Пропавшие без вести

Собравшиеся толпятся у стихийных палаток леса, где проходили регистрацию ещё в обед — снова отмечаются: вымотанные, замёрзшие и голодные. Поглядывают на столы, на которых ни еды, ни напитков не осталось, потирая руки и пытаясь их согреть. Полицейские их пересчитывают, сверяются со списками в надежде, что никто не потерялся. Все заняты хоть каким-то делом — галдёж стоит такой, что хочется смыться отсюда поскорее. Чжэнси тоже занят — Чжэнси ждёт. Высматривает Цзяня, щурится и готов поспорить, что рожа у него сейчас гораздо более хмурая, чем сумеречное небо. Эти оттенки металлического настила даже тягаться с ним не могут — куда этому жестяному гиганту, блядь. Где-то внутри ворочается беспокойство — почти все уже вернулись, а его группы всё нет. Чжань запускает руку в карман, нащупывает там кусок ледяного свинца. Не такой, какой показывают в фильмах — идеально конической формы, сверкающий медным покрытием, чистейший. А такой, который бывает в жизни — сплющенный, точно побывавший под пресом, который не дожал до конца. Почерневший слегка по разодранным в металлическую рвань краям, которые царапают подушечку пальца, стоит только к пуле прикоснуться. Цзяню повезло — сначала эта дрянь прошла сквозь бронежилет, а того буквально откинуло назад. Он и сам не понял что случилось. Зато понял Чжэнси. Осознал это раньше остальных, а дальше оно само как-то получилось. Получилось пулю в коленную чашечку стрелявшему, пока тот на Цзяня отвлекся, пытаясь его убить, хотя хотелось не в колено, а в лоб. Хотелось всё его тело изрешетить нахуй пулемётной дробью и похуй, что после, при оценке психического здоровья — Чжэнси и близко к оружию не подпустят и попросят вернуть значок да удостоверение. Хотелось нашпиговать его тело под завязку, чтобы то потяжелело на пару кило от свинца и избавилось от всех пяти литров крови. Много чего, если честно хотелось. Но думать об этом было некогда. Захват субъекта Чжэнси оставил остальным бойцам, а сам кинулся к Цзяню — бледному, со входным пулевым в плече, где ткань бронежилета пропиталась мазутной чернотой крови, разодранная в клочки, точно эту зияющую дыру проделали откуда-то изнутри. У него даже песочные глаза стали мутными, серыми и смотреть в них было страшно. Страшно было, что жизнь из них вот-вот уйдет — ведь хер его знает, при наружном осмотре не определишь что конкретно было задето: какие ткани, мышцы, по какой траектории пошла пуля, потому что их не всегда находят во входных. Попадая в плоть — они кренятся, сходят с курса, задевают многочисленные сосуды, вены, артерии. А дальше накрыло ещё более страшной мыслью: заражение. Заражение, блядь — даже если повреждения не критические, то у того ублюдка, который стрелял в Цзяня, явно не было привычки обрабатывать оружие антисептиком и чистить его, как и пули. Заражение происходит почти в ста процентах случаев. Но было не до того — тело двигалось само: даващая повязка на плечо Цзяня из обрывка собственного рукава, который со второго раза получилось срезать со своей руки. Со второго, потому что руки трясло так, что тактический нож выпадал, звонко ударяясь об асфальт. И этот резкий звон до сих пор преследует. А следом, как в тумане — вой сирен, сигнальные огни, которые отражались на бледном лице Цзяня красным и синим, люди-голоса-вопросы. Тысячи вопросов, белые халаты и просьба: вам не следует ехать с ним, мы о нём позаботимся. На что Чжань не обратил внимания, а когда открыли двери кареты скорой помощи — забрался туда первым. Будь медики чуть более настойчивыми и чуть более тупыми — Чжэнси пришлось бы угрожать им стволом. Непонятно почему они от своих слов отказались и замолкли все в один момент, стоило только Чжэнси внимательно на них посмотреть. Посмотреть и тут же скривиться, точно