть всё это яркое, насыщенное, интенсивное — в цвете. Какая-то непонятная цветовая слепота — даже не дальтонизм. Настоящая ахроматопсия из-за отсутствия конусов в сетчатке, которые до этого момента у Чжэнси работали на всю мощность. Которые, кажется, выжгло тем взглядом Цзяня — потерянным, отчаянным, гаснущим на глазах. Загасило и внутри. Расхуярило конусы, а вместе с ними и то, что за рёбрами. Но ахроматопсия не действует, избирательно вырубается, не может устоять против Цзяня, который периодически появляется в поле зрения. Он слишком яркий даже для такой ебучей патологии. Он слишком Цзянь, чтобы не видеть в нём все эти насыщенные солнечные. Он слишком Цзянь, чтобы его загасила какая-то там ахроматопсия. Он гасит её сам. Он сам этого не знает. Не знает насколько на самом деле яркий. Насколько на самом деле выделяется из нескольких сотен людей и привлекает к себе всё внимание, на которое Чжэнси только способен. Сейчас видно только его льняную макушку, как раз там, где у него волосы топорщатся. Разговаривает с кем-то активно жестикулируя, и его голоса не слышно. Зато слышно голос внутри: восхитительный. Он — восхитительный. Им восхищаться все вечности, которые есть в запасе — и тех покажется мало. Им восхищаться с первого же дня получается. Сначала тем, какой он неунывающий. Потом тем, какой он светлый. Тем, что внутри у него спрятано и что он с удовольствием демонстрирует миру. Светлый, чистый, вызывающий поразительные эмоции и ослепительную нежность. Ей реально слепит. Никого вокруг больше заметить невозможно. Ни на кого больше смотреть и не хочется. Солнца на небе нет и кажется, наблюдаться не будет ещё долго. Чжэнси не заметит даже если то солнце, что на небе — в один момент погаснет. Оно просто сойдёт с орбиты и провалится за горизонт, озаряя всё последней огненной вспышкой, облизывая красным маревом лучей землю в последний раз. Не заметит, потому что настоящее, согревающее, освещающее всё до чего его взгляд дотягивается — топчется совсем недалеко, разнося ногами жухлую листву, засунув руки в карманы. Уводит свою группу в ту часть леса, которую им отвели, и только сейчас Чжэнси отмирает — пора уже. Пора туда, в чащу, где деревьев много и все высокие, с влажной корой, с ветвями, что распарывают небо. Люди растекаются в разные стороны небольшими скоплениями, где по одному полицейскому и одному эксперту из управления. Сюда пригнали всех, кто не был занят. Из всех Чжань узнал лишь Шэ Ли, которого не заметить просто невозможно было. Притягательный в своей жутковатой манере общения. Вызывающий тотальный диссонанс: восхищение смешанное с отвращением и не поймёшь чего к нему больше. Устрашающе обаятельный, невыносимо пластичный — критически быстро подстраивается под любые обстоятельства и способен выпутаться даже из безвыходной. Не зря его Змеем зовут — сладкие речи, сладкие опасные улыбки и холодный блеск в вечно по-змеиному прищуренных глазах невообразимого цвета. Таких одновременно и любят, и ненавидят. Таких одновременно хочется убить и возвести в неприкасаемые божества. Если бы тот не работал в управлении — его с лёгкостью можно было бы вписать в психологический портрет Теда Банди, признанного одним из самых обаятельно красивых и страшных убийц. Чжань за год работы с ним так и не понял, как к нему относится. Шэ Ли умудряется балансировать на тонкой грани между отвращением к нему и заинтересованностью, и кажется, не только в глазах Чжаня. Но к Цзяню он все равно Змея старается не подпускать. От него так и несёт тревожной опасностью, которая врубается сразу же, стоит тому посмотреть внимательно в глаза, склонив голову на бок. На тех, кто окружает Змея сейчас — это действует безотказно: к нему тянутся, как под гипнозом, ловят каждое небрежно брошенное слово — даже полицейский, который с ярой скептичностью относился к задумке Хэ. Он тоже попал под влияние — улыбается едва ли не застенчиво и ни на шаг не отстаёт от Шэ Ли, который уже выдвигается со своей группой вглубь леса, хотя по плану именно коп должен открывать колонну, вести за собой людей, а Шэ Ли обязан её закрывать, наблюдая за поведением. Чжэнси фыркает мрачно — хорошо хоть Цзянь этого плана придерживается