Пропавшие без вести

Эти люди очень странные. Очень. Цзянь с самого начала это заметил, но это вот… Это, когда примерное поведение зашкаливает — нереально жутко. Как в плохо срежиссированной постановке с начинающими актерами, которые из кожи вон лезут, чтобы впечатлить публику. Публика не впечатлена. Публике, бляха, жутко. Из публики тут — только Цзянь и Дэш, которому тоже не по себе. Он идёт впереди, но то и дело оглядывается на Цзяня, хмурится, чуть склонив голову, обводит беспокойным взглядом остальную группу людей. А они — вышагивают себе улыбчивой процессией, где на губах эти самые пластиковые улыбки есть, а в глазах такая же стылая изморозь, как и на улице. Обычно такое вызывает мороз по коже — колючий и не приятный. Это же вызывает корку инея, который охватывает изнутри, остужает вены, стопорит кровь, сочится под кожу и Цзянь уверен — посмотри он сейчас на свои руки, увидит кристаллически острые узоры, которые обычно зимой на окнах появляются. Лесная местность — как в сказке. В тот самый момент, когда на читателя нагоняют ужаса, загоняют в дремучий страшный лес с высокими деревьями и жуткими звуками, вынуждают чувствовать неясную тревогу, подсылают к главному герою странных людей, которые оказываются теми ещё злодеями с отравленными яблоками в руках. Только в жизни хер определишь, что яблоко отравлено, а милейшая старушка — злющая ведьма, которая любит губить принцесс. Рациональная часть и раньше не была сильной стороной Цзяня, потому что его всю жизнь тянуло к чему-то непонятному, неизведанному, сверхъестественному. К тому, чего люди опасаются, но во что пронзительно хотят верить. Цзянь верит в призраков, в гороскопы и в медиумов — с этим действительно проще жить. Особенно, если работа предполагает поиски людей, которые гораздо страшнее любых демонов, а мир, в котором его угораздило родиться — едва ли лучше самого ада. Если поверить во всю эту сверхъестественную чушь, то по ночам можно бояться именно её — эту неизученную материю, способную убить одним лишь взглядом, а не людей, которые копашатся где-то за стенкой и могут оказаться теми ещё ублюдками. Если поверить во всю эту сверхъестественную чушь, то при нахождении тела изувеченной жертвы, можно убедить себя, что отмучившись, она попала в лучший мир. В лучший — где ни боли нет, ни страданий, ни её мучителей, потому что эти точно отправятся в чистилище, а следом в преисподнюю. Если поверить во всю эту сверхъестественную чушь — то можно надеяться, что карма однажды обернется палачом для тех, кто решил стать палачами для невинных жертв. Поэтому Цзянь верит, изо всех сил. Верит в призраков, гороскопы и медиумов. Так проще жить. Так проще работать, потому что работа отнимает всё: время, силы, человечность — попробуй её не проебать, когда ежедневно видишь изуродованные горы трупов, которые нужно изучить, рассмотреть и при этом не рухнуть в ёбаную истерику и отчаяние. Попробуй при этом сохранять холодность суждений и бесстрастное ебало, когда на остывшем теле живого места нет, и с первого взгляда не определить, что за чернота на коже — трупные пятна или прижизненные гематомы. Попробуй при этом не заорать от боли, которая копится внутри с каждой новой жертвой, которую пытали так, что в аду обзавидовались бы. А главное — работа отнимает веру. Веру в то, что этот мир не успел прогнить настолько, что удерживает таких мразей на себе и позволяет им мучить, измываться, убивать. Веру в то, что ебучий закон не способен возместить страдания убитых. Поэтому в рай и ад Цзянь тоже искренне верит. Верит, что жертвы отправляются под облака, где их ждёт счастье. Верит, что убийцы отправляются в ад, где с ними творят всё тоже самое, что они делали с жертвами. Потому