стреляли тут вовсе не в Цзяня. Посмотреть и попросить их мысленно: отъебитесь от меня и вылечите его. Как добрались до больницы — помнит плохо. Помнит кочки, по которым трясло кабину. И на каждой Цзянь вздрагивал, распахивал глаза широко и хрипел. На каждой сердце грозилось остановиться. Уже в больнице бронежилет пришлось снимать. Настолько аккуратно, насколько это вообще возможно. Будь там что-то другое — ткань бы просто срезали. Будь там что-то другое — Цзяню наверняка раздробило бы кость и разорвало грудоакромиальную артерию, а до больницы довезти его уже бы не удалось. Когда разрезали футболку — стало только хуже. Кожа у входного отверстия почернела, как объяснил врач — это первичный некроз. И это не самое плохое. Плохое впереди — вторичный некроз, только уже внутри: там, где застрял свинец и его осколки. Из-за ударной волны — края раны вывернулись наизнанку — ошмётками разодранных мышц наружу. В полости раны были видны обрывки повреждённых мышц, кровавый фарш, липкие сгустки и острые частицы металлической рубашки пули. Чжэнси до сих пор не может забыть натужно пульсирующие кроваво синие жилки — там, внутри. Цзянь был в шоковом состоянии — не понимал зачем ему нужно в больницу и что вообще от него хотят. Хмурился на вопросы врача и всё время пытался подняться с медицинской кушетки, бормотал что-то про работу и не до конца выполненное задание. Чжэнси тоже был в шоке — совсем в другом. Больно было везде, особенно внутри. Только вот морфия для него не оказалось. На операцию Чжаня ожидаемо не пустили и оставалось только сторожить у входа в операционное. Оставалось мерить шагами широкий коридор — тридцать в одну сторону, тридцать в другую. На каждый шаг по одной секунде, стараясь не ускоряться. Итого — две тысячи восемьсот шагов и столько же секунд до того, как вышел врач. До того, как успокоил — жить будет. До того, как Чжань обессиленно упал на скамью для ожидания. Этот кусок свинца, как постоянное напоминание, что случаи бывают разные. В особенности — несчастные. И Чжэнси готов поклясться — точно такой же свинец у него где-то в сердце тяжёлым разрывным. Он активизируется, царапает стенки сердца, истончает их каждый раз, когда Цзянь пропадает из зоны видимости. И успокаивается, стоит только того увидеть. Плавится, стоит только тому улыбнуться и снова каменеет, когда Чжэнси себя одёргивает: ты его защищать должен, а не любоваться. А вот тогда, в тот день, в ту секунду — ты отошёл слишком далеко. Ты не смог его… На этом Чжань себя обрывает. Да — не смог. И думать об этом всё равно, что зарывать себя под сырую землю собственными руками. Думать Чжань себе запрещает. Но такое не забывается и приходит во снах. Шальными мыслями, которые хуже пуль. Пули рвут плоть, а мысли рвут душу. Пули делают это болезненно, но быстро. Мысли измываются годами без перерыва на праздничные и выходные дни. Поэтому проебаться ещё один вот такой же раз — будет значить, что его слова, слова-обещание самого Чжэнси — нихуя в этом мире не сто́ят. Но они имеют огромный смысл для самого себя. Для того ещё ребенка, который пообещал защищать лучшего друга. И поблажек себе давать нельзя. Нельзя валиться в пропасть мыслей и чувства вины, которое с того самого дня не отпускает ни на йоту. Сильные люди так не поступают. Сильные люди перешагивают через эти сильные эмоции, затыкают их окровавленные пасти, на зубьях которых ошметки собственной совести. Сильные люди перешагивают через себя, через самобичевание, которым можно заниматься целую вечность и что-то делают для того, чтобы не проебаться вновь. Чжань понятия блядь, не имеет что делать, но делает — нащупывает сплющенную пулю в кармане, царапает развёрнутыми острыми зубцами металлической рубашки подушечку большого пальца и сканирует территорию. Замечает