Пропавшие без вести

Какими злодеев рисуют в сказках? Конечно с выраженной горбинкой на крючковатом ведьминском носу, где на самом кончике противные вздутые бородавки. Со взглядом, где века назад поселилась ненависть и избавиться от неё никак не смогли. Где хитрости столько же — как иначе злодей способен обмануть несчастного доверчивого героя? Кого-то изображают в лохмотьях, а детям вешают лапшу на уши, говоря о подозрительных дяденьках в плащах и черных очках. У злодеев неприятные улыбки и все безошибочно определяют их. В сказках между понятиями добра и зла проходит чёткая граница, которую в жизни, как ты не изъебнись — не увидишь. В жизни всё по-другому. В жизни у злодеев добрые, почти щенячьи глаза, в которые Шань смотрит с растущим отвращением. Этот вот, к примеру — похож на славного дядьку с мягкой сединой на уложенных волосах, которому захочется помочь донести покупки до дома или показать дорогу, потому что откровенно — глаза у него добрые: серые, со слегка нависшим верхним веком, которое придаёт взгляду невинность. Голос у него мягкий, тоже добрый, стелется плавно и до невозможности выбешивает. С виду ни за что не скажешь, что этот человек нападал на молоденьких девчонок, зато факты говорят об обратном. Не только факты — фото с мест преступлений, снимки крупным планом ран пострадавших, но выживших, материалы биологических жидкостей и прочего дерьма, которое копится в организме человека. Хотя, этого и человеком-то называть не хочется. Хочется просто ему въебать: с правой, с левой, с ноги — поочередно. Хорошее получилось бы приветствие — продуктивное. А то у них оно вышло каким-то скучным, бля. С ноги Шань действительно въебал. Только не по тому, по кому хотелось бы. Сначала хотелось себе за то, что не смог вовремя остановиться. Следом мажору за офис шерифа и за то, что руки, сука, нормально мыть не умеет. Язык и влажные салфетки — такое себе обеззараживание, откровенно говоря: врачи бы не одобрили. Зато одобряет кто-то внутри, кого Шань пытается безрезультатно заткнуть: он попробовал тебя. Ему понравилось. Тебе тоже. Только ты почему-то не признаешь. А после сам передёргивать на это будешь, ну что святая наивность? Шань всё ещё убеждает себя, что нет — нихуя не понравилось: безрассудно, развратно и грязно. А тот уёбок внутри не унимается: именно — безрассудно, развратно и грязно. Этим и зацепило, да? Шань только морщится на это, пытаясь вернуть мысли в нужное, бляха, русло. А в нужном, ему хотелось пиздить всё, что под руку подвернётся, распинывать направо, налево и вообще во всех направлениях, особенно, когда увидел этого мужика, что сидит напротив с благопристойной миной и барабанит пальцами по столешнице. К сожалению, получилось только по его входной двери, потому что ручки было физически противно касаться, а постучать как-то надо было. Вот Шань и стучал. Ногами. Он утирает уголки рта, из которых кажется — вот-вот пена бешенства должна ошмётками на стол падать. Касается локтем руки Тяня и намерено прокручивает его имя в голове, пытаясь на это выбеситься. Не получается. Получается волком смотреть на мужика, который давит своими добрыми глазами, смотрит проникновенно, искренне не понимая какого хуя к нему наведались двое из Гуанчжоу с хмурыми рожами и допросом. Вытеснили его из дверей, прошли в дом и в самоволку расселись на кухне. Чистой, аккуратно прибранной, в которой запах фруктового чая плотной пеленой. Который, кстати так и не предложили. Нет, Шань бы нахер не согласился, но — манеры. С этим у мужика туго, как и с самоконтролем — глазеет чуть испуганно, отбивает пальцами дробь, которая всё громче и громче становится, и молчит. После вопроса о том, где он был и что делал в момент исчезновения Чан Шун — молчит. Потому что алиби нет, свидетелей тоже, а обратно за решётку ему явно не хочется — вон как распереживался. Дёргается, его молчание ой как напрягает. Особенно такое тяжёлое, которое Рыжий на пару с мажором создают, смотря на него: один исподлобья, быковато, а второй, как он это, сука, в совершенстве умеет — презрительно. Оно как-то без договорённости даже получилось, как-то