и от Дэша, попавшего в его группу, держится на вынужденном расстоянии. От Чжэнси, кстати — тоже. Пересчитывает добровольцев, которые шумят от нетерпения, сверяется со списком, пытаясь запомнить их по именам. Повторяет коротко правила — от группы не отделяться; если увидели что-то подозрительное — сообщать лидеру группы; держать свисток наготове; если потерялись или отстали от группы — оставаться на месте, потому что возвращаться они будут тем же маршрутом, каким и пришли. Кивает открывающему колонну — серьёзному мужику лет сорока, с круглой проплешиной лысины на голове и словно бы вжатым в лицо носом. Мужика зовут Бу Канг, судя по всему — он не любитель поговорить. Общается он вообще редко, чаще кивает или отрицательно качает головой. Для Чжэнси — идеально. Для дела — не совсем. Если субъект в их группе, он будет пытаться узнать любую известную полиции информацию, а с этим особо не пообщаешься. Чжань наблюдает внимательно за каждым, пропуская мимо трёх женщин преклонного возраста — седовласые и серьезно настроенные, с тростями для скандинавской ходьбы. Следом за ними двое подтянутых мужчин, которые тихо переговариваются между собой о рыбалке и озере неподалёку. Целых пять девчонок, совсем молоденьких, наверняка из кампуса Чан Шун — все с хмурыми лицами, точно опасаются чего-то, а не прийти и не помочь просто не смогли. Смотрят себе под ноги, заглядывают под редкие кустарники, сдвигая ветви с густой мелкой листвой. Их нагоняют парни в футбольной форме, тоже пятеро, отвлекают разговором и никого, кто мог бы сойти за субъекта, Чжань пока не наблюдает. Тащится за ними в пологий склон и знает, что рядом с ним, слегка отставая, идёт притихшая Тен Нуо. Судя по звукам — она распинывает листву ногами и к группе девчонок почему-то присоединяться не спешит. Смотрит. Чжань чувствует, что она сверлит спину напряжённым взглядом. Она и тогда смотрела, когда руку из её ладоней выдернул и сиганул за Цзянем. Стояла на месте и просто смотрела. И взгляд этот напрягает. Она напрягает в целом со вчерашнего дня. Сегодняшний — так вообще показал, что не стоило с ней даже разговаривать. Чжань выпускает воздух долго, медленно, стискивая кулаки в карманах куртки, сбавляет шаг ещё немного, чтобы она обогнала наконец и не высверливала дыры в спине. Не обгоняет — тоже замедляется и кажется, делает это даже не намеренно. Ступает следом, по ощущениям — шаг в шаг и молчит. А Чжэнси вот уже молчать не может. Так и прошибает спросить: вот чё ты молчишь? Хочешь что-то сказать — говори и свали уже отсюда. Раздражает, блядь. Не может смолчать сам и говорит ровным бесцветным, почти с той неприязнью, которая скоблит когтями по нутру: — Ты что-то хочешь мне сказать? — не оборачивается к ней. И так уже достаточно — слышать её он может. А вот смотреть как-то совсем не хочется. Позади слышится тихое хмыканье, мол: не знаю. А потом и то, на что не обернуться невозможно: — Ты ведь неравнодушен к тому парню. — тихо говорит, на пределе слышимости. Тихо говорит, а звучит так, словно она эти слова в рупор проорала во весь звонкий голос. Чжань останавливается, испытующе на неё глядя, потому что: как? Как узнала-то? Вроде видела их пару минут всего в холле отеля, где работает, и секунд десять сегодня. Этого времени даже опытному психологу не хватит. А ей вот — хватило. Она хмурится и смотрит не так, как раньше. Без шутливого прищура, без заискивающей улыбки и без осуждения. Смотрит так понимающе, что Чжань виснет на этом на пару добрых секунд. Куда ей понимать-то? Куда — мелкая ещё, глупая и слишком самовлюблённая для осознания таких вещей. Мелкая только поджимает губы и кивает: есть куда. Понимаю. Беру и понимаю — так бывает. И Чжэнси проговаривает давно заготовленную фразу. Проговаривает не то для Тен Нуо, не то для самого себя: — Мы друзья. — отворачивается и снова шагает медленным тяжёлым шагом, хмурясь в чужие спины. Она догоняет, ровняется, вышагивая так же, как он, шуршит в кармане куртки чем-то и достаёт оттуда помятую пачку. Из пачки сигарету, протягивая её Чжэнси. Тот коротко качает головой и достаёт свои. У неё тонкие — с дурацкой виноградной капсулой, мерзкие на вкус, который облепляет