что закон слишком мягок по отношению к ним. Закон сажает их за решетку, позволяет им есть, пить, читать книги и жить в то время, как те, кого они убили — они под землёй: расчлененные, изуродованные до неузнаваемости, с отнятой так рано жизнью. Цзянь верит, даже если работа эту веру отбирает и жестоко топчет каждый день. Так проще. Так можно хоть немного дышать, потому что в той преисподней, в которой живёт Цзянь — по-другому совсем нельзя. Но то, что происходит сейчас — вне всех рамок даже для того, кто верит в ебучих духов, гороскопы и медиумов. Эти ребята, что идут впереди — механически перекидываются разговорами о погоде и о том, что на той неделе можно будет устроить барбекю на главной улице. О том, что прогулки по лесу полезны для здоровья, а у четы По скоро родится первенец — как же замечательно. Такая прекрасная пара, им давно уже пора, но решились они только сейчас. Интересно, кто у них будет мальчик или девочка? Это им интересно — да. А вот о Чан Шун ни слова, ни проявленного интереса, точно они действительно вышли на семейно-соседскую прогулку по окрестностям леса, а не на поиски пропавшей девчонки. На таких прогулках принято говорить о семьях и достижениях детей в учебе, о свежих сплетнях, которые они услышали, заполняя квитки в банке или в салоне, пока им пилили ногти. На таких прогулках принято держаться с деланным дружелюбием, когда из всех щелей так и прёт желчь, и перекидываться ничего не значащими фразами: прекрасный день, как поживаете? Слышал, вас повысили, поздравляю. И у нас ничего, всё путём, все просто волшебно, спасибо, что спросили. Мы с вами не будем обсуждать проблемы, а лучше обсудим гольф и сложную десятую лунку, в то время, как наши жены делятся рецептами пирогов своих бабушек — восхитительно. Волшебно. Похищение? Какое похищение? Нет, нет, не слышал, так вот, та десятая лунка… Цзянь такое и раньше видел. Не часто, нет — это совсем уж редкость, когда человек яростно отрицает существование проблемы и видит всё, кроме неё. Но то было скорее защитным механизмом — как вынужденный побег от реальности, которая делает слишком больно. Этим не больно. Нормально им — абсолютно. И среди них нет ни одного человека, с которыми беседовал Цзянь по приезду сюда. Ни одного из тех, кто окружил тогда машину и долго задавал вопросы под проливным дождём. Эти на фермеров-то едва похожи: брендовый шмот, точнее — очень удачная подделка, почти не отличить; ухоженные руки без признаков тяжелой работы в любые погодные условия; неудобная, но очень красивая обувь по предсмертному писку моды. И всё это в совокупности — пиздец, как странно и пиздец, как пугает. Только один мужик выделяется из этой холеной толпы, которых Цзянь мысленно окрещает буржуазией. Неправильной какой-то, у которой всё напоказ: кольца с лепниной драгоценных камней, мерцающие цацки, что болтаются на тонких шеях и кричащие бренды на сумочках, да слингах. А мужик простой — одетый в слегка потрёпанную парку и изгвазданные ботинки, на которые налипла грязина. На вид ему лет шестьдесят — благородная седина на аккуратно стриженных волосах и темная, загорелая кожа. Он внимательно рассматривает окрестности, заглядывает под раскидистые кустарники и от сияющих буржуа старается держаться подальше. Да и те не горят желанием с ним общаться — точно вообще не замечают его существования. Он в их мир не особо вписывается, а они, видимо — в его. За ним наблюдать гораздо приятнее, чем за теми, что Цзянь и делает. Рассматривает его увлечённо, следует по пятам и быть может, это просто кажется — но от него так и веет стальной уверенностью — в каждом шаге, в каждом движении. Такую Цзянь встречал лишь единожды. Такой он восхищается каждый день. На