само — без слов пришли к общему решению: запугиваем его. Кто чем может. И Цзоу Деминг пугается — пытается улыбнуться, а получается у него только фыркнуть нерешительно, чуть искривив губы, смести руку со столешницы, провести пятерней от затылка ко лбу и сказать, замявшись: — Я изменился. Хуёвый из него актер — неуверенный. А вот злодей ничё такой. У злодеев, оказывается, кухня в стиле французского кантри — на ножках стульев сраная лепнина, точно уселся Шань не на обычный кухонный стул, а на трон; у окна полупрозрачная длиннющая занавеска, подметающая деревянные светлые половицы, которую собрали повязкой с кистью и аккуратно сдвинули, чтобы помещение разъедал свет с улицы; мелкий круглый стол рассчитанный максимум на троих человек — тоже из светлого дерева, с выёбистой прозрачной вазой, из которой торчит веник из сосновых веток; шкафчики — куда бы блядь, деться — с узорчатой резьбой из дерева успокаивающе песочного цвета. У Цзяня глаза точно такого же и надо признать — смотрится неплохо. Шань нихуя не шарит в дизайне, но это явно сделано по одному из модных глянцевых, где погоня за идеальностью стиля переходит всё мыслимые границы. Круто было бы фотку этой кухни где-нибудь разместить, полюбоваться и никогда больше не вспоминать, потому что об удобстве тут речи не идёт. Тряпки эти нагромождённые, что свисают с тяжёлых гардин — стирать заебёшься, а если готовишь что-то жирное или дающее шрапнелью маслом — то их изгваздать вообще, как нехуй делать. Плита начищенная, новенькая и Шань вообще не уверен, что ей когда-нибудь пользовались — стоит прямо около окна. Стул громоздкий, тяжёлый и пиздец, какой неудобный — сидушка мягкая слишком, проминается под задницей непривычно. Подумать страшно во сколько Цзоу Демингу вся эта кухня встряла — кругленькая сумма, которую за решеткой уж точно не заработать. А чтобы тут жил кто-то кроме него — Шань не заметил: несколько пар обуви в прихожей и все одного размера, исключительно классика; пара однотипных пальто черного цвета на крючке прованской вешалки и никаких признаков в доме кого-то помимо этого пучеглазого уродца. Пока говорить рано, но по профилю он подходит — в доме исключительный порядок, организованность во всем. Шань уверен: ломанись он в его комнату — обнаружил бы в шкафу разложенное по полочкам белье, сложенное одинаково аккуратно, носки в отдельном отсеке на каждый день недели, а в придачу к этой идиллии перфекционизма — полный шкаф безукоризненно выглаженных рубашек. Вот таких же, как на Цзоу Деминге сейчас — бежевая, в узкую коричневую полоску. Он похож на какого-то сказочного персонажа, сошедшего с фильма восьмидесятых или из американского ситкома. Только закадрового смеха не хватает и ироничных фраз. До иронии тут далеко — Цзоу Демингу не до неё сейчас. Он начинает понимать нахуя к нему сунулись и нервничает так, что грызёт собственные губы уже десять минут к ряду. Шань всё ждёт, когда же он нижнюю нахер прокусит и на его чистейшую рубаху, от которой несёт резким душком кондиционера — шмальнёт кровью. Он бы с удовольствием на это посмотрел, а ещё на то, как его будет трясти от того, что там всё перепачкано — этому типу явно не нравится беспорядок. Когда Тянь ему плечом двинул, сдвигая того с прохода и отправился на кухню прямо в обуви — тот чуть слюной не подавился, покраснел весь. Его от ярости даже потряхивать начало, когда он глазами прослеживал смачные грязевые следы, где комья земли валились шматами на паркет и вот уж, блядь, ёбнутый — он попёрся вытирать это всё первым делом. Шань пометил себе в голове, что их субъект тоже следов не оставляет — чистюля, еби его в рот. На телах только биологичкие следы — и те внутри. А снаружи — да хер его знает как снаружи на самом деле. В те времена не особо парились с такими важными уликами, как ДНК. Дактилоскопическую экспертизу открыли только в начале восьмидесятых и пока это дело раскрутилось, пока расползлось из Британии в другие страны — много времени прошло. Уже не узнать точно какие следы были на жертвах, кроме тех видимых, которые свидетельствуют о пытках. Мажор елозит языком под нижней