Пропавшие без вести

У него слишком много работы. У него порой нет времени даже на то, чтобы пожрать нормально, о сне речи и не идёт. Речи не идёт и о повседневных делах или отдыхе в баре, чтобы пропустить по стаканчику со старыми приятелями. Он, честно признаться, уже забывает как выглядит место, где живёт. Домом назвать это трудно. Купленная лет пять назад квартира на последнем этаже пиздатой многоэтажки, где за каждым жильцом закреплено отдельное место на парковке, а на ресепшн набирают исключительно моделей. Где чарующие виды из окон в пол можно помещать на обложки журналов, а в лифтах всегда пахнет ненавязчивыми благовониями и никаких тебе сожженных зажигалками кнопок и тем уж более, обоссаных полов. Где за дверью хлам из неразобранных коробок, к которым нанятая уборщица если и прикасается, то только для того, чтобы смахнуть с них пыль, а единственное, чем Чэн пользуется по назначению — кровать, кофемашина и абмальная душевая кабина. Домом это место — язык назвать не поворачивается. Временное пристанище для человека, который всегда в разъездах, потому что времени на такую чушь, как жизнь у него попросту нет. Время есть только на новые нераскрытые дела, исключительно запутанной серией и однотипными жертвами. На копов, которые холодным потом обливаются и все, как один шепчут, что зацепок у них нет. Зато есть горы трупов, горы макулатуры, которую заполнять словами нужно, а слов тоже нет. Потому что что пиздец, если честно — когда вот такое творится, когда нихрена, кроме гор изуродованных тел и обезумевших от горя потери родственников, которые около участков караулят, по ночам звонят и требуют справедливости. Кажется, справедливости в этом мире нет. Кажется, у каждого, кто закону служит — жизни нет. Есть работа и тонны вины, которая жить реально не даёт, зато даёт смачный пинок под зад с самого утра, когда, как ужаленный, несёшься на очередной вызов. А ещё есть страх. Много страха: снова, опять, ещё одно, а в морге десяток таких же. Так Чэн и живёт — от трупа к трупу. От города к городу. От отчаяния в глазах бравых ребят к облегчению, когда убийцу удаётся поймать. И кроме этого нет ничего. Не было. Таскался Чэн раньше по всему Китаю, а сейчас тащится по Змею. В какие только ебеня его не заносило, но такой пиздец у него впервые. Почти. Эти беловолосые, со смуглой кожей и нереальными глазами — умело цепляют шипастый поводок на шею и тянут к себе тянут. И нихуя больше не остаётся, кроме как блядски по ним тащиться. И жизнь начинается с этого самого момента, в которой теперь не только трупы, копы и морги. В которой однажды объявляется беловолосое нечто, любящее одежду с дырами, рамен, который он пачками жрёт и крепкий чай с бергамотом, от которого это недоразумение дуреет. У недоразумения дурная привычка постоянно щелкать жвачкой и лишь иногда выдувать пузыри. У недоразумения совершенно безумные улыбки и такие же безумные глаза. У недоразумения в башке черти что и прошлое, которое оно отпустить никак не может. А Чэн бесится, Чэн тащится с него натурально, Чэн и сам себя понять не может, когда зачем-то позволяет этому недоразумению влиять на свою жизнь, где и жизни-то нет. Не было. Блядь. А теперь есть и мир кажется чуточку безумнее стал. Чуточку лучше. В нем не так много глухой безнадеги. В нём красота. Красивое белое небо, что стерильностью выжигает сетчатку, на которое Чэн едва ли когда заглядывался. Красивые колючие звёзды, которыми исколото небо по ночам, когда Чэн выходит воздухом подышать и смотрит на них, режется холодными кривыми линиями созвездий. Трупы — и те красивые. И вот на этом Чэн и понял, что надо, блядь, завязывать. А оно не завязывается никак, это тебе не ебучие шнурки, которые в пальцах провернуть и затянуть узлы. Это липкий горячий клубок там, внутри. И чтобы его достать — ещё изъебнуться надо. Красивый Змей. Не просто красивый — блядски. В его этой ебучей манере, когда каждое слово ложками сахарного дёгтя — давишься, напрягает, но жрёшь с удовольствием, едва