Пропавшие без вести

В детстве у Цзяня был механический будильник. Обычный такой, небольшой, с жирными черными цифрами на циферблате и двумя гладкими чашками звонка, которые приятно было прощупывать. Был он у Цзяня от силы дня два, потому что когда мамы не было дома, а тётушка отвлеклась на готовку — Цзянь его разобрал. Просто было до жути интересно что у него внутри и как эта волшебная звенящая штука вообще работает. Как она там понимает в какое время нужно звонить. Цзянь ожидал увидеть что-то нереальное внутри, что-то замешанное на магии и волшебстве, а обнаружил только кучку шестерёнок, пружинок и крохотных болтиков — ничего необычного. Слаженный механизм без сбоев в работе. С тех пор разбирать что-то, чтобы понять, как оно работает — вошло в привычку, а на пятом по счету будильнике, мама забила на страсть Цзяня соваться во внутренности устройств. С тех пор мало что поменялось — если в руки попадает что-то интересное, Цзянь обязательно вскроет, посмотрит, а с большей вероятностью даже безвозвратно сломает. Сейчас вот тоже хочется. Потому что произошло что-то из ряда вон. Сейчас точно какая-то магия там, где её быть попросту не могло. Хочется бошку Чжэнси вскрыть и посмотреть, где там механизм наебнулся насколько, что тот накинулся оголодавшей псиной, вылизал рот, цапнул за шею и по итогу оттолкнул. Явно же что-то не так. Сломалось что-то в четко отлаженной работе шестерёнок, пошло в непривычном направлении, ёбнуло пружиной настолько, что на поцелуй это едва ли было похоже. Цзянь вообще не понимает что это за херня была. Цзяню понравилось. Цзяню вообще всякая херня по жизни нравится — такой уж человек. Цзянь, блядь, в восторге насколько же, насколько и в ахуе. Чжэнси, наверное, тоже. В ахуе точно, а вот насчёт восторга Цзянь сомневается. Мозг пахать сейчас вообще отказывается и анализировать что-то сложно. Только в башке крутится мысль про ключ и где эту проклятую штуку искать. Си Линг, даже если и спизданул хуйню — проверить её всё равно надо. Цзянь помимо симпатии ко всякой херне ещё и верит во всякую хуйню — просто комбо. Воздух нужен — душно в этой комнате, из которой Чжэнси пулей вылетел, после того, как его отшвырнуло на другой конец кровати. И вроде всё хорошо, но плохо так, что разреветься, как пятнадцатилетке охота или в стену кулаком садануть от раздражения и досады: да что ж ты тупой-то такой? И к кому конкретно обращение это будет — вообще непонятно. К себе, к Чжэнси, к миру этому, который хуярит всякие тотально ненадежные механизмы в башке тотально надёжных парней, которые однажды сбой дают, а потом приходится притворяться, что нихуя не случилось. И Цзянь притворится — базара нет, он вообще в таком мастер, только вот надолго ли его хватит — большой вопрос. Потому что сначала, когда Чжань коснулся языком губ — переебало так, что не пошевелиться было. Когда не попросил — приказал, рот открыть, ёбнуло во второй раз до того, что челюсть свело и Цзянь чуть было язык ему не прокусил. А потом уже реакция правильная пошла — потом смог ответить. И сейчас реакция правильная — злость вперемешку с сожалением, что всё так быстро закончилось. А у Чжэнси она для него совершенно не свойственная, как и то, что он вообще сегодня вытворял — по тапкам он ни от кого так дёру не давал, не гасился, какая бы херня не случалась, даже там, где любой здравомыслящий человек сбежал бы. Это Цзяню тут в пору бежать и орать во всю глотку от переизбытка пиздеца в жизни, орать не конкретно словами, а тем что конкретным взрывом внутри — расставив руки в стороны, не разбирая дороги. Когда такое происходит, в крови мешается адреналин — туманит