губой, высокомерно поглядывая на Цзоу Деминга — откидывается расслабленно назад, а руку укладывает на спинку стула Шаня, цыкает языком, задевая пальцами плечо, обращая на себя внимание: — Какие девушки в его вкусе? — кивает головой в его сторону, но всем своим видом показывает, что с ним общаться не желает. Обращается показательно к Шаню и в довершение образа — закидывает правую ногу на левую, сгибая ту в колене. У него оголившуюся щиколотку видно и высохшую на ботинке грязь. Ахиллово сухожилие тонкое, но крепкое, Шань видит, как то напрягается и немного напрягается сам. Главное, сука, чтобы напрягаться не начало другое, что повыше. Просто нога. Просто чужое колено касается собственного бедра — почти ложится на него — но это только из-за недостатка места за столом. Мелкий он. Круглый. Отсесть тут некуда. А ещё мажору в этом ёбаном сюре подыгрывать надо. У него амплуа небрежной рок-звезды с резковатыми движениями и показной холодностью, которую тот, как по заказу врубает. И получается же. Вот таким примерно его Шань и видел в первые секунды знакомства — высокомерной выёбистой дрянью, у которой что ни движение — то поза для экранной съёмки. И так тот держался при всех, но стоило завалиться в новый, тогда ещё не обставленный даже кабинет, где была свалена куча картонных, заполненных до верху коробок, где предстояло работать уже в паре — на глазах изменился. Рванул с себя пиджак, распустил галстук и стал похож — нет, всё ещё не на человека, — на безэмоциональное нечто. Ни драных дежурных улыбок, которыми тот усыпал всех, кто явился познакомиться с «самим Хэ Тянем», ни общительности, ни заинтересованности хоть в чем-то. Как рукой сняло — мутировавшей какой-то рукой, чесслово: сильной, которая маски вместе с кожей сдирает. Сняло, стянуло маску примерного золотого мальчика и оставило взамен это. Это, которое обращалось только по делу, а как привыкло — начало выедать мозг. Выбешивать. Проникать в жизнь. Проникать в разум. Допроникался, блядь — уже и подрочить успел. И ладно, если бы дрочкой дело и ограничилось, так нет. Нет — он в мозгах сидит прочно. Он уже где-то внутри организма опаснейшим штаммом новой неизученной и явно же смертельной. Он уже везде, куда Шань не кинется. Благо, блядь, во снах не появляется. И кажется — это только пока что. Пока — ночь ещё не настала и хуй его знает какой пиздец Тянь там устроить способен, если в реале такую херню вытворяет. Господи, блядь, боже — за что? Шань кривится в отвращении Цзоу Демингу, склоняет голову на бок — зачем-то в сторону Тяня. Отвлекается на удушливый запах моря и почти оказывается на нём, кое-как удерживая себя в реальности, а после скалится опасно. Он тоже в сюре роль играет. Главную, ага. Важную. Кто-то использует технику добрый-злой коп. У них тут покруче. У них злой и дьявольски злой. У них перекос по всем мыслимым фронтам — смотри, как бы планету с оси кренить не начало. У них тут безмолвная договоренность давить на Цзоу Деминга до тех пор, пока трещинами не покроется и не наебнётся. Шаню нравится. Шаню не нужно выключать привычную для себя быкующцю манеру общения. Шаня за это поощряют топким горяченным взглядом, который нихуя не вяжется с холодно-отстраненным видом Тяня. Шаню точно пиздец. Он ухмыляется — держит, блядь, себя в руках и игнорирует пальцы, что касаются шеи позади и вонзаются ногтями под линией роста волос — отвечает: — Готов спорить, что брюнетки с длинными волосами. Кареглазые, зеленоглазые. Симпатичные на лицо. Хорошо хоть голос не дрогнул. Потому что дрожит что-то внутри. Что-то снова перегревается, начинает искрить опасно. И как он о брюнетках-то вообще вспомнил, господи? Лезет же всякое в голову. Или куда-то за её пределы с наружной стороны, вот как пальцы мажора, например. Рука правая. Лезет и отвлекает, бляха. Лезет и Шань знает, что тот этой рукой сегодня делал. Как он это делал. И подумать, блядь, страшно, что эта правая ещё делать умеет, потому что кажется — всё. Всё, приехали: привет, сдвиг по фазе, тебя, конечно, ждали, но ближе к старости, где маразм хоть возрастом можно оправдать. Тут маразм оправдать решительно