ли добавки не просишь. Когда чужие волосы — это отравляюшая известь, едким запахом, которой забивает глотку и ты дышишь ей, дышишь, надышаться, блядь не можешь, как обдолбавшийся токсикоман. Когда насмешливые взгляды пронзительно жёлтых глаз — кипящей карамелью на внутренности. И как вот с этим заниматься работой — один огромный вопрос, на которой Чэн впервые ответить не может. В его жизни ни один вопрос не остался открытым, потому что докапываться до сути вещей это уже привычка. Тут нет сути. Тут оглушенный тактильным голодом Змей и его Рыжий, который Чэна, к слову подбешивает. Бывает такое — не знаешь ты человека лично, но знаешь каким его видит тот, кто разбавил твое существование настоящей жизнью. Слишком хорошо знаешь, потому что зачем-то запоминаешь, ловишь с раздражением каждое слово и вместо того, чтобы обнулить их и забыть через минуты три — помнишь уже год. Каждое, блядь. Рыжий славный. Рыжий лучший. Рыжий — дикое пламя. Он реально дикий, Чэн, клянусь. Канцелярская кнопка и одна сигарета на двоих, Чэн. Он из башки не идёт чё бы я не делал, Чэн. Годы. И Чэн в принципе Змея понимает. У него тоже такое было. И отпустить казалось чем-то нереальным. Не отпускает до сих пор, если совсем уж честно. Держит за жабры ночными кошмарами, чужими снежно-колкими волосами и льдом глаз, радужки которых обнесли чистейшим кокаином, как иначе объяснить ту зависимость? У них было всё. У них был свой мир, который прожрало ржавчиной реальности. Хуйню говорят, что мощные корабли крошатся об айсберги — их разъедает обстоятельствами. И как ты себя не укрепляй, как не оберегай общий мир, как не рви жилы — исход всегда один. Исход всегда хреновый. Пробоины всегда слишком фатальные, чтобы можно было их залатать подручными. Мир пошёл ко дну, но Чэна со внутренними пробоинами зачем-то оставили на плаву в одиночку. Потому что Би отшвырнуло на ебаные тысячи миль, а Чэн так и дрейфует в бесконечности, где не видно и клочка суши. Би ушел со службы. Чэн ушел в работу. В жизнь Чэн возвращаться вообще не планировал. А потом случился этот. С пеплом волос, с желтющими глазами, точно как у кошек. У больших таких кошек. С пластичной грацией гепарда и такими же опасными оскалами. С его ебучей зацикленностью на рыжих. Случился и чё теперь с ним делать — Чэн не знает. Гепарды они такие — приближаются обманиво медленно, а на прыжок и убийство добычи считанные секунды уходят. Гепарды обычно с добычей не играют и жрут её заживо. Этот игривый. Жрёт только мозг, обгладывает нервы с садистким кайфом и иногда его накрывает до того, что трахать его приходится жёстко и яростно. И мысли при этом тоже яростные: хули ты в нём такого нашел? И сразу не понять кому Чэн этот вопрос задаёт — Шэ Ли, спрашивая о его рыжей зависимости, или самому себе — спрашивая уже о своей. Эта херня, что творится между ними — похожа на игры с удушением или скорее на русскую рулетку. Никогда не знаешь, когда слишком сильно передавишь сонную артерию или когда барабан револьвера остановится на тебе пулей в лоб. И пули этой вкупе со схлопнушейся артерией — Чэн ожидает. Он привык ожидать вообще всего, особенно самого дерьмового исхода. И в тысячный, если не миллионный раз — осаждает себя: он тебе не принадлежит. Силой берут только слабаки. И в тысячный, если не миллионный раз — смотрит на то, как Шэ Ли мастерски ведёт допрос, хотя каких-то полчаса назад призывно выгибался в собственных руках, прося большего. У него поразительно быстро выходит переключаться внешне. Вроде собранный, дарит рафинированную обманчиво мягкую улыбку мерзопакостному потному мужику, который сидит напротив него. Мужик в ахуе от такого доброго к нему отношения. Мужик просто не в курсе, что это вот сладкое и чудесное перед ним — дьявол во плоти. И уже через каких-то десять минут от доброжелательности не останется и следа, а вопросы будут становиться всё более жёсткими и грубыми. Вроде Змей погружен в работу и кто-то, кто не Чэн на этом свои мысли бы и оборвал. Но