такую способен лишь Чжэнси. И наблюдать за человеком становится ещё приятнее. Почти даже не больно, если не считать потрёпанной сердечной мышцы, которая сжимается в судорогах и кажется — вот-вот разорвётся. Если там, конечно, осталось что-то целое. Почти даже не больно, если не считать кома в глотке огромным булыжником, которым царапает стенки гортани. Почти даже не больно, если не считать мертвой тишины внутри, которую перманентно разрывает воем под рёбрами. Не больно ведь — нет. Почти не больно. Будет когда-нибудь. Просто нужно сосредоточиться на чём-нибудь, чтобы не замечать этого совсем. На желто-красную листву, которая устилает почти черную из-за сырости землю. На редкие травинки, сожранные солнцем до выцветшей желтизны, которые укрывает холодный туман. На высохшие сосновые иглы, которые почти реально хрустят под толстой подошвой. И едва ли это вообще способно отвлечь, блядь. А мужчина, точно чувствует — поворачивается к Цзяню, останавливается, разглядывает с интересом, поджимая губы, и выдает глубоким голосом, которым в пору озвучивать качественные фильмы, а не прозябать в пригороде: — Такой светлый человек, как вы в таком отделе — большая редкость. — прищуривается хитро и запускает руки в карманы. Идёт теперь на одном уровне с Цзянем, поодаль основной толпы, прихрамывает на одну ногу и это Цзянь замечает только сейчас — тот кренится чуть вправо и снова выравнивается. А говорит он со знанием дела, словно быть с копами в непосредственной близости — ему не привыкать. Цзянь раздумывает над ответом, ведя плечом, потому что то ноет. Бывает такое — особенно в скверную погоду или в ливень, когда грозовые раскаты рушатся на город тысячью визгливых сигнализаций машин. На плечо в такие моменты рушатся прострелы. Терпимые, но мерзкие, словно кто-то там наверху напоминает Цзяню о травме: чё, забыл уже? О таком вообще-то забывать не принято. Свинец в мышцах остаётся даже после того, как его в больнице врач вытащит и шлепнет пинцетом по чашке Петри, марая кровавым сгустком прозрачный пластик. Тот самый, в котором этот свинец потом отправляют на баллистическую экспертизу. Там, в уже зарубцевавшейся сшитой ткани — до сих пор что-то мешается и прокалывает изнутри. Пулю вытащили, после экспертизы Цзянь её даже забрал, она так и валяется где-то дома. Где точно не знает, потому что найти её уже год не может. И иногда, только в грозу и мрачную погоду кажется, что она каким-то магическим — не иначе — образом снова оказалась в плече. Удивительные вещи. Но Цзянь отвечает почему-то скупое: — Меня уже мало что удивляет. Многое на самом деле. Удивляют эти люди, что идут впереди и обсуждают какое мясо стоит замариновать для барбекю. Удивляет свинцовое небо, которое из-за острых сосновых пик, кажется низким совсем и если на одну из этих исполинских сосен взобраться — можно потрогать его рукой. И оно уж точно окажется холоднющим. Следом захочется лизнуть его разок, попробовав на вкус металлические пластины облаков, но этого делать нельзя — вдруг приморозит и тогда Чжэнси точно устроит ему выволочку. Удивляет, что вчера ещё вроде бы решил того отпустить, как воздушный шарик — но в тех ведь внутри гелий, а гелий легче воздуха. А в том, за который держится Цзянь — хер знает что, но оно очень тяжёлое. Он скорее землю проломит, чем взлетит. И теперь Цзянь уже даже не уверен, что он сам его держит. Вполне возможно, что держат там именно Цзяня — добровольно-принудительно, с иллюзией того, что опустить в любой момент можно. Любой момент настал. Не отпускает. Вот и всё. Удивительно, блядь. Мужик вот тоже удивить пытается, щурится в улыбке, собирая вокруг глаз тончайшие мимические морщинки: — Тогда, это попробую сделать я. Вы верите в