призрачной сладостью глотку и ничем её из себя потом не выветришь. К сладкому Чжэнси равнодушен. К ней тоже. Почти. Неприязнь всё ещё есть. Всё ещё точит шипы, которые на неё выпустить хочется. Хочется, но не можется — не в его характере. В его — это поднести зажженную зажигалку к её сигарете, потом к своей и идти дальше. В конце концов — люди не железные и кому-то приходится ломаться под настиском обстоятельств. Чжань её не оправдывает, Чжань смотрит на вещи реально. А если уж говорить о мразной реальности — то никто просто так не становится убийцей, насильником или стервой, не видящей берегов, которая преследует свои цели. Прежде чем это произойдет — человека сломают. Быстро, резко и очень больно. Чжань знает, что он несёт — у него профессия напрямую с этим связана. И одно он знает точно: если бы серийных убийц не сломали в детстве — в мире была тишь да гладь. Но их ломают. А они вырастают и ломают других. Ломают до тех пор, пока их не останавливают, потому что сами они остановиться уже не могут. Их не учили любить — их учили страдать. И в мир они приносят ровно то, что усвоили в детстве, потому что о большем они тупо не знают. Слушает, что она говорит так же тихо: — Угу, конечно. — не звучит, как издёвка. Как констатация факта, скорее. Как то, что она ему ни на йоту не поверила, но будет старательно делать вид, что да — да-да, Чжэнси, обманывай людей вокруг. А заодно и себя. Только вот, то что у тебя внутри — ты обмануть уже никогда не сможешь. Говорить начинает с печальной усмешкой, которой пронизывает хуже порыва встречного ветра. — Знаешь, когда я была маленькой — мой отец всё время пил и никогда невозможно было угадать, что он сделает в следующую секунду: погладит по голове или шибанёт так, что этой головой ты стену проломишь. — последние слова гулким ударом по внутренностям, как о боксёрскую грушу. Так искренне и так похуистично. Точно для неё это норма жизни. Ну да — били. Ну да — прошибала стены. Ну да — головой. А бывает как-то иначе? Нет-нет — я уверена, не бывает. Вот так со мной всю проклятую жизнь и другого я совсем не знаю. Она выдыхает шумно дым, запрокидывая голову к небу, щурится ему, морщится. И оправдывается, точно пытается объяснить: — Поэтому у меня не было выбора, кроме как научиться определять его эмоции по взгляду. — переводит взгляд на Чжэнси, говорит совершенно ровно, привычные для неё и непривычные для Чжэнси вещи. От которых так же, как она — сморщиться хочется, а потом сгрести её за грудки, встряхнуть хорошенько и сказать: да нихуя это ненормально, понимаешь? Ребенка в стену головой, да какой угодно частью тела — это ненормально. Ненормально пить до того, что крышу нахуй сносит и грушу для битья находишь в собственной дочери. Ты и сейчас маленькая такая, господи, а тогда… Тогда ещё мельче была. Какой бы ты там дрянью мне не казалась — не позволяй себе думать, что это нормально, слышь? Но Чжань удерживает себя, сцепив зубы капканом. Травится табаком и не понимает, от чего его тошнит больше — от того, что Тен Нуо открылась для него с новой стороны, которую он предпочёл бы не видеть, или от того, что теперь и её под свою защиту взять хочется. Вломиться в дом, где живёт её отец, и его так же — в стену. Головой о неё — прикладывая медленно, грубо, вжимая мразную заплывшую рожу, стирая кожу в кровь, поясняя наигранно ласково: так нельзя. С ней так было нельзя. А тебе почему-то показалось, что можно. Ты её, блядь, сломал. Ты видел, в кого она превратилась? Видел, как сейчас смотрит? Ты из неё всё этими ебучими стенами нахуй выбил. Ты в ней всё убил. А теперь она убивает себя сама такими вот ненормальными поступками, как сегодня. Она убивает других, потому что думает, что это нормально. Потому что по-другому она не умеет, не научили попросту. Она пытается вот сейчас прям, я вижу. Пытается в искренность и в извращённую дружбу, обмудок ты хренов. А всё из-за тебя, блядь. Ей как теперь жить-то вообще? С кем она сближаться будет, если близость для неё теперь равна пробитыми башкой стенам? Если ради чужого внимания она из кожи вон лезет и не понимает, что делает всё неправильно? Чё молчишь, сссука? Ты её сломал, кто её теперь чинить будет? Такое