наблюдает за допросом именно Чэн. И Чэн видит, как Змея перманентно кроет — тот оттягивает вопрос рубашки, сцарапывает с кромки стола белую краску, которая валится ошмётками ему на брюки и мыслями он совсем не тут. Мыслями он совсем не на полчаса назад. Мыслями он скорее всего на несколько лет назад. В том самом времени, по которому так пронзительно тоскует. И под кожей начинает бурлить, под кожей колется неясное яростное, под кожей иглами насквозь — изнутри этим знакомым жаром, который Чэн конечно же не относит к ревности — ещё чего, щас прям. Он относит это к неприязни. Или ещё чему, что на ревность несомненно похоже, но ей не является. Не разу, блядь, не является. Это взыгравшееся собственничество. Когда твоё — не твоё вовсе. Когда дали тебе это на время и когда-нибудь, когда рыжий пацан решит снова вернуться на исходную точку — это уйдёт. Уйдет, даже не задумавшись и не обернувшись. Кажется, что так все и будет. Чэн не в том возрасте, чтобы строить себе замки из неустойчивого песка, которые обвалятся от первого же порыва ветра или от чужого неаккуратного шага. Чэн не в том, сука, возрасте, чтобы красоваться перед зеркалом в розовых очках, стекла которых давным давно оскольчатыми фразмегтами прошили собственные глазные яблоки. Чэн не в том возрасте, чтобы думать, что есть это ебучее навсегда, а тем уж более большая и чистая. В его мире есть маленькая и дохуя грязная, которая не навсегда. И привязываться к ней ну вот вообще не стоит. Зато стоит наслаждаться моментом и ловить оголодавшим болезненным взглядом чужие движения с драной пластичной грацией, от которых не оторваться, и краем уха слушать оправдания сального мужика о снимках, которые Тяню удалось найти в его доме. Оправдания так себе — он просто любит фотографировать. Девушек. В тайне. Без их согласия или хотя бы осведомленности. Фотографировать, а потом связывать по рукам и ногам грубой бечевкой — безобидное занятие же, вы что, господин Ли? А потом… Потом Шэ Ли перестаёт тому улыбаться — рафинированная стекает талым воском с его губ, а эмоции на лице исчезают и вовсе, точно он профессионально их отыгрывал. Потом мужик притихает, замечая изменения. Потом елейные нотки в голосе Шэ Ли всё больше и больше становятся ласково-угрожающими. Такими, от которых мурашки на толстой шкуре, которую кожей уж точно уже не назовёшь — даже у Чэна. Таким, от которого дыхалка неконтролируемо сбивается и даже сквозь гул пустого кабинета слышно, как Цзоу Деминг дышит часто, быстро, прерывисто, как загнанная, взмыленная псина. И это должно бы испугать. Любого нормального человека. Чэна это толкает только на холодную улыбку уголком губ. Холодную снаружи, но почему-то такую урывисто теплую внутри. Диссонанс, блядь, какой-то. И надо бы перестать хуйнёй маяться, пока никто не увидел этой вот странной реакции на допрос, который вообще-то серьёзный. Мужик привлекался ранее и такие вот тревожные звоночки, как фотографии девушек, что определённо подходят под типажи прежних жертв — это серьёзно. И совершенно несерьёзно залипать на Змея, которому ещё полчаса назад членом по губам водил, чтобы показать наглядно, что в рот Чэн ебал его прошлое, от которого того от мира отключает напрочь. Потому что в его мире Чэн. И Чэн привык брать либо сразу всё, либо ничего вовсе. Что брать тут — хуй его знает, если на чистоту. Дают тут немного. Но и это селит вот эту дрянную теплоту, о которой Чэн уже успел забыть. В которой Чэн забывает себя, потеряв счёт времени, уже не следя за ходом допроса, который вообще-то важный. Мир немного кренится, планета сходит с привычной оси и сила притяжения сбивается нахер. То, что было важным ещё год назад — сейчас кажется тем, на что можно и вовсе не обращать внимания. То приковано к пластике, опасным оскалам и извести волос. Даже чужая речь проходит мимо — лишь фоном испуганных фраз и попыток оправдаться. И включается Чэн окончательно, только когда Змей выходит из допросной. Уставший, без того ядовито-жёлтого огня, которым