нечем. Тут, в этой крохотной кухоньке, даже отодвинуться некуда — не к пучеглазому злодею же на коленки запрыгивать, оправдываясь: он меня трогает. Так, блядь, трогает, что я допрос вести нормально не могу. Я дышу-то кое-как, а ещё же думать надо. Думать в правильном направлении, а когда он трогает — в правильном не получается совсем. Получается давиться слюной по-идиотски краснея и злясь на самого себя. На него злиться не хочется. Его просто хочется. Но мы ж приличные нахуй люди, у нас приличный допрос. Я тут у вас нахуй на коленках посижу, чтобы эта псина подальше от меня оказалась, а вы отвечайте на вопросы, мы тут вас вообще-то в убийствах подозреваем, окей? Серьёзнее надо быть, товарищ злодей, серьёзнее. Бля, какой же стрём. Себе бы эту серьёзность, этому она уже не поможет — он выпучивает глаза ещё сильнее, и Шань всерьёз опасается, что те вывалятся из орбит и повиснут на зрительном нерве, да глазных мышцах. Крылья носа — не как у злодеев, нет, аккуратный такой нос, скульптурный даже, — напрягаются, втягивая воздух, сопит, точно у него там всё забилось или он страдает хроническим ринитом. Ему тоже стрёмно — тут двое, которые практически не замечают его молчаливо-нервного присутствия и в открытую обсуждают его вкус, типаж жертв. Мужик уже должно быть жалеет, что заварил себе фруктовый чай, а не ромашковый, который мог бы успокоить хоть немного. Хотя — херня это всё: не успокаивает ни ромашка, ни отвары там всякие из пустырника, тут и транквилизаторы навряд ли помогут. Шаню ничего, бля, не поможет — сидит себе, ловит перманентный кайф с пальцев на шее и вместо того, чтобы мечтать сбежать от этого вот с шарнирными суставами подальше — начинает расплываться. В особенности от пронизанного холодной издёвкой голоса: — Слегка пухленькие, с формами. Сочные. И невысокие. За окном накрапывает дождь — редкий, но крупными каплями, которые бьются о стекло. Погода мерзопакостная, а внутри ёбаные непонятки. Ещё и тип этот мутный — кривится, когда слова Тяня слышит и дышать начинает чаще. Молчит пока. Терпит. С жертвами он себя так не вёл. Это перед здоровыми лбами он притихший и бледный. А там… Там ужас что было. Там фотки в папке на столе валются, прямо под левой рукой, и если папку открыть — будет видно какие ужасы это пучеглазое уёбище творило. Шань знает — через считанные минуты, а может уже и секунды, показать их ему придётся. Сначала нормальные, сначала фотографии жертв до встречи с Цзоу Демингом, когда те были в порядке. А после те, что нащелкали судмедэксперты. И нужно будет ловить реакцию на его лице, хорошо хоть — мимика у него живая: брови подвижные, которые тот жалостливо выламывает, губы то и дело поджимаются, а в глазах и вовсе вся скорбь мира. Шань плечами ведёт, пытась скинуть руку мажора — безрезультатно. Говорит, шваркая по столу рукой и притягивая к себе папку: — Точно, с ними проще справиться. И Цзоу Деминг вздрагивает, даже жмурится, когда удар слышит. А открыв глаза вопрошает: — Да что вы несёте? Испуганным голосом, не восклицает даже, хотя мог бы и разозлиться. Должен был разозлиться, но ведёт себя он так, точно виноват в чём-то. В чём-то помимо того, за что отсидел. Мажор успевает папку перехватить и наконец сметает руку со спинки стула Шаня — открывает медленно, склоняет голову на бок, на показ перебирая фотографии. Переводя взгляд с них на Цзоу и обратно, и у того выступает пот на лбу, пальцы только сильнее барабанят по столешнице громче и громче, Шань уверен, он себе скоро там кожу нахер сотрёт до самых костей. — Эта? — мажор шлёпает первое фото перед ним. Там девчонка с загадочной улыбкой, мечтательной такой — сидит за партой в универе, не смотрит в кадр, а скорее на того, кто за ним, подпирая ладонью щёку. Следом с первой опускается вторая — ещё одна девочка, такого же возраста и типажа, скорее всего где-то на вечеринке, где её поймали в танце. Она обращается к кому-то весело, явно что-то интересное рассказывает, потому что в полутьме у неё глаза жизнью горят. — Может быть — эта? Тот смотрит. Смотрит жадно и увлечённо, потому что эти моменты их жизней он уловить не смог. Рассматривает