Пропавшие без вести

Раньше всё было просто. Раньше было: это было великолепно. Раньше было: давай ещё разок. Раньше было: как ты это, блядь, делаешь? А сейчас… Сейчас, со сложным Шанем и его сложными, концентрированно отрицательными реакциями на всё и всех, на Тяня в частности — ещё сложнее только, господи. Сейчас: грабли убрал. Сейчас: иди руки помой, придурок. Сейчас: да не ртом, блядь. Да, может показаться смешным. И Тянь бы заржал в голос. Только вот — нихуя это не смешно. Жарко, голодно, всё ещё не придя в себя до конца, в ёбаном пьяном мороке — почему-то захотелось попробовать его на вкус. Рот его Тянь сегодня уже вылизал. Дважды. И этого было мало. Забил его под завязку в лёгкие, туда, откуда Рыжему уж точно по своей воле не вырваться, казалось бы — но стоит от него отстраниться, как лёгкие тут же прожигает запахом цветка на подоконнике и туманной сыростью, которая клинится через приоткрытое окно. И этого мало. Хочется снова шагнуть вперёд, к креслу, где сидит Рыжий и кажется — не может подняться. Хочется снова его в себя, вдыхая до боли, до искр из глаз, которые оседают где-то за рёбрами ебучими внутренними пожарами, которых Тяню всё мало-мало-мало. Хочется, чтобы было, как раньше: мне понравилось, повторим? Только вот — это сложный Рыжий, со сложными реакциями и сложными, понятной одному дьяволу логикой, от которой и тот уже готовит верёвку да мыло, с ревом на всю преисподнюю: я больше этого не выдержу, блядь. Тянь тоже не выдерживает. Тянь нахуя-то подносит к лицу липкую ладонь, на которой отчётливый запах сырого каштана, слегка взмокшей чужой кожи и ярости — той самой особенной, которой несёт от Рыжего, которая почему-то немного дымом и древесиной отдаёт, — и слизывает, распластав язык по поверхности. Тянь точно сошел с ума, потому что раньше за такой херней его застукать было попросту невозможно. Тянь ещё просто не пришёл в себя и слишком возбуждён — член в брюках колотит внутренней пульсацией, сдавливает плотной тканью и кажется — ему хватит всего пары рваных движений, чтобы кончить. И это только если своими руками. А если руками Рыжего — Тянь не уверен, что тому придётся его даже касаться. Зато уверен, что делать этого Рыжий и не станет. Он уткнулся рожей в стол, где уложены и предплечья, глотает воздух сорвано и ждёт. Явно ждёт момента, когда можно будет подорваться и свалить отсюда хер знает куда. Явно ждёт, когда Тянь вынесет себя из кабинета в ванную, а когда вернётся — тут уже никого не будет. Только вот тут сложность уже для Рыжего, нерешимая задача с неверными знаменателями, где в графе «дано», вместо «окей, Рыжий, я дам тебе возможность сбежать» Тянь ставит «А вот нихуя. Не уйду и делай чё хочешь. Хоть весь день так просиди, только убегать перестань. Набегались уже — баста». Тянь шарит взглядом по столу, тянется к пачке влажных салфеток, цепляет отрывной язычок зубами и вытаскивает одну. Спиртовый запах с примесью химозного алоэ даёт по рецепторам раздражающей щекоткой, точно ещё немного и придётся чихнуть. Вытирает руку прохладой, стирая с неё всё. Почти всё. Жар так и остаётся напоминанием чужого стояка в ладони, который Тянь почти физически ощущает, смотрит при этом на притихшего Рыжего. У него лицо явно красное, шея сзади тоже залита сочным румянцем, к которому хочется прикоснуться, попробовав его на ощупь. Наверняка же под пальцами останутся острые мурашки и кипяток. У Рыжего сейчас подскочившая вверх температура, которую навряд ли обычный градусник определить сможет — там просто таких высоких значений нет. У Рыжего сейчас явно сознание плывёт, но всё ещё сопротивляется — он в вечной борьбе, не то, что со всеми, а даже с самим собой. Только вот — там у него что-то сбилось на несколько долгих минут, пока Тянь нависал над ним и задыхался от восторга, когда тот толкался в руку самостоятельно, забывая бороться. Инстинкты — мощная штука, которая иногда спасает жизнь, а иногда, вот как сегодня — глушит врождённую осторожность, которая