Пропавшие без вести

Если крутануть колёсико для поджога в зажигалке — появятся искры: яркие, быстрые, которые тухнут уже через доли секунд, но даже этого глазам хватает, чтобы запечатлеть тончайшие золотистые линии, которые разбрасывает кремний. Если крутануть колёсико и зажать рычаг для сопла, чтобы пустить газ, то искры быстро сменяются пламенем. Рыжий вот прямо сейчас этим и занимается — проводит большим пальцем по рифлёному колесу, наблюдает за звёздами искр, от которых в глазах тускнеть слегка начинает из-за сбоя резкости. И думает о том, что у него внутри, должно быть, точно такая же конструкция: вены-фитили — которые пропитаны изнутри кровью-топливом, собственная кожа — металл, а руки мажора, губы, да всё его нахер тело — ебучий жёсткий кремний, который высекает искры, стоит только ему Рыжего коснуться. Снаружи, между ними, между телами — искрит. Внутри — разрывает взрывом пламени. Когда-нибудь ебанёт. Бывает же такое — не в тот день, не в том месте случится перегрев, высокая температура, шальная искра, которой не должно было быть — и взрыв. Мощный, яркий, оглушительный, который не то, что всю округу — галактику дымоганом заволочет. И об этом лучше не думать. И лучше не создавать возможностей для этого взрыва. Не искрить. Лучше от опасного кремния, который внутри омывает плавленой сталью — какое-то время держаться подальше. На безопасном расстоянии, когда если искры и появляются — тут же тухнут, оставляя после себя почти реальную слепоту, которая проходит тягуче долго. И Шань держится подальше — смывается к шерифу в участок, где почти никого нет. Всех отправили на поиски, оставив тут дежурного офицера, который смотрит в соседнем кабинете какой-то боевик. Звуки выстрелов просачиваются через тонкие стены, глушатся ими и ложатся на слух вибрирующим басом от колонок. Шань изо всех своих ебучих сил убеждает себя, что не пошёл на поиски, потому что народу из Гуанчжоу пригнали много и всех должно было хватить на распределение по группам. Шань там едва ли нужен, да и тут, в принципе, его никто нахуй не ждал, а он явился в твердом желании прошарить базу освобожденных заключённых, которые попали за решетку за преступления на сексуальной почве. Что пришел он сюда, в пустующее управление именно, блядь, за этим. У него работа, окей? И её нужно работать. И её вообще-то много. И он не пялит на искры из зажигалки каких-то пятнадцать минут подряд, хотя должен хмуро смотреть в экран допотопного компа с рябящим толстым монитором у гудящим процессором где-то в ногах. И он не прячется сейчас вовсе, потому что ненависть как-то вообще не вяжется с поцелуями. Потому что рычать «ненавижу» и засасывать его так, что даже перед закрытыми глазами темнеть начинает абсолютной черной материей — это пиздец. Пиздец, как понравилось. И начало искрить. И начало разгораться. И пришлось экстренно тушить — скидывать эту тушу с себя, хотя это было больше похоже на попытку самостоятельно на него сверху забраться. Поначалу так оно и казалось, пока запястье не прострелило болью от неправильного положения, а в мозгу не прострелило мыслью: ты какого блядского хуя делаешь, мужик? И теперь Шань тут, в промятом кресле шерифа, с зажигалкой в руке и с открытой базой, на которую он даже не взглянул. Прислушивается к стрельбе, возне и приглушённым голосам из боевика и отпивает отвратительно сладкий кофе. Его точно заварили на каком-нибудь густом сиропе, а не на горячей воде — сладость оседает на языке, на глотке, где-то гораздо ниже. Сладостью он давится почти так же, как и ненавистью, которую только подстёгивает открывающейся дверью и заваливающимся в кабинет мажором. Выглядит бодрым, не то, что пару часов назад. Пару часов назад это было телом. Слишком податливым, без этой вот ебучей пластики движений, которая из него сейчас так и прёт. А Шаня прёт уже от этого. От этих вот небрежных, простых таких, сука, движений, когда тот приваливается к косяку открытой двери, склоняет голову на бок и смотрит сощурившись. Наблюдает за тем, как Шань пытается не замечать его. Пытается вчитаться в сдержанные пометки у бесчисленных фотографий с преступниками, проезжаясь подушечкой большого пальца по кремнию. Пока не искрит. Уже хорошо. Пока даже дышится, хотя уже не так глубоко и спокойно, как когда мажора тут