нахуй уже не чинится, такое на всю жизнь ёбаными загонами, какие она сегодня мне продемонстрировала. И это не её вина, понял? Ни разу не её — твоя. Морщится, когда она продолжает:  — Приходилось прислушиваться к интонациям голоса, к шагам, следить за движениями рук: выявлять первые признаки ярости. Просто чтобы выжить, понимаешь? Я многое замечаю, мне пришлось. И защитить её теперь ещё сильнее хочется. Она в глаза заглядывает в надежде, что поймут, услышат, примут. Ей больно так, господи. Там где-то внутри неё — орёт о реальной проблеме, которую никто нахуй не замечает. О том, что предлог этот дебильный, который она выдумала — вовсе не для того, чтобы уткнуть девчонку, которая ей не нравится. Она просто хочет быть, как все. Веселой, шумной и беззаботной. Как все — которым не приходилось вздрагивать от любого неясного шума и не ловить зверский напряг, а за ним лютый страх, когда слышала шаги отца, который может даже и не в её сторону шел, а просто мимо. Это ведь уже больше паранойя — он идёт, а мышцы уже напрягаются, готовые к тому, что ударят. Он говорит, а тело готово к тому, что через пару слов и одно резкое движение — его пронзит болью, разукрасит безобразными ссадинами и гематомами. Особенно внутренними, которые не заживают. Потому что человек, который должен был защищать — стал мучителем. Потому что человек, который должен был стать опорой — стал отправной точкой к той Тен Нуо, которую она старательно показывает миру. Показывает то, чему её научили и ничего больше, потому что остальное вне рамок её понимания. Вне досягаемости чувств. Вне пределов её собственной нормы. Ей больно так, но вместо того, чтобы защищать, Чжэнси колет ещё больнее: — Меня с собой попросила за руку пройтись тоже чтобы выжить? Колет, понимая, что это нахуй было лишнее. Это нахуй говорить не надо было. Потому что смотрит на него, кажется, сейчас не Тен Нуо, которую он видел сегодня. На него смотрит та маленькая девочка, которую разбивали о стены. Которая боится до сих пор, так оглушительно боится, что выбрала для себя маску плохой. Плохой девочки с плохими привычками и плохим взглядом на мир. Маску ей неподходящую, уродливую, к которой не подступишься, с которой не огрызнёшься — разорвёт в миг, вцепится отросшими, самолично заточенными зубами в глотку и вырвет хребет с мясом. Чтобы самой выжить — вырвет и не подавится, потому что давятся такие только собственной болью, оставаясь наедине с собой. Когда маски держать на лице уже невозможно и они слетают бесполезной шелухой под ноги. Когда выть хочется так, что грудину ломит, раздирает изнутри. Когда вместо слёз из глаз — озлобленность и расчётливый подход. Когда маленькая девочка пытается казаться волком, среди волков и у неё, надо отдать ей должное — это блестяще получается. Не придраться. Только тихо подыхать внутри от того, что Чжэнси — именно ему, не пойми почему, не пойми зачем, — она её показала. Разбитую о стены, не доверяющую миру, но почему-то доверяющую Чжэнси, испуганную до невозможности. Хрупкую, совершенно потерянную, которая забивается в углу, закрывая кровоточащую голову руками и общается с миром через призму сухой личной выгоды. С Чжэнси общается, сметая эту маску нахуй. Говорит предельно честно и от честности этой хочется остановиться, схватиться за волосы и заорать во всю глотку, запрокидывая голову к небу. Потому что смотрит она убито. Потому что ей и самой выблевать эту честность хочется, ведь она режет глотку, вскрывает трахею ребристыми зубьями. Потому что: — Чтобы выжить в этом городе — да, Чжэнси. Да. — кивает в подтверждение, кривится, как от резкой простреливающей боли. Везде. Во всём её хрупком теле. — Я просто по-другому не умею, я не вижу другого выхода и не жду, что ты меня поймёшь. — выдыхает, с досадой пиная небольшой булыжник, который ей на пути встречается. — Если бы ты объяснил мне почему не хочешь — давить я бы не стала. — улыбается болезненно и эта улыбка больше на покояние похожа. На мрачное, скорбящее, больное, господи, такое больное. — Я, конечно, стерва, но не тварь, которая вмешивается и ломает. В моей жизни уже достаточно сломанного. — разводит руками, показывая себя. — Всё, если быть