бошку, а у тела прилив сил такой, что кажется, по стенам и потолку рассекать можно. Вот Цзянь и рассекает. Сначала по комнате, наматывая уже хуй знает какой круг, заруливает в ванную даже, тормозит у раковины, чуть не снеся по пути пустую корзину для белья. Какое тут к черту грязное бельё, если они даже вещи распаковать не успели: всё дела, дела, пресс-конференция, поиски, волшебный мужик с нерешаемыми загадками, фильм ужасов, на котором сердце в пятки обрывалось, а потом ещё и поцелуй этот, который оборвал систему гораздо более важную, чем кровеносная. Цзянь поднимает глаза на отражение и даже немного пугается поначалу — оно лыбится. Неправильно как-то лыбится. Стрёмно, блядь, лыбится. Точно по роже только что пощёчиной хлесткой въебали и сказали: если не улыбнёшься, тебе пулю в лоб пустят. Разбитая такая, бля, улыбка. Пристала к сведенным ощутимой судорогой губам и не сходит с них. Защитная реакция — хули. Если губы хоть немного расслабить и перестать натягивать до того, что идеальный прикус видно — те поведёт вниз, а потом начнет трясти и тогда привет истерика, давно не виделись, хули припёрлась? Цзянь тебя вообще-то не ждал. Он ждал фильм пугающий, а не пугающей реальности, которая, казалось — страшнее уже быть просто не может. А оказалось — может. Когда человеку — который самый стабильный в этом драном нестабильном мире, который больше, чем на метр приближаться к себе запретил, — сносит башню до того, что тот налетает с ёбаным голодом и пытается сожрать — это пугает. Пиздец как. Вот и глаза у него испуганные, которые с проклятой пластмассовой улыбкой совсем не вяжутся — в них уже влага видна. Ловят блеск болезненный, какой бывает при высокой температуре, при которой знобит погано. И да — знобит. Если, конечно, от жары знобить вообще может. Трясёт так, что зубы приходится капканом сцепить, чтобы друг о друга в костное крошево не стёрлись. И несмотря на то, что глаза прожигает — в них полярная стужа, из них холодом прёт и отчаянием. Тем, которое приходит в последний момент, перед тем, как услышать оглушающий выстрел и окунуться в пустоту — когда вены, артерии и сосуды стремительно выталкивают из огнестрельной раны кровь, а тело начинает неметь. От и до неметь — сначала кончики пальцев, потом уже полностью, начиная с мизинца и безымянного. Немеет что-то внутри, в глотке, когда ком, застрявший булыжником протолкнуть не выходит. Немеет в груди и толчки сердца утихают, становятся медленными и натужными, точно сердцу качать уже нечего и оно сдаётся. Тише и тише. Медленнее. А потом темень. Потом онемение стирается холодом. Цзянь всё ждёт когда все эти стадии уже пройдут к финалу, как тогда, когда в него выстрелили. Когда уже в ванную завалятся врачи и утащат к себе в госпиталь — в стерильные стены и в запах фенола. Врачей тут не наблюдается. Тут вообще никого и даже огнестрела нет. Но болит так, словно есть. Разрывным в самое сердце — не обычной пулей, а настоящим цветком смерти, который шанса на то, чтобы ткани сшить, вообще не оставляет, потому что начнёшь пулю доставать — порвёшь всё и так разодранное ещё сильнее. Такие по всему миру запретили, но у кого-то в запасе, оказывается, они всё-таки остались. И видимых повреждений вроде нет, зато внутри на десяток гематом больше, чем было до. Ожидаемо, вообще-то. Ожидаемо, но к боли ты как себя не готовь — всё равно дёргаешься непроизвольно, когда иглу в кожу вонзают. А тут не игла. Тут взгляд пьяно-разочарованный от родных дымчатых глаз. Разрушительный, который работает в обе стороны — увечья у двоих такие, что там только по кровавым кускам собирать. Видимых повреждений вроде нет, но