не было. До его прихода тут пахло лёгким ароматом цветка, что на подоконнике, и кофе. Нормально тут пахло, бля. Теперь пахнет морем и чем-то ненормальным, что вычленить пока не удается. Но по рецепторам оно даёт сразу. Прикладывает с размаху острыми волнами, которые не вылизывают мягкостью кожу, как оно должно быть — а нахер пытаются её содрать. Не обдаёт морской свежестью, собирая россыпь мурашек от холодной пены на поверхности воды — а кипятит изнутри. А вместо мелкой рыбёшки, за которой можно наблюдать и ловить Дзен — в этом драном море только скаты с высеченными шипами и угри, пускающие разряды по телу. И вместо Дзена получается ловить только двести двадцать вольт прямым попаданием в сердце — нахуй вообще придумали дефибрилляторы, если этот вот, застывший в дверях, справляется куда лучше. Только вот, в случае успешной дефибрилляции — разряд останавливает сердце, и после нескольких секунд, оно восстанавливает свой обычный синусовый ритм. А тут — хуй знает что. Тут не то дефибрилляция неправильная, не то собственный ритм у Шаня от природы ебанутый — но сердце валится в пароксизмальную тахикардию, почти в фибрилляцию, когда миокард уже давно разорвать к чёртовой матери должно было. Но разрывает только тишину чужим голосом: — Все группы уже разошлись по территории, мне нечего там делать. — мажор отталкивается от косяка, приподнимает вверх переносной держатель, где два стакана кофе в крафтовом пластике. Прикрывает за собой дверь и Шань выдыхает почти с облегчением, когда понимает, что не на замок. Не было щелчка, который отрезал бы путь на свободу. Туда, где морем совсем не пахнет и не пронзает тело сраным электричеством с каждым вдохом. Туда, где тихий безлюдный коридор, где звуки фильма разносятся эхом о стены. Тут грозится разнести самого Шаня, потому что от произошедшего в номере не отпускает до сих пор. Ему бы самому об эти драные стены своей драной башкой, которая ловит гормональный приход от одного лишь драного запаха. — Ага, я так и понял, что тебе нечем заняться. — Рыжий отвечает на отъебись. И реально хочет, чтобы от него отъебались. Понятно было, что в лесном массиве их никто ждать не будет, оставляя для опоздавших по две группы людей томиться на поляне. А Шаню казалось, что припереться сюда будет нихуёвой такой идеей, под которой кроется нихуёвый предлог побыть немного в одиночестве. Подальше от этого. Подальше от моря. Подальше от опасного — реально, для жизни опасного, — кремния, которому ничего не стоит даже делать, чтобы заискрило. Ну действительно же — ничего мажор не делает, просто ближе подходит, ставит на стол держатель, вынимает из него стакан, который шлёпает около Шаня, отставляя подальше дрянь, которую тот недавно себе в автомате купил. Раздумывает пару секунд, принюхивается к нему, точно пытается понять насколько принесённый им кофе лучше этой мути, которой Шань давился. Подносит к губам близко совсем, морщится и скидывает тот в мусорное ведро, с чем Шань в принципе согласен. Дерьмовый был кофе, замешанный на сиропе. Зато тот, который мажор сгребает себе сейчас — наверняка вкусный. Не просто, бля, вкусный — он идеальным нахуй должен быть, если судить по его роже, когда тот отпивает. Закатывает глаза в удовольствии, делает пару глотков, а Шань залипает на его глотке, где кадык ме-е-едленно перекатывается под тонкой кожей вверх и так же тягуче вниз. Острый, выточенный точно из гранита, удивительно, как он ещё кожу не вспарывает — такой трогать приятно. Зубами трогать — проминать хрящевую ткань, под которой голосовые непроизвольно напрягутся и голос из-за этого станет ахуительно хриплым. Восхитительно низким. Шань тоже сглатывает, потому что от одной только мысли — рот слюной наполняется, а зубы натурально чешутся. Их сжать приходится до хруста в челюсти, но это едва ли, блядь, помогает. Только усиливает зуд, который требует мягкой хрящевой под острые кромки. Требует непроизвольного утробного рыка не то боли, не то удовольствия, что вибрацией от чужого кадыка до собственных костей черепа и дальше, дальше, дальше. Дальше — не то кусать уже в полную силу валясь в ёбаное безумие, не то хрящ снова и снова прикусывать, чтобы вибрация эта не останавливалась. Чтобы ей колотило, как от холода. И колотит уже. Колотит и взгляд