честной. — опускает их, затягивается глубоко, убирает волосы за ухо. — И этого достаточно, чтобы быть той, кто я есть. Я тебе противна, да? И в голосе её тонны разочарования в самой себе. Разочарования маленькой девочки в мире. Разочарования в том, чему она должна была доверять, а её вынудили испытывать только страх. Чжэнси смягчается, иррационально испытывая потребность укрыть её. От ветра этого холодного, от паршивого ледяного мира и паршивых обстоятельств. Укрывает её словами, в которые он по сути не умеет. Слова — не его совсем. Но тут они подействуют гораздо лучше любого, даже самого теплого пледа и горячего сладкого чая. Тут они нужны маленькой девочке, которая открылась зачем-то именно ему. И именно поэтому он взваливает на себя эту ответственность — такой уж характер. Чжэнси вообще к ответственности приучен с детства, с детства её на себя берёт и не умеет по-другому — тупо не научили. Качает головой отрицательно, перехватывая ее за предплечье, уводя немного вправо, потому что ещё бы немного и она запнулась за корявый, вылезший из-под земли толстый корень. Говорит с той мягкостью, которую способен из себя выжать: — Нет. Ещё полчаса назад — была. — заглядывает ей в глаза, отпуская руку. — Но теперь я вижу тебя настоящую. — Жалкое зрелище. — она хмыкает невесело, наступает сапогом на тлеющий в листьях бычок, засовывает руки в карманы, ёжится и ещё меньше как будто становится. Ещё более хрупкой выглядит, крошечной, озябшей. — Если я буду вот такой, какая сейчас при тебе — что от меня оставят, Чжань? — смотрит с ёбаным отчаянием, потому что не раз себе этот вопрос задавала. Не раз на него сама же отвечала, делая это и сейчас. — Таких девочек рвут на куски, используют и вышвыривают, когда те надоедают своими проблемами. — окидывает округу болезненным взглядом: посмотри, мол, посмотри. — Такие девочки остаются никому не нужными и находят их вот в таких лесных массивах — истерзанных, зверски изувеченных, с выпущенными кишками. Это образно — я лишь говорю том, что происходит повсеместно. Таким в мире не выжить. Ни тут, ни в вашем большом городе — нигде. — голос её тухнет, слабеет, потому что в состоянии вечной борьбы за право существования, за право жизни — невозможно остаться целым. Потому что она в этом состоянии всю свою осознанную жизнь и другого не видела. Потому что ей показали самую мразную сторону этого мира и вышвырнули в него. А тут холодно, тут гнильё одно. Тут место, в котором она всю жизнь, сколько себя помнит. Тут только бороться, отращивать острые клыки и прочные когти. Тут только бороться и не сметь расслабляться, не сметь отпускать себя даже на секунду. Потому что расслабиться, значит умереть в ту же секунду. Потому что сожрут и это ёбаная правда этого ёбаного мира. — Это со стороны кажется, что у нас добрая община фермеров и их детишек, где все дружны, а над головой всегда солнце и ебучая радуга. — усмехается надорванно, ломанно, убито. Усмехается, перекрывая этим смешком зверскую безнадёгу, которую её глаза скрыть никак не могут. Её в них, в потрясающе зелёных — точно карамель сочной травой залили, — все тонным мира. Поджимает губы, убеждая Чжэнси. — Не верь этому, это из разряда фантастики, как и единороги, феи и прочая магическая проблядь. — указывает на впереди идущих людей, кивая на них. — Тут такой же ад, как и у вас. Как и везде. Все эти люди, все, Чжань — знали, что отец делает со мной, с мамой. — у неё голос деревенеет, шелест ветра, пробивающее сырые доски больше напоминает, чем что-то живое. А следом в него клинится и ярость, которой Тен Нуо загорается, которая расползается у неё на щеках красными пятнами. — И ни одна мразь не помогла. Никто к нему не пришёл и не выставил челюсть, никто не пригрозил, не заступился. Она выдыхает шумно, ещё и ещё раз. Дышит так, точно за ней погоня была. И гнались за ней демоны прошлого. Гналось за ней вечное ожидание того, что кто-то всё-таки придет и спасет маленькую девочку, которую разбивали о стены. Гналось за ней блядское осознание — никто не придет. Никто не поможет. Никому ебучего дела нет до каких-то там маленьких девочек, которым помощь так сильно, так срочно нужна. Всем было похуй. Всё