предсказания судьбы, высшую силу, в пророчества? И да — удивляет. Потому что, да — Цзянь верит. Во что ему ещё, блядь, верить, если не в чудо господне, когда вокруг расчленёнка, гниль и чужие слёзы? Явно уж не в большого дяденьку во всем белом, у которого солнечный нимб над башкой и долбоебическое понятие справедливости. Хотя, будем честны — там за солнечными ослепляющими лучами нимба — колючая проволока с кусками плоти. Чужой. Цзянь морщится — высшую силу ебало бы то, что происходит у неё под ногами. Поэтому отвечает, слегка ёжась: — Наверное. — кивает на протоптанную тропу, ведущую вглубь. — Когда работаешь над такими делами, уже не знаешь чему верить, потому что вера в человечество стирается напрочь. И не только в человечество. Вообще во всё. В институт семьи, которая первой попадает под подозрение. В проклятую клятву Гиппократа, когда врачи провозглашают себя богами, а если точнее — ангелами смерти, и намеренно наносят вред пациентам, а потом первыми оказываются поблизости и благородно тех спасают. Только чаще всего — спасать там уже некого. В сраную клятву верности, потому что расследуя покушение или убийство — выясняется, что примерная жена кувыркалась с лучшим другом мужа, который после захотел его кокнуть. Легче уж залипнуть после тяжёлого рабочего в ужастик, ведь там у призраков мотивов почти нет — они просто злобные духи, которые просто злобно убивают. У людей мотив есть всегда. Это первое, что пытается выяснить их команда. Это первое от чего приходится внутренне блевать, разглядывая снимки с мест обнаружения трупов. Мужик кивает в подтверждение, тоже ёжится, хотя ветра тут нет, поднимает глаза к небу и долго в него всматривается, точно обвиняет в чем-то. Вздыхает тяжко и говорит: — Я вас понимаю. — и смотрит действительно так, точно понимает, знает всю подноготную и сам через эти вот стадии веры проходил. Не раз. — Меня зовут Си Линг. — протягивает руку, как для рукоположатия, но тут же хмурится, отодвигает немного, сжимая ладонь пару раз в кулак. — Позвольте вашу руку? Цзянь косится на него с подозрением — ну странный, бля. Руку Цзянь позволит, он вообще парень добрый — он и ногу позволит, если понадобится, только вопрос будет: а нахуя? Не, мне дела особого нет, берите чё пожелаете, только верните потом — нога мне дорога, как память. Спрашивает осторожно: — Вы же не собираетесь предсказывать мою смерть? Потому что — ну мало ли? Вдруг этот верующий возьмёт и выдаст загробным голосом: у вас осталось семь дней. И чё делать потом? Цзянь же верит. Но на тот свет как-то не спешит. — Нет, в моих кругах этого не приятно. — Си Линг смеётся мягко, раскатисто — на грозовой раскат похоже. Сбивает с плеча упавшую на него сосновую иголку, проворачивает её между пальцев, надламывает. А она ещё не высохшая, она гнётся, надрывается и воздух полонит ошеломительный аромат, который можно почувствовать, только расетерев еле заметный густой сок между подушечками. — Даже если мы и видим скорую смерть человека — не говорим. Иначе умереть он может даже раньше. — глаза у него хоть и хитрые, но добрые. Даже печальные, слегка подёрнуты густой туманной дымкой, которая только у стариков бывает. — Знаете, если что-то себе внушить, то работает оно безотказно. Он подмигивает, точно знает чего там Цзянь себе с воздушным шарами всякими надумал, и всё ещё не опускает руку, которую Цзянь пожать забыл. На ощупь у него ладонь грубая — шершавые мозолистые выступы царапают кожу и руку он держит дольше, чем нужно. Хмурится, даже глаза прикрывает, но говорит то, от чего ладонь Цзянь всё же вырывает: — Вы выглядите весёлым и беззаботным, но ваша душа плачет. — добавляет то, от чего хочется остановиться на минуту, попросить полнейшей