оторвать, переместить, скосить хоть куда-то — нереально просто. Нихуя мажор, блядь, не делает — а уже искрит. Шань выдыхает, облизывая пересохшие губы, кое-как вынуждает себя прикрыть глаза. Это единственный вариант. Это единственное, что он сейчас вообще может себе позволить — темноту под веками, которую полосуют искры и дыхание через раз. Потому что — ну не набрасываться же ему на мажора, который нихуя не делает, а Шаню от этого нихуянеделанья срывает ебучие, плохо прикрученные гайки с тормозов. Просто потому что тот пахнет, блядь. Хуёвый повод — даже хуже, чем тот, которым Шань оправдывает то, что он пришел в пустое управление. А когда он всё же позволяет себе открыть глаза — напарывается на насмешливый взгляд мажора. Хитрый, точно тот знает, о чём Шань думает. Точно прочёл все мысли разом и ему, блядь, весело. Весело от того, что Шань так на него залипал, пока тот всего-то пару глотков кофе сделал. И что Шань залипал, тот точно знает — усмехается тихо. Подходит ближе, высверливает прожигающим взглядом — и если скалиться одними глазами можно было бы, у мажора это нихуёво бы получалось, — и точно в подтверждение догадки Шаня, интересуется насмешливо: — На что смотришь? На тебя, блядь. Глотай давай дальше свой кофе. И так же всё знаешь, мудак. Но мажор реально ответа ждёт, изламывает вопросительно брови. А Шаня изламывает тем, что он уже нахер сходит с ума, потому что мажор, кажется, толкует о том, что у Рыжего перед самой рожей — на экране. На этой вот ветхой херне с амбальным монитором, по кромкам которого потёртости и царапины безобразными вдавленными отметинами. Рыжий морщится — не смотрит больше на мажора, пилит взглядом исподлобья чужие снимки с именами под ними и указанием преступления. Чувствует, что тот перемещается по кабинету, подходя сзади, чтобы заглянуть Рыжему через плечо. И ответить ему приходится, чувствуя, как лицевой нерв дёргает: — Базу. — вдыхает слишком глубоко и теряется на доли секунды — тут не только морем. Тут ещё чем-то. Чем-то гораздо, блядь, хуже. По сравнению с этим, удары током — вообще вытерпеть нихуя не стоит. Потому что оно лёгкие изнутри вспарывает и запаха этого кажется нереально мало. Его ещё, ещё нужно. Поглубже, полной грудью, до саднящей диафрагмы, до того, чтобы тот забился в альвеолы, разнёсся кровью по организму. Приходится придвинуться поближе к столу, пытаясь избежать ещё одного вдоха, прикрыть рот ладонью — не дыши, блядь. Прошипеть раздражённо, опираясь о столешницу предплечьями. — Фу бля, чем от тебя так несёт? Шань в опасной близости от того, чтобы проломить гудящей башкой стол, чтобы выбить из носоглотки это. Это, что усиливается многократно, когда Шань чувствует, как на плечи ложатся руки мажора — ледяные, сжимают с силой, а тот и вовсе склоняется, щекочет волосами щёку. Кресло у шерифа ебанутое — совсем без спинки, точно ту выдрали в приступе гнева, и морозный воздух, который мажор принёс на себе — холодит спину. На кадыке у него Рыжий челюсти капканом не сжимал, а голос один хуй хрипом прожран: — Гелем для душа, шампунем, кофе. — перечисляет на полном серьёзе, невозмутимо, притираясь лбом к виску, вынуждая зависнуть в одном положении. Потому что дернешься чуть — и искры разорвутся пламенем. Потому что дернешься чуть — и дыхание от его губ будет обжигать уже совсем не щёку. — Одеколоном… — от следующего и вовсе острым шоковым разрядом пробивает: не то от того, что мажор ведёт носом за ухом, не то от того, что натурально Шанем затягивается, не то от того, что он шепчет. — А ещё тобой. И если Шань хлещет словами пощёчины, заражая своей яростью, то мажор ими нахуй вскрывает, впрыскивая в кровь адреналин. Мажор душит внутри голос разума, вспарывает инстинкт самосохранения, разрушает самоконтроль одним лишь: тобой. Одним лишь вдогонку: — Нравится? — точно Шаню и так не хватило последнего. Точно Шаня уже не въебало. Точно ему догнаться нужно этим вот «нравится». Точно ему догнаться нужно этими вот руками, скользящими по оцепеневшему телу, у которого обрублены разум, инстинкты и самоконтроль. У которого дрожь предвкушения — пробивает чужие ладони, мажущие по прессу вниз. У которого реакции теперь неправильные, зато пиздец, какие честные. Пиздец какие неразумные, потому что под прикосновения подставиться хочется и так же