у Шаня на максимум выкручена. Глушит всё, кроме настойчивой мысли: и это он так от всего лишь руки. А как его ломать под Тянем будет — подумать, блядь, страшно. Страшно, что сломает там с вероятностью в девяносто девять и девять в прогрессии ебучих процентов — самого Тяня. Этим искренним, яростным и пиздец, каким честным. Уже немного ломает. В основном — голос, когда Тянь глотку прочищает, подходит снова позади, но не так близко, как прежде, чтобы Рыжего не спугнуть. Потому что Рыжий похож на дикого. Учитывая, как он целуется — зверя. А со зверьём только так — осторожно приближаясь тихими шагами, протягивая руку, чтобы обнюхал, рассмотрел внимательно, что палки в руках нет и тыкать в него или бить не будут, дождаться, пока шерсть дыбом подопустится и только тогда гладить. В случае с Рыжим — говорить. Тихо-тихо. Звать его по имени, которое короткой вспышкой замыкания под рёбрами: — Шань? И прочистить глотку ещё раз. Первый раз не помог. Тянь уже не уверен, что хоть что-то поможет. Рядом с Рыжим все давно проверенные, опробованные и удачные методы — высылаются на хуй, куда следом высылается и Тянь. Но только не сейчас. Сейчас тот вдыхает долго через нос, точно его всё задолбало нереально. Точно он помедленнее втягивает воздух, остужая какой-то барахлящий, перегревшийся процессор внутри. Вот такой же, как у его ног. Тот шумит, гоняет пыль внизу и Тянь уверен — печёт воздух. — Чё? — голову не поднимает, только ведёт слегка плечами неуютно. И — ну это уже хоть что-то. Хотя бы ответил: целых две буквы — уже прогресс. Мог бы так и молчать, дожидаясь, пока Тянь свалит. Сваливать Тянь не собирается. Не сегодня, блядь. Когда за один день целых три срыва и кровь, циркулирующая только в нижней части тела. Это вообще-то для жизни опасно — резкий приток крови в мозг и разрыв каких-нибудь важных сосудов или артерий. Так и подохнуть можно. Рядом с Рыжим, вероятно, тоже — но это будет хотя бы приятно. Тянь подходит ближе, не касается ни Рыжего, ни стола. Разглядывает румянец на коже под линией роста волос, залипает на этих красных крапинках. Не знает сколько так стоит, знает только, что хочется, чтобы они не проходили вообще. Хотя бы пару дней. А ещё лучше — неделю. Или вечность, при самом удачном раскладе. Но такие на Рыжем оставить навряд ли получится. Только если ещё на шаг подойти, наклониться сейчас, неосознанно вдыхая поглубже, коснуться губами сначала коротких волосков на шее, насладиться лёгкой щекоткой, а потом уже потрогать кожу языком. Втянуть в себя тяжёлым вакуумом, которым разорвёт подкожные сосуды. И не до крапинок — нет, этого не будет достаточно. До фиолетового кровоподтёка, который даже под пластырем виден будет. И снова замыкает, снова бьёт вспышкой, кроша рёбра, а Тянь говорит всё так же тихо: — Давай продолжим? И Шань напрягается. У Шаня под тонкой рубашкой мышцы ещё более рельефными становятся. Шань с места не двигается, точно боится пошевелиться. Хотя — Тянь в нём находил пожалуй всё, кроме страха. Опустим подробности о том, что нежности и ласки он в нём тоже нихуя не находил, опустим, блядь. Пошевелиться он не боится — скорее не может. Потому что застывает в ожидании. Потому что кровь снова приливает не туда, куда надо, а туда, куда ей, сука, прямая дорога, туда, куда ей нахуй вздумается. Потому что кажется — не только у Тяня. Потому что это уже похоже на ебучий рефлекс Павлова — чем ближе к Рыжему, тем теснее в штанах. Потому что произносит Шань хриплым изломанным: — Хэ, я тебе руки, бля, вырву. И Тянь не уверен, что вырвет. Тянь на этот хриплый шепот на судорожном выдохе ведётся, как пятнадцатилетка на порножурнал, который случайно обнаружил в отцовском шкафу. Который сначала вертят в руках с интересом, потом, открывают и… И одалживают на пару минут. Ей-богу, всего на пару, потому что на дольше его не хватит. Там ведь на разворотах оголенные тела в самых неожиданных позах, а взбешённые гормоны так ебашат по мозгам, что едва ли что