внимательно, перебегает взглядом с темных волос на лица, с лиц на руки, с рук на… Да господи, блядь, боже — Шаню смотреть на это мерзко. На то, как от испуга этот вот перешёл в ярую заинтересованность — всё, как на ладони. Цзоу Деминг даже губы облизывает нервно пару раз, а на языке у него Шань замечает какую-то вздутую херню, точно он его прикусил совсем недавно. Не хочется подогревать его любопытство, не хочется и остальных ему показывать, но без этого никак. Без этого зря, получается, ехали. Шань цепляет папку с отвращением, случайно задевая ледяные пальцы мажора, кидает на него быстрый взгляд и в глазах его видит такое же вот — омерзение вперемешку удушливым: надо. Сожаление, кажется, там тоже есть, а ещё полтонны вины за то, как они материалы дел используют. Вытягивает ещё одну фотографию, которая от предыдущих не отличается — укладывает перед Демингом, обращаясь не то к нему, не то к мажору: — Не забывай про неё. И Тянь тут же перехватывает нить разговора, шлёпая к тем ещё одну: — Что о ней думаете, м? — тычет в фотографию указательным, обводит им черты, которые тут же перечисляет. — Прямые темные волосы до лопаток, карие глаза, родинка на шее. Говорит слово в слово, как было написано на листовке, которую подкинули Чан Шун. Она подозрительно похожа на девушку на этом снимке. Те же черты, такая же улыбка и даже родинка на одном и том же месте, разве что в зеркальном отражении. Тот снова губу закусывает, цепляет зубами отсохший ошмёток кожи, тянет его, надрывая живые ткани. И до него, кажется, не совсем доходит. Реакции никакой, кроме того, что он смотрит на девчонок так, точно от и до их запомнить пытается. И это, блядь, надоедает. Это выбешивает нереально, в особенности, после того, как тот спрашивает, запинаясь: — К-кто это? Врёт. Врёт, блядь. Знает он кто это. Играет в тупого и сам того не зная, подводит к главному. К тому, чтобы мажор рванулся резко вперёд, опираясь предплечьями на стол, ухмыльнулся ему недобро, наблюдая, как того выжимает в спинку стула. К тому, чтобы рыкнул: — Память отшибло? Глядит на Цзоу Деминга долгим и нечитаемым, под которым тот съёживается весь. Его чуть колотит и взгляда он не выдерживает — снова сметает его на фотографии, утирает носогубные складки пальцами и кажется — прячет за ладонью улыбку. Он себя кое-как контролирует и даже под испугом возвращается к снимкам. И Шань понимает — сейчас. Сейчас самое время. И делает то, за что себя чуть позже обложит матом и грызть будет ещё неделю к ряду. То, от чего внутри жмётся, сворачивается в липкие комья, давит на желудок тошнотой: — Да не, вот так он её точно узнает. Швыряет в расплывшуюся чуть ли не в экстазе рожу — бумажку, которую с удовольствием где-нибудь под землёй бы зарыл, чтобы никому не попадалась на глаза. Там страшное. Там ужас. Там последняя девчонка, похожая на Чан Шун — с синяками на лице, с заплывшим глазом и отметинами на запястьях — связывание шершавой бечёвкой без следа не останется, как ты там не старайся. Этот не старался. Этому всё нравилось. Этот на ней оставил не только синяки, а ещё и укусы. Жуткие, мразные, кровавые. На местах, где зубы впечатывались в кожу — точно ткани разодраны, вывернутые края ран торчат мясом наружу и таких на её теле множество. Цзоу Деминг моргает заторможено, вглядывается в снимок, сделанный в кабинете судмедэксперта, на кушетке, покрытой белой простыней. Почти белой. Там, у её ног — собралась засохшая лужица крови, которая пропитала ткань, а ещё — кровавые следы ладоней по обе стороны, когда на кушетку опирались, чтобы сесть. На девушке только больничная сорочка, тоже испачканная. И в кадр она тоже не смотрит — сверлит холодную кафельную стену невидящим взглядом и жизни в её глазах нет, даже не замечает, что растрепашаяся челка лезет в глаза. Ей не до этого. Она вообще наверняка не осознавала, что находится в больнице. Она всё ещё там — в том месте, где над ней издевались. И Шань нихуя не психолог, но он знает точно — оттуда жертвы уже не выбираются. Это та же тюрьма неебически строгого режима, в которой нет надзирателей, нет стен, нет решёток — только