тишины, в особенности у ветра, что стоит гулом в ушах и немного подумать. — Тот человек, он… Ох и серьёзный парняга. Вы с ним абсолютно разные. Цзянь, конечно, верит. Но в жизни ещё не встречал тех, кто попадал бы в самую точку. Кто вот так ни с хуя потрогав за руку изрёк бы такое. Дедукцию никто не отменял, это понятное дело, но чтобы два из двух — разом… Как в сказках. — Встретить людей, полностью довольных своей жизнью, трудно. — отвечает ровно, но не выдерживает, спрашивает доверительным шёпотом. — А вы реально что-то видите? И хочется, чтобы он ответил: да. Хочется, чтобы он, как в сказках — взмахнул волшебной палочкой или чем там волшебники обычно машут, изрёк глубокую мысль и сказал, что исполнит целых три желания. Но толку-то мечтать, если даже волшебный мужик таскается по лесу в поисках пропавшей Чан Шун. Значит, не такой уж он и волшебный, получается. Тот фыркает смешливо: — Конечно, мальчик. — а следом от смеха не остаётся вообще ничего. Следом его точно подменяют на хмуророжего незнакомца, который стареет на глазах. И вот лёгкие мимических уже кажутся въевшимися в кожу рытвинами, а благородная седина выглядит подозрительно похожей на паутину — истончившуюся, блеклую. Голос его буравит чем-то проржавелым, скрипучим, как оно обычно у древних старцев бывает, когда голосовые связки уже работают на износ. — В своё время я помогал в расследовании прошлых убийств, но меня не послушали. Он качает головой отрицательно, снова в небо смотрит и кажется — о чём сожалеет. Сильно. Если ещё с минуту назад от него веяло магией, то сейчас только скорбью и тоской. Застарелой, которую годами в себе хранят и отказываются отпускать её, даже когда у той истёк срок давности. Это как не с ненужной банкой заплесневелого варенья, которую рука выбросить не поднимается — ну стоит она в холодильнике и стоит, не трогай ты её, пусть пылится, жрать же не просит. Только вот со скорбью чуть по другому — жрать она же действительно не просит. Ей и не надо просить, она сама всё изнутри прожрёт без спросу — надкусит надежду, оставит слепок зубов на ожиданиях, уничтожит весь запас веры во что-то лучшее. Волшебный мужик с ней расстаться никак не может, вот и загоняется сейчас при Цзяне, срывая с сосны ошмёток коры, вертит его перед глазами, а потом и вовсе прикусывает белоснежными зубами. — А что вы им говорили? — Цзянь интересуется аккуратно. Ну да — ему интересно, чего там волшебники думают про похищения. Зацепок у них мало, их и нет почти, а времени ещё меньше. Счёт в таких делах не на дни, не на часы даже, а на секунды. Тут даже к дьяволу побежишь со всех ног, только бы успеть, а волшебники, как показывают в сказках — куда лучше дьявола. Си Линг морщится, отводя взгляд от серости неба, где оттенки свинца только темнее становятся, говорить начинает тише: — Я видел, что тот человек, который творил все эти ужасы — был примерным семьянином. — трёт переносицу с силой, опуская глаза в землю. — Я слышал детский смех вокруг него. Это были образы… — жестикулирует второй рукой, пытаясь подобрать слова, щелкает пальцами, точно эти щелчки его на нужное наведут. Но они не наводят, Линг только вздыхает, взмахивает рукой: ай, да пошло оно всё. — Знаешь, как в кино — раскадровка. Замыленная, непонятная, в которой очень трудно что-то разобрать. После пальцев на переносице у него остаются бледные пятна на смуглой коже, а Си Линг тянется к карману и выуживает оттуда аккуратно сложенный платок. Промакивает им лоб, а Цзянь невольно замечает, что у того мимика настолько живая, что хочешь не хочешь, а засматриваешься. Не просто с интересом, а едва ли не завороженно. И слова его ловить как-то уж слишком внимательно получается. И пусть выглядит он