оказывается видели. А Чжэнси, оказывается — умеет по-настоящему ненавидеть. Ненависть комьями забивает глотку, бурлит в венах, собирает разрушительной вулканической лавой на задворках сознания. Ненависть застилает взгляд красным маревом, которое хочется выплеснуть на впереди идущих. Ненависть не та эмоция, которая поддается контролю, но Чжэнси старательно пытается под контроль её взять. И даёт себе слово, что ему не всё равно. Даже если Тен Нуо уже спасать не от кого — ему, блядь, не всё равно. Он всё равно заступится. Он всё равно защитит. Ему оглушительно сильно хочется показать ей мир с другой стороны и это прорезает крылья в лопатках и кажется — можно ведь, можно ей показать, дать надежду, дать что-то кроме боли и вечного сковывающего страха. Его швыряет вниз так же быстро, как поднимает этими крыльями. Его размазывает об асфальт осознанием: с какой другой? Эта чудесная, волшебная сторона у мира этого вообще есть? У мира, где сплошь всё прогнило — где ты сейчас топчешь лесной массив в поисках тела Чан Шун. В поисках той, кого похитили и уже рвут на куски — хуже чем в аду, Чжань. Хуже, чем в фильмах, где кровища, расчленёнка и пытки. В реальности пытки гораздо более зверские, там пытки такие, что не выдержать. Там над душой и телом. Там беспросветно и страшно-страшно-страшно. Там садист социопат, который по факту не умеет сочувствовать или испытывать эмпатию. Ты этих мразей изучал и изучаешь до сих пор, ты знаешь на какие зверства они способны — этот мир ты ей хочешь показать? В котором ты каждый день выезжал на места убийств, находил там тела маленьких истерзанных детей, на которых живого места не было? Синюшное тело, чернота вокруг глаз и вокруг порванных в мясо ртов, которые исказились в крике ужаса и боли. Трупные пятна черным клеймом везде-везде-повсюду. Выпущенные наружу органы из крошечных животов, которые вспарывали ещё до того, как те умирали. Эти мрази руками внутрь — чтобы выгрести органы, вырвать, раскидать около тела. Чжэнси, ты сам видел, ты сам помнишь, ты сам их своими руками в перчатках собирал, чтобы в морге после экспертизы — в их крошечные тела всё это разодранное, обратно беспорядочно упихали и зашили грубыми швами. Чтобы их родители, увидев всё это — умирали внутри на твоих же, сука, глазах. Чтобы в гроб закрытый, потому что нельзя на такое людям смотреть — спать потом не смогут, жить не смогут от страха. Чтобы после этого ты нажирался в квартире в одиночку и выл, скулил, подыхал. А по ночам всё по новой — снова на месте преступления, снова дети и выпущенные наружу кишки. Этот мир, Чжэнси? Уверен, что хочешь ей его показать? И показывать ей больше ничего не хочется. Хочется напиться и стереть из памяти то дело годичной давности. Хочется забыть глаза, полные мёртвого ужаса, имена их забыть и забыть крик их родителей, когда те узнавали что с их детьми делали. Себя нахуй забыть хочется, взять верёвку, взять мыло… Но нельзя. Нельзя, кто ещё этих мразей вылавливать будет? Психологов-криминалистов и так не хватает. Кто ещё будет выть в одинокой квартире, заливая в себя литры виски, и запирать эмоции под тысячью замков, когда выходит из дома и выезжает на место преступления. Он сам этот путь выбрал. Он сам ему не рад. Это тяжко, больно и разрушающе. Это необходимо. Поэтому имена каждой жертвы Чжэнси помнит. Поэтому ради них, ради тех, кого ещё можно-нужно-жизненно-необходимо спасти — он просыпается каждое утро. А каждый вечер говорит себе, что для петли и веревки ещё рано. Рано ещё на покой, когда такая хуйня творится. Голос Тен Нуо выдирает из воспоминаний и Чжань наконец делает спасительный глоток режущего глотку холодом воздуха. Ещё и ещё. И ещё-ещё-ещё. Потому что перед глазами те жертвы, которых спасти он не успел и их имена высеченны на огромной мемориальной плите, которая в башке вечным напоминанием — вот почему ты это делаешь. Чтобы тут появлялось меньше имён. Чтобы когда-нибудь они вообще перестали тут появляться. Она говорит с беспомощностью: — У нас тут очень дружный город, где все друг друга знают. Где каждый сам за себя и выживает, как может. Я могу так — ну, ты сегодня видел. — отмахивается не то от мыслей, не то сама от