горели глаза, когда он добивался результатов с первого же раза. Результат вроде есть — Чэн ещё не понимает какой, потому что всё прослушал, но судя по виду шэрифа, подписывающего какие-то бумаги, уперев лист прямиком в стену — расколоть мужика удалось. Ну или хотя бы пустить трещины по его глухой защите. У шерифа ручка то и дело мажет и не ставит подпись, как нужно. Чернила пропадают на завитках, а потом пускают жирнющую каплю пасты, которую тот случайно задевает пальцем, выругивается смачно и орёт на кого-то из бравых ребят, чтобы принесли ещё один ордер — этот уже не примут. И вместо того, чтобы узнать на какую дурь Шэ Ли удалось развязать Цзоу Демингу язык или заглянуть в негодный ордер, который сминается в руках шерифа — Чэн следует за Змеем. Следует почти слепо, но готовый в любую секунду его подхватить, потому что тот — и это Чэну уже нихера не кажется — разваливается на глазах. И Чэн не согласен с совершенно ненормальным выражением, что когда кажется — креститья надо. Когда кажется — надо что-то делать. И Чэн делает. Чэн идёт за ним след в след и невольно замечает, что у того слегка расслабляются плечи, когда шаги позади Шэ Ли становятся явственно слышными. Когда Змей не оборачивается, но и не несётся вперёд, сломя голову. Даже наоборот — слегка замедляет шаг, чтобы дать шанс не гнаться за ним, а идти в привычно быстром темпе. Просто идти и видеть его, которого тошнотворно ломает, точно ещё немного и разносить его начнёт уже физически. Сначала обрубит фаланги тонких пальцев, следом кисти рук, ноги по колено и так до тех пор, пока на полу не останется тело со вскрытой грудиной и прахом внутри, а рядом будут разбросаны механические части, которые как ты там не старайся — назад уже запихаешь, не прикрутишь обратно, не соединишь оборванные провода. Чэн не может понять бесит это больше или вынуждает переживать. Потому что — и то, и другое. Разом. Одно перебивает другое сраными наплывами, когда из крайности в крайность кидает слишком резко и без предупреждения. Когда швыряет от отбойника к отбойнику, а сила инерции придает этому безумию ускорения всё больше и больше. Это дробит сознание, когда один голос в голове велит рассвирепеть и свалить, а второй перебивает воплем остаться и побыть уголком спокойствия для человека, который ни физически, ни ментально не понимает значение этого слова. Шэ Ли какой угодно, только не спокойный. Какой угодно, только не притихший, вот как сейчас. Какой угодно, только не молчаливый. Он не пялится в небо, которое больше похоже на матовую мишень, какие бывают на стрельбищах в тактических центрах, когда решетишь её серией выстрелов на поражение. Звёзды застыли мертвыми дырами на самом верху, но Чэн их не видит. Чэн смотри на их отражение в чужих глазах, где те тонут в отравляющем жёлтом. Где те ярким холодным светом. Где галактика куда масштабнее той, которая развернулась над головой. И отвести взгляд практически невозможно. Невозможно не застыть в метре от Змея, завороженно разглядывая новую вселенную в чужих, глазах, которая тушит отражения звёзд в топком отчаянии. Невозможно не выругаться тихо, прикрывая глаза, потому что так и надолго можно. Так можно вечной статуей с разодранными капиллярами, ведь моргать нет сил совсем. Потому что в этих жёлтых отравляющих взрываются вековые холодные гиганты и на смену им не приходит ничего. Потому что не каждый день видишь, как галактика рушится. Рушится сам Шэ Ли. И кажется, даже сам этого пока не понимает — хватается за холодный металл перила на курилке, не ощущая его холода, не ощущая того насколько сильно сжимает побелевшими пальцами глянец обледенелой поверхности, не ощущая, что тело его уже потряхивает от холода, потому что выперся, придурок блядь, без верхней одежды. Он сейчас где-то посреди галактического шторма и там гораздо холоднее, чем снаружи. Поэтому Чэн выдыхает почти разочарованно — у Чэна выбора тут нет. Под истеричные вопли раздражения, что натурально рвет жилы — стаскивает с