на шее справа сочный красно-бурый, который обрамляют отметины от кромок зубов. И это нихрена не выглядит повреждением. Это выглядит как то, о чём Цзянь мечтал, но что теперь клеймом ошибки. Так ведь Чжань подумает, когда в себя придёт. У него мир всегда в чёрно-белом был. Всегда только правильное и неправильное. Всегда только тотально верное или тотально ошибочное. Чёрное и белое, без градиентов или посторонних цветов. И к чему тот эту херню отнесёт — не нужно быть сраным гением, чтобы догадаться. Только вот для Цзяня это никогда ошибкой не будет. Это теперь постоянным напоминаем. Того, как могло бы быть. Того, как никогда не будет. У Цзяня скулы горят красным и водой это, кажется, не смыть — только оттолкнуться обессиленно от раковины руками, чтобы свалить на стылую улицу, но случайно впечататься спиной в стену, что позади. Только ещё раз взглянуть на себя и попытаться смести драную улыбку с губ. Просто позволить ей оплыть талым воском, позволить уголкам скользнуть вниз и выдохнуть так, точно лёгкие схлопнулись. Ну вот — так-то лучше. Так хоть на человека похож — на несчастного, температурящего и еле живого. На человека, который позволяет себе чувствовать. Которому терять уже решительно нечего. Он, кажется, уже потерял всё, что мог. И вот же странности — когда теряешь что-то, то вроде должно становиться легче двигаться, легче дышать, потому что уже нихуя не обременяет, не висит многотонным балластом за плечами. А оно нихуя не легче. Ни на грамм. Как вообще в этом драном мире законы физики работают? Пересмотрите их там что ли, неправильные они у вас какие-то, блядь. Цзянь морщится отражению в зеркале, отталкивается от стены и минуя быстрым шагом комнату, распахивает дверь, хлопок которой оглушил совсем недавно. Вдыхает морозный воздух, который дерёт холодом носоглотку и тут же хочется закашляться лающим. Кожа стынет мгновенно, калеет и кажется, вот-вот покроется толстой коркой инея — Цзянь же в одной футболке. В своей любимой. В старой, застиранной, с которой яркий рисунок вымылся в выцветшие тона. Чжэнси такие обычно не носит — у него же всё в чёрно-белом. Цветное не для него и зачем он именно эту купил вообще непонятно. Зато выпросить её у него было проще простого. Выпросить и долго забивать его запах внутрь себя. Принюхиваться осторожно, надевая и кутаться, как в самый тёплый плед, который даже Арктику растопить сможет. Эластановая ткань кусает кожу сыростью, но Цзяню не холодно. Цзяню в ней тепло. Всегда было. Цзянь переступает порог, вертит головой в поисках Чжэнси, а натыкается на Тяня. Тот завис около двери, держится за ручку, и коротко стучит — ключи он что ли посеял. Напряжённый какой-то, слишком для себя собранный, в нём обычно такая сталь не ощущается. Она мягче на несколько градусов, её плавит постоянно, ей иногда обжечься можно. А тут — херня какая-то. Тут всё его тело — монолит, и Цзянь удивляется насколько жёсткими выходят у Тяня движения, из которых напрочь вымыло плавность. Те же почти модельные позы, в которых тот зависает, только подача совсем другая. Без небрежности, с которой Хэ мастерки управляется — в этих свозит чрезмерной уверенностью и точностью. В этих что-то охлаждающе-суровое. В этих что-то Цзяню вообще незнакомое. Но он всё равно подходит к Тяню. К чужому какому-то и почти незнакомому. Всё равно обхватывает его руками позади, жмётся к прямой жёсткой спине, утыкается лбом в шейные позвонки, ощущая на губах плотный ворот рубашки. Бодает его легонько, чувствуя, как Тянь напряг ловит — в нём на тонну стали больше, в нём что-то незнакомо резкое, точно это тело расслабляться вообще не умеет. Цзяню всё