Цзяня, появляющегося из зарослей — уставшего, с холодным румянцем на щеках, вымотанного, к которому сразу же подходит Дэш. Чжань понятия блядь, не имеет что делать, но делает — в спину толкает распрямившейся остроконечной пружиной, которая всё это время была сжата, что придаёт ему ускорения. Подходит он быстро, видя цель, не видя препятствий из людей, которые попадаются на пути. Хотя цель — это слабо сказано. Цзянь — как вечный неугасающий маяк, который манит к себе заблудших мотыльков. Положительный фототаксис — штука для мотыльков опасная, ведь в конце им приходится сгорать, теряясь в пространстве и выжигая тончайшие крылья. Смерть во имя прекрасного. Хотя, все обусловлено только тем, что мотыльки путают фонари с луной, по которой ориентируются. Чжэнси вообще про луну забывает, забывает про все небесные светила, про неоновые всполохи сигаретных угольков, забывает как и по чему ориентируется, потому что если люди в древности ориентировались по звёздам — то Чжэнси по Цзяню. По широким улыбкам и реальному теплу, которое от них по всему телу растаскивает. Улыбок сейчас нет. Сейчас есть слегка ошалелый взгляд и его изящное запястье в капкане собственной руки. А сам Чжань почему-то — ну, оно вообще-то ясно почему — закрывает Цзяня своим телом, пряча его за собой, хмурясь Дэшу. Оно не специально. Это всё рефлексы, которые натасканы годами. Хорошо, хоть голоса не подал при этой ебучей команде «фас» на которую Чжэнси реагирует, не успевая даже подумать. Не зарычал в чужое миловидное лицо, которое можно было бы легко спутать с подростковым, если бы не рост и не широченные плечи. Хорошо, хоть не оскалился предупреждающе. Такое иногда случается. Часто. Очень. Само по себе и почти неосознанно. Цзянь руку высвободить мягко пытается, ведёт плечами, точно ему неудобно. Выходит немного вперед, взгляд переводит с Чжэнси на Дэша и обратно. Хмурится, а потом непонимающе приподнимает брови: — Сиси, ты чего? Руку ещё раз безрезультатно дёргает. Чжэнси сейчас даже если захочет — отпустить не сможет. Внутри что-то щёлкнуло — всё уже. Это у наручников ключи там всякие есть, а к капкану собственных рук — нет. И к действиям своим тоже — не объяснить их ни себе, ни Цзяню, не тем более Дэшу, который смотрит заинтересованно, но как-то странновато. Ему вот эта рука на чужом запястье явно мешается. Сказал бы — да воспитанный, видимо, слишком. Поэтому говорит он совсем другое: — А, мы с Цзянем как раз планировали… Чжань фыркает раздражённо и битая усмешка пробивает губы, искажает собственный голос ржавчиной, когда он перебивает того: — У нас дела. Смотрит на Дэша почти с вызовом: не подходи к нему. Не приближайся. Он с тобой никуда больше, понял? Чувствует, что попытки освободиться Цзянь оставляет. Застывает и кажется, даже дышать перестаёт. Но посмотреть на него сейчас никак не получается. Получается зло и с угрозой к Дэшу, который по сути ничерта плохого не сделал. Который просто оказался не в том месте, не с тем Цзянем. Тот прищуривается, но всё же кивает с заминкой, а потом смотрит на Цзяня. Не просто смотрит, а с волнением: нормально всё? Блядь. Цзянь только плечами ему пожимает и вскидывает свою дурную голову, смотря на Чжэнси: — Где? — Там. — Чжань неопреленно взмахивает рукой, указывая в сторону. Точно даже не знает в какую — тут кругом лес. И что там в этих ебучих зарослях делать и сам не знает. И ни одной мысли в голове. Не, ну есть одна — но она дурная какая-то. Хотела эта бестолочь романтики на которую его сегодня потянуло — хули нет-то? Говорит же Чжань — дурная мысль. А Цзянь смотрит заинтересованно, переминается с ноги на ногу в ожидании. Холодина, туман изо всех щелей хуярит, город ещё и этот с загадочными похищениями и странными людьми — пиздец, как романтично. Кому-нибудь из