себя строгое пальто, встряхивает его по привычке и вешает на напряжённые плечи, не убирая с них рук. Сжимая, давая этому несносному пацану точку опоры. Давая заземление, которое ему сейчас критически нужно. Теплом Чэн делиться не умеет, не умеет в заботу, в поддержку, во всё то, что так хотят получить люди. Зато Чэн умеет обращаться с хладнокровными, к которым у него особое отношение. Чэн просто знает, что мёрзнуть им нельзя, они тепло любят, у них с терморегуляцией и с личной преисподней внутри проблемы. И почему-то воспринимаются проблемы эти, как личные. Как те, что упрямо не дают спать по ночам. Как те, что парят даже несмотря на то, что Чэн ко всему с холодной головой подходит. К Змею Чэн подходит с теплым в сердце и это черт возьми, так странно. Он об этом обязательно подумает когда-нибудь потом. Когда-нибудь завтра, которое может и не настать. Здесь и сейчас — его хладнокровному нужен он. Лёд, что погасит пламя, которым Шэ Ли болен — личный антидот с примесью жаропонижающего. И ничего не остаётся, кроме как посильнее сжать его плечи под плотной черной тканью. Ничего не остаётся, кроме как склонив голову зарыться носом в известь волос и поглубже вдохнуть его запах обмороженной дождевой мороси и полярного снега, которого в этом захолустье пока ещё нет. И ничего не остаётся, кроме как выдохнуть ему куда-то в макушку: — Ну как? И ничего не остаётся, кроме как прикрыть глаза от удовольствия, когда Шэ Ли откидывается назад, вжимается в собственное тело с яростной нуждой. Ничего не остаётся, кроме как быть опорой для того, кто казался нереально сильным. Нереально сломанным. Шэ Ли нереальный по факту своего существования. И заставляет делать совершенно несвойственные для Чэна вещи. Оставаться там, откуда ушел бы без зазрения совести. Быть с тем, кто тонет в другом и заставляет тонуть в себе. Пускаться в понятную только им поддержку, которая и на поддержку-то не похожа. Без единого шанса на то, чтобы держаться подальше. Шэ Ли надламывает что-то внутри и вскрывает те чувства, которые Чэн так долго и усиленно прятал подальше, чтобы не найти, не запустить их вечным часовым механизмом, не показывать никому, потому что в его работе чувства это вообще последнее, что нужно включать. Шэ Ли просто появился и очеловечил. Шэ Ли возвращает в жизнь то, что Чэн убивал себе. Шэ Ли это дранная аномалия, которой Чэн названия дать не может. Оставить его в таком состоянии тоже не может. В любом и его состояний, которые мечутся от тихой апатии к чистому сожалению. Шэ Ли как всегда пытается свести всё в шутку: — Зад болит. — ловит непонимающий взгляд Чэна, когда задирает голову, и щурится так, точно в добавок ко всем выбоинам и дырам внутри, хочет разнести всё там подчистую, под основу, под металлические скелеты высоток и бетонное крошево. Смотрит разбито с этой ебучей рушащей галактики скорбью. И говорит совсем не то, о чём думает. — Ты чутка перестарался. В этом они с Чэном похожи. Чэн тоже говорит не то, чего хотелось бы сейчас: — Я о деле. И плевать, что на самом деле нихрена он не о деле. Дело, работа, подозреваемый — какой они вообще сейчас имеют значение? Какое до них может быть дело, когда в пронзительно жёлтых глазах рушатся галактики и угасают звёзды, что прошили собой чернильное небо над головой. Чэн героем себя никогда не считал, но для этого пацана он готовится им стать. Каждому потерянному пацану нужен свой герой, который приведет в порядок личную разруху внутри. Который не побоится туда под ребра, ко внутренним демонам, под разрывные пули личной локальной войны без бронежилета и без оружия. Который не побоится того, что погребет его там заживо. К этому Чэн тоже готовится. Потому что он уже по глотку в Змее — поздно рыпаться. Тот только отмахивается небрежно с той пластикой, которую только у Шэ Ли увидеть можно. Но вперёд не подаётся, позволяет Чэну быть стальной опорой, говорит уставше: — А я нет. И усталость эту физически почувствовать можно — Змей переносит весь вес тела на