равно. Цзянь знает, что к Тяню можно сунуться даже в его самое дерьмовое настроение и он ему, Цзяню, и слова не скажет. Он просто будет рядом, пока Цзянь ловит жёсткий отходняк от перманентного пиздеца. Хрипит, притираясь лбом к шее: — Привет, мой добрый друг, давно не виделись. Я так постою, ты ж не против. — замечает, что что-то не так. Обычно вся сталь Тяня стирается с одним лишь прикосновением, мнётся мягким пластилином под руками. Да и с волосами он какую-то херню сделал — уложил так, как ещё никогда не укладывал. — Это ты для Рыжика волосы по новому уложил? — ответа даже не дожидается, сразу спрашивает то, чем внутри тянет. То, о чём мысли крошатся о череп. — Тянь, а Тянь? Ты когда язык мне в рот засовывал, тебе не противно было? Ну или пальцы… — Кхм. — Тянь давится воздухом, прокашливается, останавливая поток слов, выпутывается из рук быстро, уверенно, но не так, как он обычно это делает. И — что-то тут, блядь, не так. — А чего у тебя голос такой? Как будто ты долго орал. — Цзянь хмурится, но от Тяня всё-таки отлепляется, отходит на шаг, цепляет придирчивым взглядом, пока тот оборачивается медленно. — И одежды у тебя такой нет. И… — ах вот оно, блядь, что. — Ты кто вообще? Похож. До одури похож, что со спины, что лицом. Только у этого оно чуть старше, лет на пять всего, но разница заметна. Разница в слишком резких линиях мраморного лица, точно каждый скос и угол опилили до безукоризненной остроты. Точно выточили их до того, что они взгляд режут и смотреть на него долго вообще противопоказано. У него на лице непроницаемая маска и скептично вскинутая бровь. Он разглядывает Цзяня без особого интереса, сверлит физически тяжёлым взглядом, которым и убить при желании можно. Под которым хочется неуютно съёжиться и попросить не давить. Сканирует, точно каждую деталь подмечает и где-то у себя на подкорке записывает, щурится слегка на засос на шее, хмыкает, словно ему смешно. Но Цзянь видит — ему не смешно. Ему никак вообще, у него даже уголок губ не дёрнуло вверх. Нереально быть настолько похожим на Тяня и настолько разным с ним. Он руку подаёт, представляется: — Хэ Чэн. Брат Тяня. — жмёт тоже жёстко. У него каждое движение пропитано резкостью и силой, которую он старается не показывать, но ею от него несёт даже больше, чем дорогущим плотным одеколоном. Рукопожатие крепкое, уверенное. Окажись тут на месте Цзяня кто-то, кто в себе не так уверен — захлебнулся бы этой вязкой аурой внутренней опасности и внешней непоколебимости. Таким обычно допросы вести доверяют — Цзянь знает. Цзянь сам в допросах мастер. Цзянь умеет мгновенно перекидываться из смешливого пацана в тотально серьезного мужика. Этот перекидываться не умеет. Этот по жизни такой и надо будет у Тяня спросить — он реально с таким лицом родился? Раньше Цзянь думал, что на серьезных щах всю жизнь не протянешь, а глядя на Чэна уже сомневается в своей теории. Переминается с ноги на ногу, потирает ладонью обмороженную кожу на предплечье, цепляет носком кеды скол паркета, которым терраса застелена — на нашкодившего подростка похож, ей-богу. Да и чувствует себя так же — накинулся на человека, обнял, ещё и нагородил всякой хуйни. Смотрит Чэну в глаза, бубнит чуть смущённо — и откуда это смущение-то, блядь, взялось: — Так, про язык ща вообще забудь, а про пальцы… Поджимает многозначительно губы, в надежде, что Чэн не дебил, который не может догадаться что там младшенький с пальцами делает. Многое, ага. Иногда по взгляду Рыжего, когда Тянь его рукой задевает, кажется, что что-то из разряда запрещённого, о чём молчат и краснеют. Ну просто потому что Рыжий в такие моменты реально