неправильно и честно ответить: нравится. Нравится, блядь, нравится. Тянь ещё что-то спрашивает. Или о чём-то просит. Но в ушах шумит гоняющейся по венам кровью и Шань нихуя не улавливает. Потому что ловить получается только больной кайф от холода рук. Ловить получается чужой вес, что вжимается плотно позади. Ловить получается только ускользающие, распадающиеся ещё на подходе мысли, что руки у Шаня свободны. Что Тяня за запястья можно перехватить уже там, в районе паха, где становится тесно до безумия. Где напряжение нереальное и нереальные спазмы. Где чужие пальцы раздирают психованно быстро пуговицу, а за ней и ширинку. И думать потом не получается совсем. Получается выдохнуть сорванно и лишиться возможности дышать. Лишиться возможности видеть на несколько долгих секунд, когда жар соприкасается с холодом. Когда ледяные руки ныряют под резинку боксеров, касаются мельком пальцами головки. Когда Тянь произносит придушенно: — Шань, слушаешь меня? У этого приятная внешность, открой его дело. И к жару примешивается бешенство. Урывистое, рваное, с которым Шаня дёргает повернуть голову резко, а потом зашипеть, втягивая воздух сквозь зубы, прикрывая глаза, потому что пальцы обхватывают ствол, а ладонь давит на головку сверху. И переключиться обратно на гнев не выходит. Даже от этого вот: у этого приятная внешность. Шань даже не сразу понимает о чём речь идёт. Не может сфокусировать плывущий взгляд на мониторе, чтобы взглянуть где там мажор внешность нашёл, дело — хер знает о чём он. Слова знакомые, а смысл всё равно ускользает, затирается ладонью, обхватившей стояк. В которую толкнуться зверски хочется. Но мажор не спешит. Мажор выжидает чего-то. Мажор бодает лбом в висок, вынуждая слегка в себя прийти. Ровно настолько, чтобы на монитор всё же глянуть. И — он, бля, серьёзно? — Чё… — Шань запинается на словах, старается придать голосу хоть немного раздражения, но только задыхается. — Это база сраных преступников, Хэ, а ты их по смазливой роже выбираешь? Это, кажется, ещё хуже, чем жар и холод одновременно. Ублюдские морды осуждённых и рука мажора на члене — хуже и быть не может. Лучше и быть не может, если прикрыть глаза и не смотреть на них. Ебучие выстрелы за стеной резонируют со взрывами внутри, схватывают внутренности лёгкими судорогами раз в три секунды и пульсация ещё эта. Прямо там, внизу, под пальцами мажора — бьётся в них тугими быстрыми толчками вен. И ровно такие же толчки ощущаются где-то позади, где под чужими ребрами можно посчитать урывистый пульс. На первой же сотне Шань сбивается, а ведь и тридцати секунд не прошло. Второй попытки мажор не даёт, цепляет другой рукой за подбородок, приподнимает чуть вверх, говорит, тяжело дыша: — Именно. Посмотри на него внимательно. — каждое его слово заводит минные заряды в башке, пускает предупреждающую вибрацию по металлическим проволокам-нервам, что напрямую соединены с детонатором. Которые грозят разорваться к чертовой матери, повысь мажор голос ещё на пару тонов. — Вот тут, Шань, видишь? Мягкий взгляд, плавные черты лица. Такому легко можно довериться. — точно в подтверждение своих слов, мажор скользит мягко, едва касаясь по центру головки, сбивает смазку, разгоняя её подушечкой по поверхности нереально чувствительной кожи. Предохранительная чека на минах трещит, как и весь этот проклятый мир, как и подлокотник под пальцами Шаня, в который он вцепился мертвой хваткой и кажется — вот-вот выломает его нахуй. Но выламывать продолжает только Рыжего. Изнутри — беснующимися снарядами, готовыми рвануть в любую секунду. Снаружи — резким движением кулака, что скользит вверх-вниз по стволу, обхватив его сильнее, чем нужно. Сильнее, чем Шань привык обхватывать сам, и это выбивает против воли судорожные выдохи — быстрые, шумные, которые сбиваются под потолок и застревают там блядским эхом. Оно хуярит по ушам и Шань слышит, блядь, что это не просто выдохи. Это не просто сбитое дыхание. Это напряжение в чистом виде. То самое возбужденное, которое продирается через грудину, царапает гортань звериным рыком и разливается тягучей болезненой сладостью внизу живота, в паху, под ебучими пальцами с шарнирными суставами мажора. Это впрыскивает яд в каждую детонирующую клеточку тела, вплоть до кончиков пальцев. Всё простреливает