семейки Адамс зашло бы точно. Зайдёт ли Цзяню — хер проссышь. Цзянь один из тех, кто в восторженную сентиментальность от вида парочек, которые ходят по улицам за руки. Цзянь один из тех, кому вот так же хотелось бы. Чжэнси нихуя не удивился бы, если бы этот придурок притащился на первое свидание с роскошным букетом цветов. Чжань оглядывается — народ разъезжаться начинает, у припаркованных машин рядом зажигаются фары, которые выхватывают клубы тумана, что плывёт медленно в рассеянном жёлтом. У Чжэнси, по ходу, плывёт мозг потому что дурная мысль не отпускает, давит на череп. А Чжань давит из себя: — Мы ноут заберём, отвезем его аналитикам и глянем кино. — следующее выделяет с особым нажимом, всё ещё коршуном смотря на Дэшэна. — В нашем номере. Ты ж ужасы любишь — закажем чего-нибудь острого и как в старые добрые, хорошая идея? Хорошая, ага. Очень. Особенно для Чжэнси, который как всегда не запомнит содержания фильма — он будет пялиться на Цзяня, пока Цзянь пялится на экран. Хорошего в этом только два пункта. Первое — Цзянь никуда не пойдёт с Дэшэм. Второе — Цзянь всегда пересказывает понравившиеся моменты в фильме, когда обсуждает их. Цзянь впечатлительный, а поэтому в его краткий пересказ укладывается весь сюжет — Чжэнси ничего не теряет, пропуская мимо ушей диалоги и возню в фильмах. Чжэнси откровенно наслаждается такими моментами, потому что смотрит Цзянь увлечённо и можно не бояться, что тот заметит, как его жрут голодным взглядом. …Ведьму не показывают, но общая атмосфера фильма угнетает, вынуждает тревогу подниматься из глубин нутра, царапаться под ребрами, выскребать кости отвратительно знакомыми звуками, когда группа потерявшихся героев плутает по лесу, прямо как они сегодня. Чжэнси в сюжет вникнуть даже не пытается — гиблое дело. Фильмы ужасов, которые выбирает Цзянь — сюжетом почти не отличаются: начинается всё весело и спокойно — группа молодых ребят отправляется в путешествие, в горы или в лес, как в этом фильме. Веселятся, отдыхают, а потом происходит какая-нибудь неведомая ебанина, которая должна бы напугать их до усрачки, но те списывают всё на расшалившееся воображение. А потом кто-нибудь обязательно умирает, и тело находят в какой-нибудь жуткой неестественной позе, с сатанинскими знаками, вырезанными на коже. Чжань на такое только фыркает — ну не работают так, блядь, сатанисты. По крайней мере, не занимаются теми делами, которые расследует их отдел. Серийные убийцы сатанисты — это миф в который гражданским проще поверить, ведь легче представить, что убивают и насилуют во имя дьявола, а не во имя собственных животных позывов и ради своего удовольствия. И когда в отдел поступает очередное сообщение о ритуальном убийстве — Чжань берётся за дело сам, развенчивая подозрения копов. Сатанинским культом очень легко прикрывать собственную жажду крови и удобно притворяться безумцем, чтобы поместили в психлечебницу, а не в тюрьму. Но в фильмах ужасов, где убивают призраки и демоны — эта тема вполне оправдана. И когда до героев доходит, что они попали в западню — рыпаться, как правило, уже поздно. Цзянь залипает на экран, рассевшись на кровати рядом, пережёвывает увлечённо острое куринное крылышко и смачно облизывает пальцы, втягивая их по одному неглубоко — по первую фалангу. Ме-е-едленно. Точно зависает в этом движении, завороженно наблюдая за попытками героев выжить в цикличной ночи леса, где уже никогда не настанет рассвет. Держит средний палец во рту, наверняка смахивает языком остроту с самых кончиков и вынуждает перестать дышать. Перестать двигаться. Тихо подыхать от того, что внутри всё рвёт нахер. Внутри просится вытянуть уже этот хренов палец и слизать с него всё остальное самому — помочь. Дружеская помощь такая. Помощь, от которой переть с Цзяня будет