разбираешь. Только вот, с порно-журналом всё просто — пару минут в ванной и обратно в отцовскую полку, забывая о нём до следующей раза. А вот с Рыжим… Такое уж точно не забывается и убирать его уж точно не хочется. Хочется ещё подразнить, довести до точки кипения и узнать какие там демоны, в каких позах и с какими заёбами на разворотах прячутся. Явно же самые опасные, самые свирепые и самые восхитительные. Явно же каждого из них узнавать будет приятно, прощупывать под кожей Рыжего и угадывать на какую точку нажать, чтобы оскалился или выстонал его, Тяня, имя на выдохе. Тянь облизывает пересохшие губы — останавливает себя. И так уже сорвался. И так уже в кабинете шерифа, где могли в любую секунду спалить. И почти спалили — весело было. Весело и немного стрёмно — если бы парнишка ещё на пару шагов подошёл, пришлось бы из кабинета его плечом выносить. Сглатывает вязкую слюну и говорит совсем не то, что хотел: — Я о базе преступников. Мы же этим занимались, правильно? — не тем тоном, которым хотел бы. Хотел по-нормальному — ровно и бесцветно. А получилось едва ли не задыхаясь. Такое с Тянем обычно не происходит. Он даже на тренировках следит за дыханием, чтобы ни одышки, ни лишнего вдоха и выдоха, которые выдавали бы усталость. Тут он следит за Рыжим и это всё, на что хватает концентрации. Всё, на что не хватает выдержки. Всё, на что вообще смотреть хочется, блядь. Рыжий снова сопит недовольно, приподнимается, опираясь о стол, садится ровно и к Тяню не поворачивается. Тут же хватается за мышку, шевелит ей находя курсор на мониторе и зачем-то прокручивает нервно колесико скроллинга. Тянь уверен — хмурится, бесится, что слова Тяня сначала не в том смысле до него доходят, даже не понимая, что смысл тот. Тот, которым его кроет перманентно. Тот, которым мурашки по хребту и краснота на скулах. Правильные слова, правильный смысл, правильные реакции тела и совершенно, блядь, неправильные попытки себя осадить. Тянь же видит — его тоже тащит. Как поводком к ноге. А этот упирается, сопротивляется, готов ладони в кровь об асфальт стереть, только бы тащить перестало. Но оно так не работает — это Тянь тоже знает. Не работает, когда такие вот двусмысленные разговоры намеренно, в самое ухо и шёпотом. Рыжий тот ещё зверь, но не железный. И на прочность его проверить хочется очень. Только, как бы самого рикошетом не ёбнуло. Тот с минуту пялится на экран, думает о чём-то, выдает задумчиво: — Ага. — и звучит это не как согласие. Звучит это как: я понял во что ты там играть собрался, мажор хренов, но подыгрывать я не собираюсь, отсоси. Жаль, что вслух не говорит. Тянь бы и за это, как в прошлый раз зацепился. Ну а чё, дрочка в кабинете шерифа уже была, почему бы не осквернить его и всем остальным, об одной мысли о котором, внизу живота скручивает тугими узлами и наливается сладкой тяжестью. — Давай, чё. И Тянь просто идиот, если решил, что доканывая Рыжего — останется целым. Рыжий тоже умеет в эту вот двусмысленность, только преподносит он её так яростно, что под кожей зудит от нетерпения. И удержать себя от вопроса не получается, потому что раньше Тяню задавать его не приходилось — он всё по взгляду понимал: пьяному и еле как ловящему фокусировку. А тут ни взгляда, ни едкого комментария — вообще ничего. А фокусировку Рыжий ловит на экране. Поэтому Тянь смотрит на его ещё красную шею, на выпирающие шейные позвонки и спрашивает: — Шань, тебе понравилось? Снова не так, как планировалось. Едва ли не уязвимо, от чего хочется сплюнуть, извиниться и спросить ещё раз. Нормально, блядь, спросить а без этого вот. Сегодня вообще все планы по пизде. Что лес с волонтёрами, что выявление среди них подозреваемых, что вопросы, которые должны задевать Рыжего, а задевают самого Тяня. Шаня они просто бесят. Это его обычное состояние, обычная эмоция, которая не выбивается из того, к чему Тянь привык. Он ощетинивается и Тянь почти задыхается от восторга, когда видит, как волоски, которых хотелось коснуться