электрическими зарядами, сжигает до тла снова и снова. Всё в ёбаном экстизирующем напряге, от которого поджимаются пальцы ног, от которого голову тянет вверх, выгибает тело бесконтрольно, вжимая макушку в грудину мажора, от которого уже не рычать — скулить хочется. Скулить и просить ещё-ещё-ещё. Но мажор спешить нахуй не любит. Мажор же играется, доводя до блядского иступления — сбавляет ритм, к которому Шаню удалось привыкнуть, водит рукой уже не быстро. Дохуя медленно скользит кулаком вниз, проезжается пальцами по уздечке, выбивает влажные звуки, которые хуже собственных выдохов. Которые хуже всего на свете, блядь — въёбывают только сильнее, вынуждая захлёбываться сожженным кислородом. Захлёбываться драным морем и солью титанических волн, которые пахнут теперь по-другому. Потому что мажор теперь пахнет Шанем. Потому что: нравится, блядь, так нравится. Нравится, сссука, до черных дыр перед глазами, до ебучей черной материи по венам, где бесчисленные взрывы звёзд, а за ними и целых галактик, чужих миров. Даже своего мира. Собственного, в который Шаню удачно удавалось никого не пропускать, даже если очень старались. В который этот просочился незаметно и незаметно стал его частью. Незаметно начал подрывать всё, что вокруг, оставляя ослепительные вспышки в космическом пространстве. Он разрушительный. Тянь — нахуй рушит всё, что Рыжий так долго оборонял от других. В частности — самого Рыжего. Рушит привычное, перешагивая через едкую гаптофобию, которая вынуждала обороняться ядом. Которая зачем-то уступила пальцам с шарнирными суставами — подчинилась, сдалась, кинулась в холодные руки сытым, довольным зверем. И нихуя уже Рыжему не противно. Рыжему хорошо. Рыжему ахуенно. Рыжий задыхается, врезаясь головой в чужие рёбра, шарит слепо рукой, находя нужное. Находя чужую шею, которую хочется когтями в клочья. Которую хочется зубами в мясо. Потому что к таким критически острым изменениям, Рыжий оказался не готов — чтобы кто-то селился в личном мире, где была тишь да гладь. А сейчас там — взрывы, тысячи смертей холодных звёзд и погасшее в этих взрывах одиночество, которое не бурлит по венам. Которого там сейчас не найти — искать заебёшься. Зато находится что-то другое, что-то для Рыжего противоестественное, что-то для Рыжего стрёмное и пугающее своей ошеломительной притягательностью. Там сейчас мажор, которого хочется позвать по имени. Которого хочется в этом мире оставить, потому что заебался уже жить в одного. Которого выгнать оттуда хочется с той же силой, с которой и оставить. Потому что в мире Рыжего критически не хватало возвышенностей. В его мире сплошь и рядом плоскости: плоские эмоции, от ярости до гнева на одном уровне, которые не поднять было до чувства счастья или спокойствия; плоские реакции на людей, которые пытались к Шаню проникнуть — не трогать, не касаться, не лезть в личное, не пущу, не приму, не пройдёте; плоские удовольствия на уровне телесного удовлетворения, когда напряжение нужно было снять — не больше, Шань не привязывается, Шань не любит эти путы по рукам и ногам, он не любит за кого-то беспокоиться и не делает этого. Не делал. Раньше. Пока в жизни не появились эти трое, и Цзянь как-то быстро не стал младшим, за которым Шань приглядывает. Пока Чжэнси не стал равным, за которым Шань готов идти. Пока мажор не стал Тянем, который сносит преграды, клинясь в его, в Рыжего — мир. А тут теперь плоскостей нет. Тут теперь небесные горы, Тянь-Шань — тут райские виды. Тут целый спектр того, что Шань только в дрянных книгах вычитывал. На что фыркал смешливо, с лёгким раздражением: понапишут, блядь, всякого — влюбленность, привязанность, родство душ. Да такое разве, бля, бывает где-то кроме книг? Такое разве… Бывает. Вот оно — эти путы на руках, которые не дают остановить Тяня. Эта удавка на шее, что затянулась сегодня особенно туго, когда Тяня хуёвило на пассажирском сидении, и в тот момент даже взрывы в личной вселенной притихли испуганно. За него адским беспокойством. И начались вновь, как только тот завалился в кабинет шерифа с кофе и лёгкой улыбкой на губах — оживший, живой такой, господи, с запахом рыжего пламенного моря. С запахом Шаня на нём — восхитительно. Ему восхитительно этот запах подходит. И только вспоминая его, только разнося им