ещё хуже прежнего. Хотя — куда уже хуже? Ну вот — куда? От него взгляда не оторвать, от его губ в частности, которые обхватывают мягким кольцом фалангу скользят вверх и отпускают палец с пошлейшим звуком. И всё по новой, уже с указательным. Средний теперь поблескивает влагой в темноте номера, где дымчатый синий рассеивается от экрана. Тут батареи взбесились — топят так, что кажется вода вот-вот низкоуглеродистую сталь оплавит, проест трещины в каррозии внутри и рванёт крутым кипятком на пол. Тут, кажется, температура воздуха способна снять кожу с мышц, что уже и делает — волной жара окатывает так, что Чжэнси передёргивает. На это Цзянь и отвлекается — поворачивается к нему всем корпусом, смотрит обеспокоено. Наверное, обеспокоено. Так сразу и не поймёшь, потому что палец всё ещё у него во рту, а в глаза посмотреть сейчас не получается. Дышать-то, блядь, едва выходит — про моргание и смещение прибитого к его губам взгляда, Чжань вообще молчит. Зато не молчит Цзянь — вытягивает палец, говорит слегка улыбаясь: — Вот они идиоты, да? И так же понято, что из леса не выбраться. — и наконец получается моргнуть. Долгое такое, заторможенное моргание, когда прикрываешь глаза на несколько секунд, пытаясь справиться со спазмами в лёгких. Или уже во всём нахер теле. — Ведьма их тупо не отпустит. Нет — не отпустит. Ни сейчас, ни потом — под зажмуренными веками его губы: влажные, мягкие, красные и чуть припухшие от остроты. Ни за что не отпустит — ведьма со своими сатанинскими фокусами может отсосать, потому что настоящая чертовщина творится в этом номере — где адски высокая температура, а вместо демонов — Цзянь, который фору им всем даст. У которого пытки изощрённее, чем те, что в аду практикуют и проделывает он всё это неосознанно. А если начнёт спецом — то вообще пиздец будет. Пиздец Чжэнси, которого изнутри разорвёт к херам и сдерживать ту зверюгу, которая на Цзяня облизывается — уже не получится. Получится только безвольно смотреть за тем, как она него бросается. И с этим нужно что-то делать. С этим определённо нужно что-то, блядь, делать прямо сейчас. Чжань хмурится, перебирая в башке варианты, а тех нет. Только вынести себя из номера и забиться куда-нибудь в темный холодный угол. И ждать. Ждать, пока под веками Цзяня не будет. Ждать, пока отпустит хоть немного. Ждать, пока не успокоится внутри. Он произносит обращаясь не то к себе, не то к Цзяню: — Разве не нужно бороться? Забывает, что они про фильм вроде как говорят. Какой тут нахер фильм, когда собственные руки уже подрагивают, а голос срывается в низкий хрип, почти рык. Когда зверюга внутри почти срывается с цепей, которыми гремит оглушающе и глушит голос разума, который Чжэнси никогда не вырубает. Который обычно на максимум, а сейчас вот — заткнулся и не подсказывает нихуя. Зато подсказывает Цзянь. Цзянь поворачивается к нему всем телом, хотя сидел чуть впереди, на экран теперь вообще не смотрит. Глядит в глаза понимающе, но при этом качает отрицательно головой и произносит вкрадчиво: — Чжань, когда такие вещи творятся — сопротивляться уже бесполезно. Вроде о фильме говорит, но мозг работает сейчас на износ, как и сраное сердце, которое каждым мощным ударом отдается в глотке. Мозг сейчас эти слова упихивает совсем не в тот отсек. Мозг сейчас без разума, поэтому сбоит и переворачивает поступающую информацию так, как ему удобно — кверх тормашками. Обрабатывает её неправильно и решает, что сопротивляться тут действительно бесполезно. Цзяню сопротивляться бесполезно. Зверюге внутри сопротивляться бесполезно. Ебучему приступу удушья, когда Цзянь так близко, на расстоянии вытянутой руки — только потянись, только схвати за растянутый ворот футболки, который открывает острые ключицы, только подтащи к-себе-на-себя-в-себя и всё