притупляющаяся с годами боль, но никогда не проходящая. Никогда не оставляющая даже шанса на побег или нормальную, господи, нормальную жизнь. Её зовут Лилинг и она уже никогда не будет той, которой была до этого снимка. Как новая личность на замену веселой и жизнерадостной старой. Забитая, испуганная до ежесекундной паранойи и какого-нибудь страшного, но романтизированного современниками психического расстройства. И жизнерадостность сменяется выживанием. А этот — он всё смотрит и смотрит. Шань нехотя замечает, как у него зрачки расширяются, а дышать он начинает часто, с присвистом, точно ему лёгкие шилом прокололи изнутри. Он облизывает губы, пытаясь перевести взгляд на Шаня, но только чуть голову поворачивает, вцепляется в кромку стола побелевшими пальцами и хрипит: — Уберите это от меня! — Видишь, реакцию? — Тянь выбрасывает вперёд руку, цепляя Деминга за подбородок, продавливает его до того, что тот кривится и пугливо пытается освободиться. — Он возбуждён. Посмотри на зрачки. Орёт об одном, а перестать пялиться не может. И вправду не может. Его взгляд так и магнитит к последнему снимку, на остальные внимания он уже не обращает. Упирается, дёргает головой, высвобождаясь, начинает бормотать задушенно: — Я не воз… Замолкает сразу же, как мажор поднимает руку. Замолкает, как по сигналу. И тут сигнал есть, определено есть — с простым таким посылом: уткнись или переебу. У мажора вообще не часто такое выражение встретить можно. И сейчас оно напоминает чем-то его лицо, когда он взглянул на мертвую принцессу. Но больше всё же злости, с которой Тянь достает ещё одно фото — ключевое. То, ради которого они вообще в эту глухомань притащились. Самое жуткое из той коллекции, которую они с собой притащили. Шань поднимается со стула — разминая ноги, вышагивая медленно в сторону Деминга, опустившего голову и пялящегося на мажора исподлобья. Только сейчас замечает, что от него несёт дешманским одеколоном, в котором спирта больше, чем других запахов. Как от пропитого алкаша — ей-богу. У него на башке залысина вырисовывается округлой проплешиной и на клочке кожи, обтягивающей череп — мокро всё. Шань обходит его сзади, опирается поясницей о высокий кухонный шкаф, сцепляет руки на груди, чтобы ненароком не схватить его за волосы и не садануть со всего размаха носом об стол до характерного звука. Рапорт потом же царапать придётся: подозреваемый Цзоу Деминг — неуклюжий мужик. Мы спокойно его допрашивали, а этот припизднутый двинулся башкой об стол — совершенно случайно. Нет, это не я и не мажор. Мы вообще от него далеко сидели и держались за руки — отвечаю, слово пацана. Да, он сломал себе нос сам. Да, без посторонней помощи. Да, мы и сами в ахуе были. Шань ухмыляется с отвращением — да ради такого и рапорт накатать не впадлу. Переводит многозначительный взгляд на Тяня, точно просит: ну отвернись ты. Вон, на окно глянь, на дождь посмотри, ты ж его в жизни не видел — интересный он, дождь этот. Отвлекает. А я пока случайно навалюсь на этого сверху, как он на тех девчонок наваливался и подправлю ему ебало, может, хоть шары свои серые страдальчески выпучивать перестанет. Уже не наигранно хоть будет. Отвернись же, ну? Тянь не отворачивается, но что у Шаня на уме понимает сразу же — сжимает губы в тонкую линию: он и сам над этим всё время, проведенное здесь раздумывает. Передёргивает плечами, коротко качнув головой в отрицании: забей. Не надо. Так дожмём его. Сверлит напряжённо ублюдка стылым морозным взглядом, и произносит с нажимом: — А что на счёт неё? Сгребает все фотографии, что перед Демингом, кроме ключевой и аккуратно выравнивает их, опуская в папку с шелестящим звуком. У него движения снова обманчиво плавными стали. Рыжий знает — Тяню сейчас всю эту распиздатую кухню разнести охота. Был прованс, станет авангард — неожиданные дизайнерские решения в виде выдранных из паз дверей шкафчиков и круглым столом, застрявшем в выбитом окне. А как чудесное дополнение — кровавое месиво на полу — шик, блеск, красота. Деминг притих — даже сипеть перестал. Застыл в одной явно неудобной позе — оцепенел. Конечно, там есть