затыкается на полуслове и краснеет. Но старшему Хэ об этом рассказывать вот вообще не стоит. И совсем стрёмно становится, когда тот снова фыркает, опять без улыбки, и рвано взмахивает рукой с серьезной миной сообщая: — Мне нет дела до того, что и куда Тянь засовывает. — достаёт из кармана пачку сигарет. Пиздатых каких-то, обернутых не в привычно белую бумагу, а в коричневую, от которой едва заметно тянет шоколадом. Добавляет, продув плотный фильтр. — У него с детства эта дебильная привычка — сначала в розетки, потом в людей. И быть может Цзяню только кажется, но это у него сейчас сарказм был. Если сарказмом, конечно, можно считать то, что Чэн говорит на полном серьёзе. Протягивает Цзяню пачку и приходится головой коротко мотнуть — не-а, не сейчас. Курить сейчас не хочется. Хочется Чжэнси найти и спросить у Чэна, каким волшебным членом у них с Тянем настолько одинаковые обертки и настолько разное содержание. И Цзянь себе не отказывает, щурится, спрашивает: — У вас это семейное, да? — натыкается на недовольный взгляд и тут же поправляется, оттягивая рукав сбившейся футболки. — Да не про пальцы я, не пали ты так. — кивает на него, ловя носом аромат горького шоколада, пропитанного табаком, когда Чэн прикуривает, гася зажженную жигу изящными пальцами. Псих, бляха. — У обоих такие лица, словно вас вообще нихера не трогает. Тот выпускает тонкую струйку дыма вниз, пожимает плечами, но выходит это у него так, словно он только вчера в общество людей попал и пока не научился изображать простейшие движения, а так, тренеруется, повторяет, примиряется, как правильно вообще это делается. Затягивает ещё раз, только уже основательно глубоко. До того, что Цзянь отчётливо слышит, как уголёк жрёт коричневую бумагу, разбрасывая её пепельными ошмётками по ветру. У него серьезности на тонны больше, чем у Чжэнси. Но если у того она уютная и ненапряжная, то у этого — пиздец просто какой-то. С ним и на улице находиться-то не комфортно, а что в одной тесной комнатушке будет — вообще подумать, блядь, страшно. Он давит всем своим монолитным, суровым, непоколебимым — давит настолько, что кажется, что это должно выламывать кости пресом и выдавливать внутренности. Нет, Цзянь его не боится — Цзянь его только что обнимал и даже засунул руку под пиджак, чтобы погреться. Погрелся, блядь так, что теперь стыдно. Цзяня уже можно считать счастливцем, которого не ёбнули за такие вот вольности. — Ага, семейное. — тот кивает коротко и не факт, что Чэн вообще про лица говорит. Может и про пальцы — его прочесть почти невозможно. Мало ли, может и этот тоже сначала пальцы в розетку, потом в людей. Только он по-другому это наверняка делает. Тоже внутрь, только в другие отверстия. Во входные и возможно, пулевые или ножевые с бесстрастной рожей на допросах. — Тяня не видел? Цзянь косится на окно номера, где свет не горит. Отвечает, ощущая, как тело всё хуже и хуже на холод реагирует, как трясти уже начинает даже ноги. — Он с утра в другую область свалил, там труп нашли. — оглядывается ещё раз, в надежде засечь Чжэнси. Но раз уж его не засекает даже внутренний радар — надеяться тут не на что. Но это же Цзянь. Он по-другому просто не умеет. — Тут парень не проходил? В черной толстовке, хмурый такой. Вытягивает руку, показывая рост — чуть выше него самого. Брови хмурит, подражая выражению лица Чжэнси, а потом ёжится зябко — нереально холодно. И Чэн понимающе поджимает губы, кивает куда-то в сторону парковки, где темень непроглядная: — Ага, он там, с Шэ Ли говорит. И немного отпускает. Немного — потому что не ушёл далеко. И без куртки ведь ломанулся, без верхней одежды и наверняка