заебись будет. Всё будет правильно, как давно уже должно было быть. Всё будет ахеренно, потому что — бесполезно. Кому ты противостоять-то собрался, глупец? Вы пива всего-то по одной банке с начала фильма выпили, а ты уже в хлам пьяный им. Пьяный этими честными песчаными глазами со льдом по радужке. Пьяный этими растрёпанными волосами в небрежном пучке, пьяный этой галактической пылью и солнцем, которые Цзяня по пятам преследуют. Ты сраный алкоголик, по ходу, потому что не просыхаешь им уже очень давно. Тебе много и не надо — всего одна улыбка, всего один взгляд, всего одно слово и ты уже в хламину. Чжань смаргивает пару раз. Теряет нить разговора, зависает где-то на границе забытия, которую переступают каждый раз с пятым шотом текилы. Когда весело, круто, горячо — но на следующее утро нихера не вспомнить. Смаргивает ещё раз, вопросительно приподнимая брови: — М? Цзянь фыркает смешливо, опускает слегка голову и выбившиеся пряди падают ему на лицо жидким серебром, кончики которого марает синим от экрана, что за его спиной остался без внимания. Подаётся вперёд слегка и в нос тут же бьёт ударной волной сладковатого запаха, который проникает в тело неясной секундной дрожью. Проникает в череп блядским желанием вплести пальцы в волосы, прихватить за них посильнее, обездвижить его и уткнуться рожей в надплечье. Где запаха ещё больше, где чуть выше бьётся ярёмная, пульсацию которой можно будет почувствовать под губами прямо перед… Блядь. Додумать Чжэнси не успевает. И хорошо, что не успевает, потому что Цзянем косит. В какую-то нахер не ту сторону. Не туда — сбивает с чётко выверенного курса, как мотыльков сбивает свет фонаря, приманивая к себе, обрекая на смерть. Цзянь смотрит мягко, говорит так же: — Я говорю, что иногда единственный выход — это сдаться. — сердце в глотке тихнет. — Ну знаешь — рок, предрешение, судьба. Называй это как хочешь. Когда просто нужно отпустить себя и поддаться. Тихнет вообще нахер всё — ни визга, которым каждые пять минут разбавляют фильм, ни нагнетающей музыки — вообще ничего. Только писк в ушах, как после взрыва или после тактических учений, на которых то и дело взрываются снаряды. Только рык зверюги внутри и собственный обречённый выдох: — Поддаться? — Ему вот. — Цзянь ближе придвигается, под ним матрас проседает мягко и эта впадина почти до ноги Чжэнси достаёт. А Цзянь достаёт до его сердца, укладывает ладонь на грудь, где то — со стабильных ста пятнадци ловит разгон до трёхста с лихуем. Где рёбра под жилистой ладонью крошатся в самоволку, чтобы сердцу в эти руки было проще вырваться. — Чувствуешь? — Цзянь губы медленно облизывает и да — Чжэнси, блядь, чувствует. Чувствует, что если он сейчас случайно резко дёрнется или ещё что-нибудь не то скажет, то дотрагиваться будет уже Чжэнси. Будет откровенно лапать. — Оно всегда знает как лучше. Знает оно, ага. Знает, что с такого расстояния завалить Цзяня на спину — нихуя не стоит, секундное дело. Знает, что подмять его под себя будет просто. Просто завести руки за голову и просто их удержать. Просто оттянуть ворот футболки вниз, потому что она эластичная, грудную клетку точно оголит. И разорвать её тоже будет просто, закусив зубами и дёргая свободной рукой вниз. Просто будет, ну просто же блядь. Просто у Чжэнси съезжает крыша — съебывает семимильными, оставляя взбешённые голодные инстинкты без контроля. Просто рука Цзяня всё ещё на сердце и тот её зачем-то усиленно в грудную клетку вжимает. Наверняка чувствует, как через рёбра всё тело колотит. Видит, как у Чжэнси на шее вена вздувается, потому что смотрит тот куда-то туда, увлечённо и не реагирует ни на что. Только на голос осипший слегка — головой в сторону ведёт, точно пытается заставить себя не смотреть, но нихуя не выходит: — Откуда оно