губами — дыбятся, когда Рыжий шипит: — Слышь ты… — его прямая спина напрягается, а вместе с ней и сам Тянь. — Я про напиток. — кивает зачем-то на стаканчик, который так и стоит нетронутым перед Рыжим, хотя знает, что Шань его один хуй не видит. — Кофе. Как тебе? Морщится — нихуя он сейчас не про кофе. Ему вообще до пизды какой там вкус, тем более, что заказывал его сам и знает, что без сахара, но со сливками. Надо ж было выебнуться — не просто на сливках, а на кокосовом молоке. А ещё с сиропом, чтобы не такой противный был. С одной чайной ложкой, где лёгкая сладость лесных орехов, которая и сладостью-то ощущаться не будет. Рыжий сжимает мышку покрепче, тычет случайно в одно из дел, чертыхается, но из информации о преступнике не выходит, говорит несдержанно: — Как он мне может понравиться, если я его даже не пробовал? Водит курсором по тексту слишком быстро, но информацию, кажется, улавливает. Крутит колесико вниз, вчитывается, чуть придвигаясь к столу. И Тянь тоже бы прочёл. Прочел, если бы язык не жгло. Если бы не: — А ты попробуй. — склоняет голову на бок, наслаждаясь застывшим Рыжим, который оставил в покое курсор. — На другое уже не потянет, обещаю. Не может после него на другое тянуть. Не бывает такого. Никогда не было. После Тяня тянет разве что покурить и ещё-ещё-ещё. Только вот — Тяня больше не тянет. В этом и вся проблема. Привязанности это не по его части. А тут ошейник на шее — шипами внутрь, который Рыжий всаживает, проворачивает с удовольствием и добавляет их ещё больше: под кожу, под мышцы, пробивая кости. Сейчас Рыжий делает так же, только ещё ожесточённее, с ещё большим удовольствием — поворачивает голову медленно, крошит последние крупицы самообладания оскалом, которым вгрызается в самое нутро, в тот вакуум, который скулит жалостливо. Спрашивает с холодной усмешкой: — А если потянет? Расстояние стирается за какие-то доли секунды, а собственная рука шваркает об стол так, что стаканчик с кофе подпрыгивает и если бы не плотно закрытая крышка — всё бы нахер выплеснулось. Тянь нависает над Рыжим, как какие-то десять-двадцать минут назад, только вот жар по телу уже совсем другой. И дрожь совсем другая — колотит от злости. Колотит от слов Рыжего, от его этой ебучей усмешки, которая нихуя хорошего не обещает. Напротив: обещает, что на других даже если не потянет — тот этими другими давиться будет. Это же Рыжий, ему же всё перекосоёбить нужно. Вывести из себя Тяня до того, что у того еле дышать выходит, потому что дыхание больше не кажется простейшим рефлексом. Простейшим рефлексом сейчас кажется ухватить его за аккуратную шею посильнее, чувствуя под пальцами напрягшиеся жилы и кипяток кожи. И удивительно, как веснушки на ней ещё шипами руку не прошили насквозь или не осыпались от хватки. Простейшим рефлексом сейчас кажется сдавить с силой и дёрнуть на себя, вынуждая запрокинуть голову. Посмотреть в глаза и немного ахуеть — всё та же усмешка, только с ещё большим вызовом: чё ты мне сделаешь, ну вот — что? Чё ты можешь-то? Мы с тобой друг другу никто, слышь? Да — никто. Мозгами это понять можно. А вот тот вакуум внутри не согласен. Вакуум заевшей пленкой на повторе, искаженным дьявольским голосом: а если потянет? На кого-то другого, Тянь. Не на тебя. И я вот с ним буду — так же. Под его руками, под его взглядом, под его телом. Или он подо мной — какая нахуй разница. Что думаешь, а, Хэ? Нравится? Это не то, что не нравится. Это, блядь, по затылку жаром, по спине, точно по ним хлещут борщевиком до кровавых ожогов. И Тянь очень, блядь, надеется, что жгучая херня передается через кожу, через грубые прикосновения, с вибрацией пальцев — Рыжему прямиком в шею, а от шеи уже хер знает куда оно там. Склоняется до того, что волосы пачкают мазутной чернотой чужое лицо. До того, чтобы можно было раздражённым шёпотом донести этому припизднутому одну простую житейскую истину: сдавайся, блядь, поднимай свой ебучий белый флаг. Я тебя нахуй из-под земли