сейчас так же мёрзнет. Цзянь знает — у него толстовка не такая уж теплая. Цзянь знает — Цзянь под неё руками забирался, Цзянь… Блядь. Цзянь прикрывает глаза на секунду, а после того, как открывает, умоляюще смотрит на Чэна: — Хорошо, ладно. Окей. Можешь ему кое-что передать? Я сейчас вынесу, секунду погоди. — уносится в номер, недождавшись ответа. Потому что его Цзянь не знает. Он мог бы и отказать. А тут — у него шанса даже не было. Ему придётся помочь. Мечется по комнате, кое-как не шваркнувшись об тумбу, на которой валяется блокнот и простой карандаш. Цепляет сначала теплую куртку, а после несётся к тумбе снова, нависает над ней, выдирает лист даже не глядя, по привычке прокручивая карандаш между пальцами. И написать Чжэнси что-нибудь нужно. Что-нибудь простое и понятное. Что-нибудь, что способно его в этот номер вернуть, а слов, как назло в башке ноль. Ни простых, ни понятных. Зато есть сложное и непонятное: вернись, господи, вернись-вернись-вернись. Мы фильм не досмотрели, вон он до сих пор по телеку крутится, закончится не может никак. Там орёт кто-то и я так же вот заорать хочу. Давай снова вместе, хочешь я к тебе даже на целых два метра приближаться больше не буду? Хочешь я туда на холод, а ты сюда в тепло? Хочешь… И все эти слова не те. Топорные, дурацкие, неправильные. Поэтому Цзянь прекращает вертеть карандаш и рисует. Рисует на неаккуратно вырванном из блокнота клочке бумаги, где по краям в ошметки всё, а на полях и на обратной стороне какие-то записи — наверняка же важные. В этом блокноте вообще всё-всё важное. Но то, что Цзянь царапает тут — гораздо важнее. То, что Цзянь выводит старательно, торопится, пытаясь унять ёбаный тремор в пальцах — тотально важнее. Катастрофически. Закусывает до боли кончик языка и обманывает себя, что в глазах мокро жжётся пудами горчащей соли только от того, что он язык прикусил — больно ведь. Больно. Очень. Настолько, что даже дышать не получается. Не получается не уронить соль на ошмёток крупной каплей, которая тут же расплывается, пропитывая всё, въедается в бугрящуюся бумагу, растаскивает карандашные уверенные штрихи, которые получаются с бо́льшим нажимом, чем нужно — грифель точится угольным крошевом, падает броскими тенями на рисунок. Там тоже дождь, прямо как за окном, Цзянь чирикает вертикальные крошечные полосы, которые должны обозначать острые, скрывающиеся с неба капли. Подумаешь — слезы тоже на дождь похожи, так даже реалистичнее получится. Шмыгает носом, утирает тыльной стороной ладоней глаза и смотрит на то, что получилось. Получилось совсем, как в детстве. Как на школьной стене в спортзале — низко-низко, чтобы никто не заметил. Получились двое под одним зонтом. Получились двое, держащиеся за руки — крепко-крепко, чтобы никто не смог встать между. Получилось искренне. Получилось лучше, чем словами. Получилось: вот так я хочу, понимаешь? Хотя бы, как раньше, Чжань Сиси. Снова за руки, снова без ебучего метра между нами, снова под одним зонтом и пусть на улице вечный дождь, чтобы из-под него не выходить вообще, из-под зонта этого дурацкого, жёлтого. Возвращайся и верни мне заземление и землю под ноги. Верни мне себя. Складывает клочок аккуратно в два раза, суёт в левый карман куртки, потому что когда Чжэнси курит — он обязательно суёт левую в карман, греет её. Вылетает из номера уже без особой надежды на то, что Чэн всё ещё на террасе стоит. И выдыхает сорвано, когда натыкается на его прямую спину. У него в руке только что прикуренная вторая сигарета и в серых глазах, к оглушающему удивлению — слегка теплеет. На градус, даже чуть меньше, но не заметить это трудно. Чэн