знает, Цзянь? Хмурится, точно вопроса не понял, кусает щёку со внутренней стороны и плечами дёрганно пожимает — он не знает. У него на лице эмоций почти никаких — нет этой дурашливой мимики, только почти стеклянный взгляд. Его как от сети, превращающей его в незамолкающего идиота отключили. И остался притихший, сосредоченный, убийственно увлечённый — настоящий Цзянь. Он вопрос-то хорошо, если услышал. Услышал, а что с ним дальше делать не знает — как там с этими вопросами вообще поступают-то, блядь? Чжань сейчас тоже не в курсе. Чжань прикрывает глаза, впитывая тепло от ладони, которая сжимается судорожно, комкая черную толстовку. Которая хуже батареи, хуже адских огней, хуже раскаленного утюга на открытую кожу. Те таких ожогов просто оставлять не умеют. Зато умеет Цзянь. Цзянь, изученный годами, когда каждую его привычку Чжэнси может с точностью воспроизвести в памяти — но сейчас совершенно незнакомый. Сейчас залипший намертво, произносящий то, что и сам наверняка не понимает: — Потому что хочешь не хочешь, а пропускаешь ты всё не только через мозг. А ещё и через него. — вжимает руку сильнее, давит острыми костяшками, вынуждая открыть глаза и вмазаться в пьяный взгляд. — В мозгу остаются только образы, а в нём — чувства. И ответы тоже в нём. В мозгу крошится вдребезги мысль: поддаться. Это же так просто. Это же легко так — содрать с шеи этот ебучий поводок, содрать намордник с того, кого внутри прячет и выдохнуть с лёгкой улыбкой облегчения: фас. Даже цепи и оковы распутывать не придётся — тот всё разорвёт на бесполезные куски металла, когда вперёд бросится. Когда накинется на того, по кому слюной захлёбывался, о ком скулил, кого от него так старательно прятали. И Чжэнси даже не уверен что сделает сначала — вобьет в себя его запах солнечных лучей и галактической пыли, вылижет с ног до головы или прикажет лежать смирно, пока пытается его тело в своё вплавить. Себя в его. Это будет так нахер не важно. Важно будет его по настоящему не сожрать, пока будет вгрызаться в губы, в тонкую кожу на шее, оставляя на нём свой запах, свои следы — бурыми расплывчатыми пятнами, почти гематомами. Важно будет не заскулить от пронзающего каждую клеточку тела восторга. Важно всей этой драной жадностью по Цзяню — Цзяня не ранить. А если и ранить неосознанно, то зализать ещё и ещё раз, пока стоны боли не перейдут в стоны удовольствия. Важно прекратить всё это нахер, пока поздно не стало. Важно безрезультатно попытаться придать голосу твёрдости, которая нихуя не жёстко звучит, которая звучит умоляющей просьбой: — Близко, Цзянь. — Ага, ща исправим. — и вместо того, чтобы отодвинуться — стирает считаные дюймы, приближается, дышит загнанно, захлёбывается горячим шёпотом в лицо. — Ты же говорил, что больше метра нельзя. А тут нет никакого метра, Чжэнси. Тут вообще ни дюйма. Это же тоже по правилам, да? И Чжань проёбывает момент, когда шепот в лицо врезается в губы. Проёбывает момент, когда зачем-то слизывает это сбивчивое, горячечное со своих. С его. Просто он близко так, господи. Он горячий такой — его колотит, как от лихорадки с неебически высокой температуры. Или колотит самого Чжэнси — хер поймёшь, когда так близко, что эта вибрация по телам одновременно. Непозволительно. Непозволительно — ближе, блядь, надо. Ближе — дёрнув его на себя за футболку и когда Цзянь по инерции подаётся вперёд — руками на крепкие бёдра, оставляя на них отметины, кожа ведь у него, сука, нежная. С ней ласково надо, но не получается. Получается его на себя усадить, сжимая еле гнущиеся пальцы на бёдрах — плотно провести ими вверх, ловя адский кайф с того, как у него каждая мышца напрягается. Получается выругаться грязно, когда сжатые зубы не дают внутрь рта проникнуть, отстраниться на секунду, оскалиться, рыча: — Открой. — одной рукой за волосы, второй жёстко нажимая на щёки, потому что повторять не хочется. Хочется его поскорее попробовать. Хочется почувствовать, хочется его просто сожрать. Резко губами к губам, языком под них, вылизывая, теснясь внутрь, натыкаясь на препятствие. И снова оторваться, оттянуть за волосы, чтобы голову запрокинул и впечататься зубами в тонкую кожу шеи, засасывая до того, что Цзянь вскрикивает придушенно. До того, что топит этим сладко-болезненным вскриком, заканчивающимся откровенным стоном. До того, что Чжань кое-как себя останавливает, чтобы не вскрыть вену и натянутые жилы, ведя распластанным языком от места укуса, к начисто выбритому подбородку. Конечно — Цзяню сегодня нужно было выглядеть лучше, чем обычно. У него сегодня была пресс-конференция. На него сегодня смотрели сотни пар глаз. Им сегодня любовались. А Чжэнси задыхался от накрывающей ревности. Чжэнси подыхал, но сейчас ведь можно. Сейчас можно взять своё. Его взять. Языком в приоткрытый рот, не давая ему глотнуть воздуха. Не давая ему выбора, даже когда Цзянь упирается руками в плечи, пытается сомкнуть зубы, давит на язык, почти прокусывает и даже это нихуя не больно. Это ахуеть, как горячо. У него волосы точно шелком покрыты — мягкие, с них резинка с лёгкостью слетает, оказываясь на собственном запястье. И этот запах теперь везде — особенно внутри. Этим запахом убивает, вынуждает снова зажать в кулаке волосы, удерживая, чтобы даже двинуться не смел. У него на губах забилась острота, а вот рту почему-то всё равно сладко. И зубы у него нереально острые, они и издали казались бритвенными, заточенными, заострёнными — а когда по ним языком: быстро, жадно, забывая дышать — это вообще пиздец. Застывший Цзянь выдыхает сипло, уже не упирается — цепляется руками за плечи, точно в приступе, тянет на себя, плавит кожу пальцами. Плавит мысли тем, что на поцелуй отвечает резко — накидывается, вылизывает рвано язык, втягивает его в себя, царапает кромками. И от себя не отпускает. В башке настойчиво бьётся: остановись ты, блядь. Но остановиться невозможно. Он не всё ещё. Не насладился, не впитал его в себя, не вплавил, как хотелось. Давно, блядь, хотелось. Руками без намека на мягкость по телу, под свободную футболку, которая Цзяню большая. Под его, Чжэнси — старую, застиранную, которую Цзянь уже давно выпросил. Которая пахнет им — Цзянем: галактической пылью и солнцем-солнцем-солнцем, горячим летним ветром. Пальцами по ребрам и судорожно поджимающемуся животу, где одни только мышцы. По позвоночку простреливает сквозным — точно длинными накалеными до бела спицами. Не больно — приятно. Господи, как же приятно. Чжэнси дуреет окончательно, когда чужие руки тоже под одежду, тоже в кожу — острыми царапинами, отметинами, оставляющими жар и всхлипами-выдохами-стонами из чужого рта. Внизу живота болезненная тяжесть, которая с каждой секундой давит сильнее. Давит остатком глохнущего голоса разума: да остановись ты. Нельзя, только не его. Не ломай, остановись. ХВАТИТ. И как током шарахает. Шарахает настолько, что Чжэнси от губ отрывается резко, с пошлым звуком, с ёбаным сожалением, потому его так, сука, мало — спихивает с себя Цзяня. Отлетает на край кровати, врезается спиной в деревянную высокую спинку, шипит раздражённо. Смотрит на Цзяня загнанно. На распаленного, у которого на шее бурый засос расползается. Который судорожно воздухом давится и выдыхает разочарованно. Цзянь облизывает губы, хмурится, смотрит непонимающе, открывает рот, точно сказать что-то хочет, но Чжэнси успевает первым: — Блядь, я… — трёт лицо напряжённо, сбрасывая с себя возбуждение и сказать нихуя не может, потому что на нормальный поцелуй это едва ли было похоже. Он, сука, Цзяня вынудил. — Мне… Прости, боже, прости, Цзянь. Мне лучше уйти.