внутренности вдребезги, вбивая его в себя — Шань понимает, что вот-вот может кончить. Всего лишь от своего запаха на Тяне, который на нём пугающим клеймом: мой. Он занят, он, блядь, мой. Не подходить, не трогать, не смотреть. Только мне можно. Это урывистым беспокойством, проникающим под кожу мурашками страха — вот так быть не должно. Быть может и бывает с кем-то. Но не с ним. Не с ним, не с Рыжим, который всегда от этого бежал семимильными, сломя голову, поднимая подошвами клубы дорожной пыли. Не с ним, не с Тянем, который сраный мажор, мудак, урод — красивый, господи, какой же он красивый, — и тупица. Не с ними двумя. Не тем более вместе. Не в одной вселенной, которая уже приняла мажора и позволяет ему ломать ландшафт, который Шань так выравнивал, тратя на это все силы. Шань привык жить в плоскости, а теперь его возносит куда-то вверх острыми пиками гор, что упираются в облака. Небесными горами в драное небо и с такой высоты падать страшно. Очень. Очень, блядь, страшно. Потому вечный в этом мире только круговорот жизни. Вечного в этом мире нет и любые привязанности, какими бы крепкими, цепкими, сильными они ни были — рушатся. Рушатся даже небесные горы и… И думать дальше не выходит, потому что рушится тут только тишина, разбавляемая хриплыми выдохами. Рушатся мразные пугающие мысли чужим задыхающимся голосом, тоже сорванным. Рушится охватывающий тело страх, который тоже решил подчиниться Тяню. Который замирает, прислушивается к речи, что пронизывает реальность: монитор перед размытым взглядом, база преступников, кабинет шерифа и выстрелы за стеной. Тянь плетёт какую-то хуйню, продолжая медленно водить кулаком по члену: — Никогда не скажешь, что этот сможет напасть, да? Такому легко втереться в доверие, провести жертву. — втирает мажор только вязкую смазку грубым нажимом. — Он может мягко флиртовать, проявляя учтивость, купить кофе или ещё какую-нибудь дрянь, чтобы загасить недоверие. — вынуждает вздрогнуть, когда его язык оказывается на шее. Он слизывает мурашки, слизывает испарину, слизывает выдохи, что оседают вибрацией у него на языке. — А потом… — толчки кулака становятся резкими, грубыми, быстрыми. И снова чернота перед глазами. Снова общая вселенная и взрывы-взрывы-взрывы. Снова выдохи, которые сменяются протяжным рычащим стоном, а Тянь не унимается, Тянь продолжает пиздеть, Тянь продолжает дразнить минные заряды, которые уже дребезжат внутри черепа, предупреждая — скоро рванёт. Пиздец, как рванёт. Срочно, эвакуируйте всех в зоне поражения, повторяю, срочно эвакуируйте… Тянь усмехается довольно, находит уголок приоткрытого рта губами, касается его еле ощутимо, шепчет. — Тише, тише, т-с-с-с, услышат ведь. Потом обаяние пропадает и включаются животные инстинкты, да, Шань? Что там у кого включается — Шань уже не всекает. У Шаня с инстинктами разговор короткий — он либо игнорирует их, несясь за подозреваемым, вооружённым пушкой, либо врубает на полную мощность, защищаясь от таких, как Тянь. С Тянем… С Тянем эта хуйня не работает. В Тяне встроен глушитель, который затыкает инстинкты, который прекращает передачу тревожных позывов, что дают десятую скорость в бегстве от людей, которые пытаются пойти с Шанем на сближение. И бежать от него уже не так хочется. Потому что Шань не разбирает в какую сторону вообще бежать. Потому что иногда кажется, что в его. В его сторону. В сторону Тяня — единственно верный путь. Единственно правильный. Единственно возможный. И Тянь снова точно мысли читает, продолжает нашёптывать дьяволом в ухо: — Это невозможно контролировать, даже если очень хочется. В голове что-то перемыкает. Мысли сбиваются в одно — овладеть. Сделать своим. Подчинить. Снова сбивается в быстрый рваный ритм. Действительно перемыкает. Действительно подчиняет тело, вынуждая его ловить адский жар, адский кайф, адские конвульсии, которыми хуярит по оголенным нервам. И говорит он вроде про образ мышления тех мразей, которые расплываются мутью на рябящем вертикальными линиями мониторе. Но смысл вкладывает совсем другой. Вкладывает в его, в Шаня личную вселенную — что-то новое, чего стоит опасаться. Но на страх уже никаких сил нет. Остаётся только смотреть на ебучие взрывы в ебучей общей вселенной и на то, как там появляется что-то чудовищно