него. Змей прикрывает глаза и не смотрит больше ни на небо, ни на Чэна. Змей откидывает голову на плечо, притирается затылком, хватаясь за пальто, в которое кутается, запахивает его. Змей раздражает тем, что продолжает валаёбить, когда мог бы эти силы потратить на то, чтобы приводить себя в порядок. Хотя в порядке он на памяти Чэна никогда и не был. Чэн встретил его уже сломанным. Был сломан сам. А сломанным друг с другом как-то легче. Как-то проще не замечать своих разломов, когда вон внутри у другого их тоже так много. Сначала Чэн считал это временным. Циклился считал их, замечал новые, суммировал. А следом как-то незаметно пытался их подлатать. Соединить сколом к сколу, чтобы пустоты внутри было не так много. Выдолбить в каждом своё имя, чтобы перекрыть им чужое. И когда это перестало быть временным — Чэн явно ответить не сможет, быть может ещё год назад, а может — только сегодня. Он выдыхает устало, трёт переносицу, хмурясь. Говорит то, что отзывается вспышками раздражения внутри: — Шэ Ли, завязывай уже. Я тебя насквозь вижу и мне не нравится, что ты и при мне пытаешься играть. Игры Чэна не интересуют уже давно. Пройденный этап. Эта подростковая херня могла бы ещё хоть как-то заинтересовать его с десяток лет назад. Он от старого себя в Чэне едва ли что осталось. Все вычистилось горами трупов, ночными звонками и чужим отчаянием. Всё затёрлось, ороговело — из мягкости в твердый гранит. Из понимания в тотальное равнодушие, без которого в такой среде не выжить. Из эмоций в глухую пустоту, которая сжирает всё подчистую: плохое уж точно, только вот в прикуску ещё и хорошее, оставляя после себя одно огромное ничего. И Чэн всё надеется, что пустота сожрёт и вот это непонятное теплое по отношению к Шэ Ли. Но она к нему только принюхивается и нос воротит, оставляет внутри, наблюдает с интересом и трогать явно не собирается. Зато трогает Чэн — сметает руки с плеч, ведёт ими вперёд, перехватывая тело и вжимает в себя, точно ему мало того, что Шэ Ли едва ли опору на свои ноги делает. Он отзывается на безразличие в его голосе нахмуренными бровями: — Мне казалось, что из меня хороший актер. Качает головой, а потом и вовсе укладывает подбородок Змею на макушку, полностью его обездвиживая. Хочется честности. Искренности хочется. От него. От себя. Которую в кои-то веки не будет перебивать желание перманентного злого траха, которым двое сломанных пытаются заполнить друг друга. Заполняют да, в том самом моменте, когда думать ни о чём не получается. Получается лишь ловить сорванные выдохи из его губ вперемешку со стонами и собственным именем. Но сейчас внутри кроет тихой апатией и секс уже не кажется хорошим выходом. Выхода не видно и вовсе. И в честность Чэн пытается первым: — А из меня хреновая публика. — говорит тихо, вдумчиво. Говорит, показывая, что как бы хорошо Шэ Ли не скрывал свои расколы — Чэн о каждом знает лично. На ощупь, наизусть, с закрытыми глазами. Каждый Чэн может перечислить и назвать все новые по дням и часам. К каждому может приплести события, из-за которых те появлялись. На каждый и пластырей не хватит, зато хватает собственных рук, которые неконтролируемо тянутся к груди. К его ребрам. К сердцу, что под ними колотит нестройно, неправильно, наверняка болезненно. Видимо, у хладнокровных тоже бывает аритмия. А ещё у них бывают плохие дни, вот как этот. Когда самостоятельно с этим хладнокровные не справляются. Самим и не надо. Чэн вжимает раскрытые ладони прямо посередине груди, ловит пальцами, натянутыми жилами, остывшей давным давно уже кожей — гулкую пульсацию, точно под его руками сердечная мышца перестанет сокращаться так натужно и грубо. Точно его руки лучше пластырей и антисептиков. Точно этому сердцу только в его руках и биться. Биться правильно, размеренно, спокойно. Биться, чтобы жить не где-то там в прошлом, тем подростком, который в своем безумии влюблял в себя весь мир и одного рыжего мальчишку. Который в своем безумии оставил в себе навсегда неугасающее