по-простому, но всё же есть в нём что-то такое, что приковывает внимание — вон, даже сраные буржуа оборачиваются, шепчутся друг между другом и тихонько хихикают, прикрывая рты. Цзянь хмурится им — он для них кто-то вроде городского сумасшедшего, которого всерьёз не воспринимают. Только одна женщина веселится как-то совсем уж неестественно, оглядывается больше остальных, а взгляды кидает на него такие, что сердце комом сжимается. Какие-то неясные, но печальные. Точно ей жаль. Точно подойти к нему хочет и за что-то извиниться. Точно её удерживает что-то, но решиться она пока не может. Его слова до Цзяня доходят медленно. Цзянь нихера не телепат или кто-то вроде того, который бы понял насколько сложно интерпретировать образы там всякие. Хотя, из-за работы в таких вот мелких городках, Цзянь знает, что бравые ребята из полиции иногда издевательски предполагают, что их отдел занимается такой же вот ебучей магией: да ну, психологический портрет убийцы это бесовщина какая-то. Ну вот как вы узнали кем он работает или с кем живёт? У нас пальцем в небо не принято, сорян. У нас простои важных дел и поиски по горячим следам, на которых всё и обрывается. А у вас, ебать — психология. Тьфу, бля, зачем вы вообще приехали. Цзянь усмехается невесело своим мыслям, потому что понимает какого Си Лингу эти взгляды на себе терпеть. А тот будто и привык — прихрамывает себе, не обращая на них внимания и делает это с такой ёбаной гордостью и грацией, что любая дива удавилась бы от зависти. И дивы давятся — судачат громче, насмешки только хуже становятся, а та женщина — молодая совсем, чуть старше самого Цзяня, одетая с иголочки — хмурится, не выдерживает, отделяется немного от группы, делая вид, что шнурки развязались и отстаёт от них на несколько шагов. — Уж не знаю через какую призму вы смотрели, но в том, что он примерный член общества — вы оказались правы. — Цзянь подтверждает, кивая головой. — Это уже неважно. — отвечает он так, точно совсем не неважно. Точно это до сих пор его жрёт и жрать никогда не переставало. И возможно, Цзянь не утверждает, но неважно это для остальных, когда для него это зацикленный круг. Один из тех самых адских, из которые не выпускают. Си Линг качает головой отрицательно. — Я не смог помочь, потому что многие не понимают, как человек совершающий такие жестокие убийства, может завести семью, детей, как он может любить кого-то. В последнее он и сам едва ли верит. У психопатов вообще хуёво с привязанностями, но и такое случается. В извращённом виде, конечно — такое понять у нормального человека едва ли получится. И Цзянь цепляется за эту призрачную ниточку: — Что ещё вы видели? — в глаза ему заглядывает, всем свои видом показывая — важно. Вот это всё, что он говорит, для Цзяня важно. Цзянь во всю эту херню вроде призраков, медиумов и гороскопов — верит. Си Линг чуть опускает плечи, слегка расслабляясь, потому что каким бы он волшебником не был — магия не работает, если в неё не верить. Говорить начинает медлительно, точно вспоминая и боясь что-то напутать: — Красный. Много красного. Это была не кровь, что-то другое, более вязкое. — он потирает пальцами одной руки друг о друга, слово пытается понять какой это красное было консистенции, и на что вообще похоже. — Там была музыка, странная, с помехами, но очень громкая, била по перепонкам. — кривится и Цзянь замечает, как его передёргивает всем телом. — Много боли. Страдания. Я не смог прикоснуться к вещи последней из жертв, не смог себя заставить. — усмехается печально, вкладывая в голос столько горечи, что Цзянь её на собственном языке чувствуешь. — С тех пор с шерифом мы не разговаривали. Он не понимает что это такое, когда пропускаешь через своё