новое. — Адреналин. Напряжение. — Тянь перехватывает член поудобнее. — Вот как тут, чувствуешь? — следующее почти выстанывает с убийственным восхищением. — Такой, блядь, твердый. Тахикардия. Сбитое дыхание. И думать уже совсем невозможно, правда? О чём ты думаешь, Шань? О многом, блядь. О пугающем, о въебывающем, о тебе, блядь. О новой вселенной с новым ландшафтом, где небо и горы подпирают друга друга. Держатся друг за друга. Держат друг друга. Где небо только для гор, а горы только для неба. Где одно без другого станет таким, сука, бессмысленным. Где одно без другого обрушится и исчезнет. Шань пытается выдавить из себя хоть что-то членораздельное: — О том, чтобы ты нахер… — продолжал, не останавливался, не замедлялся. Не подыхал больше на моих руках, не рушился из-за мёртвых принцесс в волшебных городах-сказках. Не уходил, не оставлял, не покидал той вселенной, вокруг которой взрывы, потому что такими любоваться только вдвоем. Слышь, Тянь — вместе. — Блядь… Шарнирные пальцы успокаивающе гладят по щеке, шарахают током, от того насколько мягко это получается. Почти нежно. Почти до копящейся внутри ярости, которую гасит голосом: — Тише, тише. Дыши. Выдыхай, только не громко… И голос его гаснет. И рука на члене не двигается больше. А Шань не понимает какого хуя Тянь остановился. Облизывает пересохшие губы, хмурится, пытаясь отдышаться, и понимает — на него смотрят. На Рыжего. Чужой кто-то, кого тут быть не должно. Не взглядом мажора, который Шань за несколько миль чувствует и способен вычленить его из тысячи тысяч. Перед глазами всё ещё ебаная муть, которую сморгнуть только с третьего раза получается, и то — лишь часть. Которой хватает для того, чтобы не дышать вовсе. Которой хватает для того, чтобы уставиться обездвижено на парнишку, мнущегося в дверях кабинета: — О, добрый день, вы ещё тут? Что там с поисками? — его голос продирается, как сквозь толщу плотной вымоченной ткани. Шань опускает медленно глаза на стол, выдыхает — с его стороны ничего видно не должно быть. Ни Шаня с расстегнутыми брюками, ни руки мажора на его члене. Не видно, но страхом всё равно стискивает глотку. Страхом и чем-то иррациональным. Чем-то, что завывает внутри от экстаза: это неправильно, это запрещено, за это без разбору уволят и это так, блядь, восхитительно. И это почти парализует, слепит, оглушает — одновременно. Это почти нравится. И Шань уверен — это из-за того, что он не в своём уме. От того, что мажор вырубил у него все инстинкты и выкрутил на максимум это вот девиантное, которое бьётся в восторге пульсацией в члене. Шань опускает глаза, пялит в монитор и почти желает провалиться нахуй под землю. Чуть позже. Потом. После того, как кончит. После того, как осознание въебёт не хуже возбуждения. А сейчас… Сейчас сама возможность попасться кажется до пизды веселой. Сейчас истерический смех клубится где-то в грудине и чтобы не заржать, Шань пригибается к столу, упирается лбом в него и зажимает рот ладонью. Ладонью, от которой убийственно пахнет морем. Слушает Тяня, который отвечает, как ни в чем не бывало: — Мы как раз ими занимаемся. Усиленно. — усиливает он только хватку на члене. Жмёт со всей дури, скользя кулаком вниз, что почти выбивает паскудный стон, который позволить себе никак нельзя. Который прокатывается где-то внутри, тащит мурашки и дрожь по всему телу. Шаня откровенно тащит от этой ебучей опасности, что могут увидеть, могут застукать, могут… Блядь. Шань не изврат, в отличие от этого. Шань не… Господи, блядь, боже. — Я могу вам помочь? — парнишка делает пару шагов навстречу и Шань напрягается. Напрягается что-то внутри, готовое рвануть. Напрягается, готовое расплескать сперму по чужой крепкой руке. Тянь не напрягается совсем. Тянь склоняется чуть ниже, спрашивает, сдерживая смешок: — Что думаешь, Шань? Нам нужна помощь? Ёбаный свет, ёбаное всё. Помощь, ага. Скорая, желательно медицинская, а после и психиатрическая, потому что с такими желаниями, как у Шаня — только в долгосрочный отпуск в отделение психиатрии без права восстановления. Дышать и так трудно, а мажор только хуже делает — возит большим пальцем по головке, сбивает с мыслей концентрированным удовольствием. И всё, на что способен Шань — прорычать, не отрываясь от стола: — Нахер иди. Парнишка тут же делает шаг