себя, продолжает. — Я не хотела тебя подставить. Знаешь, девушки из маленьких городов гонятся за хорошей жизнью. Не только я — все. Все у кого есть мозги, по крайней мере. Чжань разглядывает вымокшие ветки, хрустящие под ногами, спрашивает: — Чан Шун тоже? — Она особенно. — Тен Нуо ведёт плечом неуверенно, говорить начинает на тон тише. — Ей тут не нравилось, она чувствовала себя не на своём месте. Поставила себе цель уехать. А родители были против того, чтобы после учебы она оставалась далеко от них. Она бы отучилась и её снова притащили в эту дыру, где все закрывают глаза, когда нужна помощь. Глядит в спины всем, кто идёт впереди, с отвращением и Чжэнси ловит себя на том же, что смотрит он сейчас точно так же. Почти озлобленно. Потому что — в башке, сука, не укладывается. В последнее время в ней едва ли что уложиться может. В последнее время укладывает только самого Чжэнси — событиями, что опрокидывают и швыряют на лопатки, ударяя его затылком о шершавую землю, гравий которой вбивается в кожу. Снова и снова. И как бы хуёво это не было — к этому он начинает привыкать. Говорит отстранённо, продолжая с неприязнью рассматривать мужчин, которые беседуют с офицером: — Они мне этого не говорили. Кажется, она уже совсем себя отпускает. Слегка повеселевшая и даже улыбаться начинает. Нормально. Естественно, без сучьих, неприятных оттенков, которыми Чжэнси не так давно давился. Искренне и этим слегка усмиряет преисподнюю внутри, которая воет уже год как. С того случая со смертями детей — не переставая. Тут тоже ребенок, которого пытались убить, но не смогли. Которого ещё можно спасти. Она вертится вокруг волчком, гоняя по земле листья, и Цзяня этим напоминает до лёгкой улыбки, которая непрошенно губы схватывает — одни лишь уголки рта. Непрошенно рука к ней тянется и — волосы у неё тоже мягкие. Она вздрагивает, смотрит сначала испуганно, а потом понимает, подставляется под то, как Чжэнси волосы ей треплет. Мягко и почти по-дружески. Роняет звонкий хрусталь голосом: — Может, не посчитали важным. Они думают, что делают, как лучше для неё. — пожимает плечами, переступает через толстую корягу. — Наверное, все родители такие? — не утверждает, спрашивает. Потому что не знает. Потому что надеется узнать. И Чжэнси ей кивает. — Ну, те, которые не пьют и не пытаются убить своего ребенка. С тем же безразличием говорит. И это раздражает уже. Не должна она это нормальным считать. Чжэнси смотрит на неё внимательно, стараясь, чтобы во взгляд не прорезалась жалость. Это последнее, что ей нужно. Её и раньше никто не жалел, она просто не привыкла. Её это испугать может. Чжэнси на её месте вообще от всего бы шарахался. Говорит вдумчиво: — Я сожалею, что с тобой это случилось. Но это можно исправить. — натыкается на неверящий взгляд, хмурится, подбирая слова. — У меня по вечерам есть немного времени. Мы могли бы поговорить об этом. — Могли бы. — кивает, соглашаясь, раздумывает над чем-то и через пару секунд, говорит уже увереннее. — Точнее, я бы с радостью. Встреча, дружеская, не свидание, да? — щурит свои хитрющие глаза и пихает локтем в бок, смеётся так чисто, что Чжань тоже фыркает. Но тут же замечает перемену в её настроении. Она оглядывается, точно убеждается, что подслушивать тут никто не станет. Серьёзной становится, тянет за рукав, вынуждая сбавить шаг и отстать от группы. — Чжэнси, то, что я скажу, будет неприятным. — замолкает, кусает в нервяке губы и не знает с чего начать. Не знает, как правильно сказать. Собирается с силами, выдыхает и медленно делает долгий, глубокий вдох, даже глаза прикрывает. — Чан Шун не хотела возвращаться сюда после учёбы. И не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, чем она занималась. — открывает свои бездны с сочной зеленью, в самую душу смотрит, шепчет. — Я обещала ей держать рот на замке. Она в тайне от родителей собирала деньги для того, чтобы создать подушку безопасности, когда те решат притащить её обратно — она планировала уехать с концами. Чжань понимает, к чему она клонит, хмурится, спрашивая: — Каким образом она зарабатывала? Хватка на ткани, что локоть облегает, плотнее становится. Она сжимает её, точно боится чего-то. И