тело чужую боль. И я прекратил этим заниматься. Си Линг опускает голову виновато и замолкает. А Цзянь трёт подбородок задумчиво — по сути сходится всё. По сути, как они и предполагали — жертв субъект держит в отдалении, где крики не помогут. Ему нужны эти крики — гедонисты их выбивают с извращённым удовольствием, наслаждаются ими, ловят каждый. Цзянь слегка тему переводит: — И что вы делаете теперь? — пинает целый ворох листвы, который разлетается под ногами красным. Линг пожимает плечами: — Я принимаю людей, которые хотят узнать что-то не такое жуткое, выращиваю в саду цветы и каждый день вспоминаю тот день, когда Ли Юшенг обвинил меня в трусости. — поджимает губы, выдыхает тяжко, моргает часто от чего-то. — Тогда я был молод и глуп, накричал на шерифа и выгнал. А сейчас понимаю, что он был прав. — срывает лист с высоко кустарника, разглядывает его. — Что я мог бы что-нибудь сделать для его дела, для бедных девочек. Он таким несчастным сейчас выглядит, словно его обвинили во всех грехах. И поддержать его как-то хочется. Цзянь хлопает его по плечу: — Но вы можете сейчас, разве нет? Он поднимает затравленный взгляд и понятно становится — нихера. Веру вообще во всё в этом мире потерять можно и жить при этом как придется. А вот если теряешь веру сам в себя — тут уже нихуя не поможет. Ни магия, ни гороскопы, ни проклятая божественная. Си Линга подкосило и он это душевное равновесие вернуть пытается — за садом вон ухаживает. А мысли всё равно в том цикличном день ото дня. Он отрезает уверенно: — Не думаю. — смягчается слегка, руку Цзяню протягивает. — Дай ещё раз свою руку, красивый мальчик. — Цзянь даёт, Цзяню вообще не жалко. У Линга ладонь теплая, точно её только что с напекающей батареи смели. — Так много любви к нему, боже. Она тебя немного убивает. — от кончиков пальцев к середине ладони не то вибрация, не то лёгкие разряды пульсируют, какие бывают, когда конечность отлежишь. — Тебе кажется, что ты сможешь его отпустить. Ты в это так пронзительно веришь, о дитя… — Си Линг заглядывает в удивлённые глаза, улыбается одним уголком рта, поясняя. — Боль от острого перитонита не сбить одной таблеткой обезболивающего. — брови насмешливо приподнимает: понимаешь? Цзянь понимает. Цзянь этого обезболивающего вчера тонну сожрал, а сегодня, стоило вглубь леса двинуться, как оно своё действие прекратило. — Но знаешь, если ты найдёшь ключ — всё изменится. Цзянь виснет на секунду. Хмурится, переспрашивая, потому что — ну вдруг послышалось? — Ключ? Си Линг сжимает тонкие губы в острую линию, пожимает плечами: — Я же говорю — эти образы размыты и я не всегда могу их понять. — тычет мягко двумя пальцами в лоб. — Но, может быть — поймёшь ты. Ищи ключ, мальчик. И будь уже счастлив. — пихает локтем под рёбра совсем не больно и совсем по-свойски, ворчит. — Вы, молодняк, вечно создаёте проблемы на ровном месте. Приведи этого чудесного серьезного мальчика ко мне, я хоть гляну на него. Говорят, что чувство надежды — это полная херня. Говорят, что если решился отпустить, то лучше делать это сразу, как на пляже с холоднющей водой: не входить в неё медленно, дрожа от холода и судорогах в икрах, останавливаясь на каждом шагу — а сразу с дощатого пирса, вниз башкой. Вниз башкой у него не получилось. Зато у Цзяня ахуительно получается верить в призраков, медиумом и гороскопы. А ещё в какие-то непонятные ключи, которые нужно отыскать. Кажется, даже небо над головой яснее становится — сквозь металлический настил туч пробиваются редкие, но такие пронзительно яркие лучи солнца, один из которых Цзянь ловит на ладони. Ловит себя на мысли, что чудеса случаются. Ловит себя на слове, что изъебнётся, но ключ этот волшебный он всё-таки найдет.