назад. Кажется, пугается — Шань не видит. Шань рожу от стола отлепить боится, потому что она красная вся и хуй знает какое сейчас на ней выражение. На злое явно едва ли похоже. Тот мнётся ещё пару секунд и спрашивает доверительным шёпотом: — Вам плохо? Я мог бы принести воды. Плохо. Очень плохо. Настолько плохо, что искры из глаз и зверское желание продолжить, потому что внизу тянет болью и предвкушением. Потому что в руку мажора, как оказалось — его член идеально ложится. Потому что, как оказалось — мажор нихуёво дрочит. А трахается, наверное и вовсе, как блядский зверь. От этой мысли разгорается сильнее, от этой мысли Шань теряется, от этой мысли тело непроизвольно подаётся вперёд, толкается в руку, выбивая откуда-то сверху сиплый несдержанный выдох. И мажор тут же отвечает — быстро, сбито, торопливо: — Нет, спасибо. Ему сейчас полегчает и станет хорошо. Очень. Мы заняты, если что позовём. Как уходит парнишка — Шань едва ли улавливает. Сердечная мышца почти разрывается, глушит все звуки, глушит остатки разума, который мог бы вернуть в этот короткий перерыв, когда их решили прервать. Но — у Тяня поразительная способность глушить в Шане здравый смысл. А ещё у него поразительные, почему-то дрожащие руки, и двигает он ими тоже, сука, поразительно. Вколачивается кулаком едва ли не с размаху, полонит кабинет влажными пошлыми звуками, от которых рвёт крышу. Но не настолько, чтобы Шань промолчал. Потому что сказать ему кое-что всё равно очень хочется: — Ты ёбнутый на голову. Отрывается от стола, врезается спиной в Тяня, подаётся навстречу руке уже самостоятельно и слушает — наслаждается, впитывает в себя, проводит разрядами тока по венам, — его хриплый, тихий, расслабленный смех. Который сводит с ума гораздо сильнее механической дрочки. Который гасится словами: — Угу, ты тоже. — Тянь снова вдыхает его в себя, снова затягивается запахом, снова вынуждает привалиться к нему сильнее. — Со стояком перед этим парнем. Безумие, правда? Безумие — точно. Это всё — ёбучее безумие, которое нормальному человеку едва ли понравится. Но Шань никогда нормальным себя не считал. И Шаню, блядь нравится. Шань говорит единственное, что в голову лезет: — Не хочу сходить с ума вместе с тобой. — Боишься? Звук выстрела с глушаком того же двадцать второго калибра — составляет сто семнадцать децибел. Сбитый шепот мажора укладывается в тридцать, не больше, но звучит это оглушительнее, чем рёв ракетоносителя, который разрывает перепонки изнутри. Который оглушает раз и навсегда. Который будет последним, что вообще можно услышать, потому что порог децибельного фарша ракетоносителя — сто девяносто пять. А умирает человек при двухста. И Шань действительно немного умирает внутри, потому что его шепот звучит, как ёбаный вызов: рискнёшь, Шань? Боишься? Научно доказано, что оглушительные звуки поражают не только органы слуха, а ещё и нервную систему, вплоть до болевого шока и смерти. Вплоть до того, что организм вырубается, не в силах выдерживать. И Шань действительно держится кое-как. Ещё немного и болевой шок, забытье, натуральный взрыв внутри, который можно либо ждать, захлёбываясь от безысходности, либо взять всё в свои руки и спустить курок. Шань в рот ебал безысходность, он даже в значение этого слова вдумываться не хочет. Шань по жизни такой и страхи посылает на хуй. Шань берет всё в свои руки, потому что не привык ждать. Спускает курок — обхватывает руку мажора своей, сжимает и толкается в них грубо, рвано. Выстрелы за стеной умолкают, заменяются оглушительным раскатом, которым удивительно, что стены не рушит. Внутри разгорается, белеет от взрыва, что на подходе, уже нихуя не киношного, а того, что за рёбрами — который снесёт всё живое в радиусе нескольких миль. Уже на подходе, уже совсем близко, уже вдыхать невозможно, только выдыхать сорвано. Только чувствовать свои-чужие пальцы, разгоняющиеся по влажному члену. Только задрать голову, ударяясь затылком о его грудь, впитывая его пульс. Выгибаясь всем телом, когда накрывает ослепительной волной наслаждения, выплёвывая честное, охваченное хриплым стоном: — Нихрена я не боюсь. Если крутануть колёсико для поджога в зажигалке — появятся искры: яркие, быстрые, которые тухнут уже через доли секунд. Те, что сейчас перед глазами — не угаснут уже никогда.