говорит то, что ей явно говорить не хочется. Говорит почти с отвращением: — Зависала на сайтах со всякими извращенцами. Прикидывалась несовершеннолетней и устраивала им персональные трансляции. — и отвращение это вовсе не на Чан Шун направлено. А на тех, с кем она общалась. У Чжэнси тоже. Он бы с удовольствием уши заткнул и сделал вид, что нихуя не слышал. Сделал вид, что такого не бывает. Но оно бывает. И чаще, чем себе вообще можно представить. Оно бывает, потому что выбора нет. И Чжэнси будет последним мудаком, если осудит Чан Шун. Тут винить только ублюдков, которые раскидываются деньгами, покупая запрещённое у загнанных в угол девочек. И тут же беспокойством окатывает. Тут же за глотку схватывает и жмёт до того, что собственный голос звучит хрипло и почти испуганно: — А ты? — смотрит на нее изучающе. Смотрит внимательно: мне можешь довериться. Мне сказать можешь. Всё-всё. Я пойму, я помогу. Она только головой качает отрицательно и у Чжэнси точно лёгкие вспарывает выдохом облегчения. — Я не смогла бы. У меня свои причины. — морщится, вспоминая что-то. Что-то явно неприятное. Омерзительное. Чем её до сих пор хуярит до того, что она бледнеет. — Терпеть не могу этих ублюдков. Я не пытаюсь сказать, что ей это нравилось, совсем нет, просто… — Можешь не говорить. — Чжань останавливает, потому что для неё это и так уже слишком. А возвращать её туда, в воспоминания, сейчас не лучшая идея. — Если захочешь — поделишься потом. — Спасибо. — она облизывает пересохшие в миг губы и не заметить, что её потряхивает просто невозможно. — Она никогда с ними не встречалась лично. Специально узнавала, где эти ублюдки находились, в каких городах, чтобы никогда с ними не пересекаться. Она и сама не шибко верит, что этот трюк Чан Шун удавался. Смотрит на Чжэнси с беспокойством, пока он произносит задумчиво: — Она прикидывалась несовершеннолетней, они могли прикинуться, что живут далеко. Где она проводила трансляции? Внутри липкая неприятная дрянь. Внутри воротит от предположений, которые подтверждать совсем не хочется. Но это зацепка. Реальная зацепка, о которой они могли бы и дальше не догадываться. — У меня. — у Тен Нуо столько вины в голосе, что этим слегка оглушает. Этим слегка гасит белющее небо. Этим слегка ломает что-то внутри. — Я же говорила, что мы близки. — снова губу закусывает, грызет её, врезаясь зубами в побелевшую кожу. Пилит взглядом деревья, что по правую от неё сторону, на Чжэнси не смотрит. Оно ей так, видимо, легче. Легче признаться. — Были, пока она не начала встречаться с Бай Фенгом. Она мне нравилась. Как тебе твой друг. — щурится, когда на слегка прихуевшего Чжэнси глаза поднимает, фыркает от смеха. — Не смотри на меня так, а? Уж ты-то способен меня понять. Способен, ага. Ещё как, блядь. Только вот — это пиздец, как неожиданно. И как на это по-другому реагировать, кроме удивлённого взгляда — Чжэнси не знает. Хмурится, пытаясь в башке эту информацию уложить: — Тогда зачем ты… Не успевает резонного вопроса задать: зачем? Представление это перед какими-то там девчоноками было — зачем? Но не успевает — Тен Нуо перебивает, поворачивается к нему лицом, идёт спиной вперёд: — Чжань, это мелкий городок с ебучими устоями, где не таких, как все — едва ли принимают. — указывает пальцем на себя, морщится. — А мне нужно было поддерживать видимость. — следом Чжэнси в грудь мягко тычет. — Это проще делать с тем, кто тут не живёт и не останется. С кем свидание не закончится постелью и моим отказом, и кто потом не будет распускать сплетни, что свидание было фейковым. Тебе нет смысла разбалтывать эту информацию, потому что ты этих людей и не знаешь. И теперь понимает. И теперь сказать ей что-нибудь успокаивающее и правильное хочется, но он снова не успевает, она говорит первой: — Приезжайте после поисков ко мне — я отдам вам ноутбук, с которого работала Чан Шун. Я не буду против, если ты расскажешь обо мне своему другу. Некрасиво получилось. Забавная девчонка. Забавная, мелкая, а ещё совсем не такая, какой показалась на первый взгляд. Чжань протягивает ей руку, точно для рукопожатия, говорит правильное: — Ничего я никому говорить не буду. Руку дай и пойдем уже догоним всех.