отчего шок словить — отрубленная голова последней жертвы, снятая на старую камеру двадцать пять лет назад. Такое зрелище не каждый выдержит. Этот вот — не выдерживает: поворачивает голову резко, выпускает весь воздух, надувая щеки. И глазищи у него сейчас точно вывалиться должны. Шань вскидывает голову, пинает с чувством ножку его стула, отчего тот вздрагивает всем телом, и спрашивает у него с деланным непониманием: — Куда отвернулся, дядь? Чё с ней не так? — Хватит! — тот разворачивается резко, цепляет трясущимися пальцами спинку стула, смотрит на Шаня ошалело, заикается. — Он-н-на же… — сглатывает почти насухую, жмурится и снова распахивает глаза. — Ей же отрубили голову! — видит, что в Шане понимание искать бесполезно, снова к столу оборачивается, глядит на мажора, поднимая руки в молитвенном жесте, кивает головой, как болванчик. — Да, я был виновен, был. Но меня посадили и я отбыл срок. Я никого не убивал! Тянь кивает понимающе, поджимает губы и едва ли не мурлычет заискивающе: — Конечно, тебе нравилось смотреть на мучения жертвы после, так? Видимо, Деминг надеялся на плохого-хорошего копа. И теперь совсем в отчаяние впал, когда давят со всех сторон. Когда со всех сторон несёт убийственным отвращением к нему. Он хоть и в своём доме — а прятаться тут негде. Тянь продолжает давить, медленно поднимаясь на ноги: — А потом, когда вышел, взялся за старое, да? Слышал о пропавшей? Чан Шун — все её знали. И ты тоже, м? Она в твоём вкусе, не отрицай. И Шань готов поклясться — его так трясёт, что слышно, как зубы друг о друга крошатся. Деминг головы не понимает, втягивает её в плечи пугливо и произносит то, за что его разорвать откровенно хочется: — Худовата. До Шаня даже не сразу доходит. Он даже переспрашивает, отталкиваясь от шкафчика: — Чё вякнул? Тот хмурится, припадает к столу всем телом, потому что сверху над ним нависает разъярённая туша мажора, а позади он наверняка улавливает напрягшимся слухом тяжёлые шаги Шаня. Говорит сбито, задыхаясь: — Она худовата. В ней нет… Тянь чуть сгибается, тише говорить начинает, почти шипит: — Того, за что можно укусить, правда? Это тебе нравилось делать? Твои поганые зубы остались на девчонках шрамами, ублюдок. — не выдерживает, грохает со стола вазу с венком, которая отлетает в стену, крошится о неё вдребезги и проливается водой на пол. Шань отвлекается на это. Отвлекается на стену, где в рамках снимки непонятной местности. На пейзажи едва ли похоже. Четырёхэтажка, следом частный дом, как у Чан Шун, после ещё какое-то строение. А ниже рамок — аккуратная мелкая тумба, на которой куча распечатанных снимков и все перевёрнуты. Не подсмотреть что там конкретно. И это странно. Шань бы на эту херню вообще внимания не обратил, но внутри что-то дёргает: подойди, посмотри, там важное что-то. Там зацепка. — Я их помечал. — у увалившегося на стол Деминга уже и голос срывается в надрывный скулеж, и Шань с удовольствием отмечает — он, кажется, сейчас разрыдается. — Они мои! Мои! Но едва ли обращает на это много внимания, только обходит его стороной, смотря, как бы бедром его поганый локоть не задеть. Спрашивает на ходу: — А чё у тебя там за фотка? Да ещё и не одна. И — вау. Тот подрывается резко, точно ему сказали, что тут сейчас весь дом обнесут, если он не успокоится. Трясёт его теперь неслабо. Откровенно — колотит. В выкатившихся глазах капиллярам всем пизда. А тот торопливо делает шаг навстречу Шаню, тянет свои мерзкие руки с коротко стриженными ногтями, хватая пальцами воздух, и приходится отшатнуться от него, выдыхая, когда того ловит Тянь. Ловит — слабо сказано. Он его нахуй сносит. Как в американском футболе — мощным толчком в корпус, от которого Деминг влетает в стену. В Деминга влетает мажор, припечатывая к стене так, чтобы шелохнуться не мог. Давит рожей в идеально выкрашенную несущую, сминает нос, а тот становится похожим на свинью. Визжит так же противно: — Это не ваше дело! Не трогайте! Шань вообще не ожидал, что этот может оказаться главным подозреваемым. Теперь — теперь он, бля, не знает, но ордер на обыск дома и прилегающей к нему территории, запрашивать