перехватывает куртку, закидывает её через плечо, удерживая указательным за петельку, зажимает в зубах сигарету, щурится от дыма, что валит в глаза и говорит, уже уходя: — Заботливый ты малый. Бывай, увидимся ещё. Цзянь долго смотрит ему вслед, даже когда его фигура стирается темнотой, вязнет в ней и полностью теряется. Заставляет себя отвернуться. Заставляет себя дёрнуть дверь, вваливаясь в пустой номер, из которого вместе с Чжэнси, кажется, испарилось всё тепло. В котором на фоне снова крики и хруст чужих ломающихся костей — или это только внутри — сразу и не понять. Цзянь подходит к кровати и падает на неё, больно впечатываясь лицом в подушку — прямо так, в обуви. Снимать её сил никаких нет. Их вообще мало на что осталось. Их выкачало вместе с рисунком, который наверняка Чжань до сих пор не увидел. Прислушивается внимательно к возне из телевизора, пытаясь уловить смысловую нагрузку, которая теряется с первых же слов. Прислушивается к возне за стенкой, где топает дамочка, любящая кислотные футболки, которые ей все малы на пару размеров. Прислушивается к грохоту собственного сердца, которое толкает кровь устало и почти нехотя. Цзянь его понимает. Но то почему-то глохнет на долгую секунду. И в следующий момент Цзянь понимает почему — в дверь тихонько скребутся, а после она открывается. Цзянь почти даже не удивлён. Он ещё не забыл, что эта бесполезная мышца первой чувствует его приближение. Она первая улавливает и жмётся в рёбра так, что внутри простреливает болью. Она вынуждает тело оцепенеть и всё, что Цзянь сейчас может — это вцепиться мертвой хваткой в покрывало, которым застелена кровать. Сжать его до хруста сухожилий, которые натягивает судорогой. Всё, что Цзянь сейчас может — это зажмурившись, хрипло зашептать: — Ты пришёл… — ещё сильнее зажмуриться, ещё сильнее сжать кулаки, пытаясь расслабить челюсть, чтобы то, что он говорит, звучало хоть сколько-нибудь членораздельно. — Я сейчас сделаю вид… — ком в глотке давит на кадык, выламывает его и делает голос одеревершим. — Я сейчас сделаю вид, что сплю, а ты просто ложись рядом и тоже засыпай. Ты просто тоже сделай вид… — выдыхает быстро, лишая лёгких кислорода до головокружения и слышит такой же шумный выдох справа. Чувствует, как губы снова сводит, но не останавливается. — Блядь, я не хочу тебя терять, ладно? Я не хочу, чтобы ты… — задыхается. По-настоящему задыхается и дрожит потому что страшно, господи, так ослепительно страшно, что снова услышит, как хлопает дверь. Как Чжань уходит, решив, что нахуй ему всё это не надо. Поэтому говорит ещё быстрее, срывается в спешный речитатив, срывается в отчаяние, которым накрывает до мёртвых петель внутри. — Просто будь рядом. На расстоянии метра, да? Я помню, Сиси, я помню. Тут метра не получится, но ты ложись и сделай вид, что он есть. Просто сделай… — давится вдохом-всхлипом, потому что пока говорил, тишина стояла мертвая. Она и сейчас стоит — оглушительная. А рядом проминается кровать. Рядом тоже не дышат. Рядом холодный воздух от тела. Рядом. Он рядом. Ложится — вытягивается осторожно. Близко. Не метр точно. Укладывает ледяную ладонь на сжавшемся кулаке — его тоже трясёт. От холода или от напряжения — не понять. Сейчас Цзянь нихрена вообще не понимает, потому что Чжань отодвигается, но руку не убирает. Не говорит ничего. Дышать начинает. Оглаживает подушечкой большого пальца костяшки и наверное, со словами Цзяня соглашается. От него табаком пахнет и стужей. А ещё от него пахнет домом. Тем местом, которое покидать совсем не хочется. И терять его не хочется тоже. И если для этого снова нужно притворяться — что ж, выбора у Цзяня нет.