достану, если понадобится. И только попробуй с кем-то другим — ему точно не жить. Тебе — по ситуации. Мне — меня уже этим ломает. Ну вот что в тебе такого, ржавый, что так к тебе тянет? Что мой вакуум в тебе такого интересного обнаружил, что теперь к тебе рвётся так, что все крепкие внутренние поводки, как тонкие нитки расходятся? Чем ты такой нахуй интересный? Ты ж даже слов нормальных не знаешь. Нихуя в тебе, ржавый, нет, а я что-то всё равно нахожу. Слышь, Рыжий, давай… Усмехается, полностью перенимая мимику Шаня, скалится белозубо, хищно, хотя улыбаться сейчас совсем не хочется. Хочется его башкой об стол разок. Потом себя так же, чтобы мозги на место встали и снова поглотили ебучие эмоции, которые Тянь не выпрашивал. Которые тут решили выдавать безлимитом, в титанических количествах, с которым тело справляться не привыкло. С которыми сам Тянь справляться не привык. Не привык он, сука, чувствовать. И ему эта херня нахуй не нужна. Бездна внутри вторит: правильно, эмоции тебе не нужны. Тебе Рыжий нужен. К ним ты не привык, а вот к нему — да. Он-тебе-нужен. Зачем? Ну, блядь, не знаю — по ходу дела разберёшься, ты ж умник, хули. Тянь шипит, втягивая воздух сквозь зубы, всматриваясь в глаза, где янтарь топит ярость, где её столько, что не выплыть из этой ебучей трясины. Затягивает зыбучими песками, просит пойти ко дну — будет весело, не ломайся, поздно уже ломаться. Наслаждайся и не забудь пристегнуть ремень безопасности, только не надейся, что он тебя спасёт. Тебя уже спасать поздно — приплыли, блядь. Каждое слово проговаривает, чеканя по буквам: — Только попробуй, Рыжий. Тянь не выдерживает, прежде чем убрать капкан руки с шеи — затягивается им ещё раз, кое-как удерживая себя, чтобы глаза не прикрыть для ещё более острого прихода с запаха. Не выдерживает, прежде чем отстраниться — зависает, примороженным взглядом на россыпи веснушек у него на переносице и щеках. Напоминают созвездие, названия которого Тянь вспомнить сейчас ни за что не сможет. Не выдерживает — кривится от того разрушающего раздражения, которое атомными взрывами в вакууме, показывая Рыжему то, чего тот видеть не должен. Отходит на шаг, второй. Огибает стол и садится на край противоположный Рыжему. На того старается не смотреть — и так уже слишком много ему сказал. Показал. Сам бы этого предпочёл не видеть. Шарит рукой в кармане, пока не находит пачку, вытягивает сигарету и сжимает хватку на ней слишком сильно, чувствуя, как та ломается, а табак мелкими ошмётками падает сквозь пальцы, когда Рыжий говорит: — Не переживай, обязательно попробую. — не просто говорит — обещает. А как показывает практика — Рыжий своё слово держит. Держит ледяное дуло у виска Тяня, который и сам не понимает что за херня с ним творится. С ними. Уже — с ними, подсказывает бездна внутри. Шань так же слова чеканит и каждое в тысячи раз острее собственных, новыми шипами в ошейник. — Я буду пить то, что захочу, усёк? Оскал, как защитная реакция от боли в сжавшейся глотке. Усмешка слишком громкая неуместная — как способ укрыться от его пронзительного янтаря, который отравляет внутренности. Слова, которые нахуй не нужно произносить, пока хуже не сделал — как тупейшая техника самозащиты: — Я тоже, Малыш Мо. — склонить голову, цепляя на рожу хамскую маску, потому что на лице ещё немного, и отразится вся та чертовщина, в которой тонет вакуум. — То, что захочу и когда захочу. — вздёрнуть подбородок, хамски облизнув губы, прямо смотря на Рыжего, которого это мягко говоря не впечатлило. — Меня что-то в последнее время на крепкое тянет. Тот только фыркает: ну-ну, блядь. Сам-то веришь? Да кто тебе нахуй позволит? Говорит он примерно то же самое, сметая взгляд на экран: — Да по хую мне, веришь? — хмурится, скользит взглядом быстро-быстро, точно читает несколько сотен слов за минуту и произносит задумчиво, постукивая согнутым пальцем по экрану. — Вот этот нам подходит. Освобождён недавно, как раз за пару месяцев до похищения Чан Шун.