придётся точно. Невиновные так себя не ведут, даже если у них обнаруживается что-то незаконное, вроде травки или гана в столе. Они просто признают: да, моё. Но это к тому делу, по которому вы пришли — не относится, ведь так? Шань сметает рукавом осколки с тумбы, удивительно, как её ещё водой не залило. Переворачивает снимки, разглядывает быстро, так и не найдя среди них Чан Шун. Зато найдя другое: — Слышь? — поворачивается к мажору, обездвижившему Деминга, который вопит от того, что тот слишком высоко заломал ему руки. — Вот эти две — они писали на него заявы. — показывает следующею, которая кажется смутно знакомой, но где её видел, Шань вспомнить никак не может. Не до того сейчас. Сейчас по венам адреналин от того, что пучеглазый может оказаться причастным. От того, что его в участок срочно и на более глубокий опрос. — А эта… Я её уже где-то видел. Но не в материалах дела. Новая? Тянь заламывает руки хуже прежнего, ловит явный кайф с визгливых криков, которые в хрипы срываются, морщится: — Он ведь следил за жертвами, прежде чем надругаться над ними. — дёргает его на себя и снова впечатывает в стену, и в этот момент на роже Деминга вселенский ужас. Наверняка такой же, какой был на лицах девушек. — Нихрена ты не исправился. Надеюсь, соскучился по тюремной жратве. Он пытается вывернуться, возит мордой по стене, оставляя там отчётливые следы слюны и отвратительных желто-зеленых соплей, которые тут же марают его щеку — Шаню от этого вида дурно становится. Но отвернуться почему-то не получается. Хочется кого-то другого за спину этого уёбка поставить, такого же вот амбала, как Хэ. А мажора сгрести в охапку и отмыть от этой грязины, за которую глаза цепляются, а к глотке подкатывает тошнота. Идиотское такое иррациональное желание — и понимает ведь, что на кожу его наврядли эти дрянные выделения попали. Но мажор Деминга трогает. А потом он будет трогать Шаня. Обязательно. И от чего-то не хочется, чтобы эти прикосновения вызывали что-то кроме перманентного желания Тяня выебать. Иррационально не хочется, чтобы от его пальцев с шарнирными суставами — была резкая смена с кайфа на отвращение. Чушь, блядь, какая-то. Ненормальный такой поток мыслей, который прерывает отчаянный всхлип: — Не имеете права, у вас нет доказательств! Шань подходит, морщась: — Будут, дядь. — открепляет наручники как можно быстрее. — Руки за спину, мудила, вы имеете право хранить молчание, до тех пор, пока не попадете в допросную. — косится на вытянутую ладонь мажора, который мог бы и подождать, пока Шань сам Демингу их на запястьях защелкнет. И по взгляду понятно, бляха, что сам он хочет потому, что Шань потом побежит руки химией отскребать от чужого мерзопакостно липкого пота. Виснет немного от этого и через секунду-другую, опускает на руку тяжесть холодного металла, зачем-то задевая его пальцы. Намеренно. — Я человек пиздец неуклюжий — могу и камеру, которая снимает допрос, случайно рубануть. Деминг уже в открытую шмыгает носом, вырываться передумал, только башкой о стену легонько прикладывается, закусывая дрожащую губу и пыхтит. Мажор тоже немного виснет. Сначала взглядом на кончиках пальцев, которые только что задел Шань, а после уже на глазах. Щурится и еле заметно тянет уголок губ в улыбке. И — наверняка Шаню кажется, но она мягкая какая-то. Аж стрёмно становится. Мажор — и мягкость, ага. Вещи вообще несовместимые, как антидепрессанты и алкоголь. По отдельности ничё так, помогают, а вот вместе… Вместе это убийственное сочетание, потому что сердце неожиданно проебывает удар, а Шань проёбывает момент, когда этой почти незаметной улыбкой начинает любоваться. Отмирает только когда Деминг ещё раз всхлипывает и просит не давить ему на руки, ему, видите ли — больно. Отмирает и мажор — хмурится, точно анализирует где он и чё делает, цепляет наконец наручники за синюшные от передавки запястья и холодно сообщает: — Ну а тот, к кому ты сейчас поедешь — о, он настоящий дьявол. То, что с тобой делали в тюрьме — покажется просто раем. Двигай давай. Сообщает-то он холодно. А вот смотрит, когда отрывает Деминга от стены — почему-то тепло.