рыжее пламя и солнце в руках. Оно уже фантомным отблеском — сквозь пальцы жидким золотом. Оно Шэ Ли только боль и сожаление приносит. А Чэн Шэ Ли зачем-то чувствует. Чувствует, как лишь одного и когда-то давно. Сквозь стены, сквозь мили, сквозь тело — мощными ударами по всем прежде работавшим на износ систем, которые сбой словили и теперь нацелены только на ядовито-жёлтые глаза и известь волос. Чувствует его и морщится болезненно. Потому что сейчас Змей в своём безумии влюбляет в себя одного эмоционального импотента, который и забыл, что такое тепло и как о него вообще греться. Который забыл, что в жизни не только горы трупов и несчастные родственники жертв, не только развитая психопатия убийц на каждом шагу. И ничего не оставалось делать, кроме как обзавестись этой психопатией самому — минимум эмоций, максимум логики. Но она как-то резко отказывается работать на этом пацане. Тут включается что-то другое, почти незнакомое. И это немного даже страшно. Чэн пуль, что зовут цветком смерти так не боится. Чэн мин, снарядов, изувеченных тел, которые приходится собираться по ошмётками мышц, осколкам костей и кускам кожи — не так боится, блядь. Ничего он нахер не боится. А то, что вызывает в нём Змей — все равно иррационально пугает. Ёбаный ж ты свет. Ответа он не дожидается. Слушает поверхностное дыхание. Слушает голоса, что из управления шерифа гвалтом и хохотом. Слушает тишину, охватившую округу. Слушает шелест шин о мокрый асфальт от единственной проезжающей мимо машины, которая тащится слишком медленно. Слушает то, что внутри безнадегой теснится наружу. Спрашивает то, о чём действительно переживает: — Все настолько плохо? Слышит шумный долгий выдох. Ещё один. И ещё. Точно, чтобы сказать что-то — Змею нужно собраться с силами, которых у него уже нет. И Чэн не может не показать, что он тут, он рядом, он для Шэ Ли. Опускает голову, притираясь щекой к колючим волосам, больше похожим на железную вату. Никогда у Чэна не было таких дебильных привычек. А теперь вот появились. И они, кажется, немного все же работают. Потому замёрзшие руки Шэ Ли ложатся на собственные ладони — поверх них, туда, к груди, сплетают пальцы в благодарность, а с ответом тот больше не тянет. Отвечает тем самым искренним, которого так хочет Чэн: — Да… Змей сглатывает шумно и это оглушительным выстрелом теряется во внутреннем ухе. Он жмёт руки сильнее, опускает чуть голову, не давая больше возможностей дышать им. Хоть этот пацан и делает вид, что муки совести это не про него, Чэн знает точно — про него, ещё как про него. Сожаление это про него. Нежелание отпускать прошлое это про него. А ещё про него красота. Не внешняя, много красивых людей топтают землю и ни на кого их них не хочется смотреть так же, как на него. Ещё про него изломы, которые мешаются со своими. Ещё про него эта минутная покорность, с которой он показывает, что Чэну доверяет. Доверяет настолько, что открывается, а случается это критически редко. Шепчет, подавляя печальный смешок: — Знаешь, это смешно, но он сейчас с Тянем. — Чэн почти не удивлён. Мог бы удивиться, округлить глаза, выдохнуть это паскудное «ох». Но он знает Тяня. И знает, что Тянь падок на сложных людей. А по редким упоминаниям рыжего — он и есть воплощение сложности. Это у них с Тянем семейное, черт бы задрал эту гнилую ДНК. Слушает Змея, жадно ловя каждое слово, с каждым словом распаляясь на тихую ярость, с каждым словом почти не ревнуя. С каждым его словом понимая, что врет сам себе. — Он не разменивается по пустякам и не позволяет чужим к себе прикосаться. — Змей выдыхает слишком шумно и руки уже ноют от того, как тот отчаянно в них вцепился. Шэ Ли больно от одного только осознания этого. Больно почему-то и самому Чэну. — И даже десяти минут хватило на то, чтобы понять, что они кто угодно, только не чужие. — Шэ Ли тихо фыркает, а Чэн почти видит, как тот прикрывает глаза и закусывает губу, трогая изнутри языком серьгу. Тот чуть голову приподнимает, встречается взглядом и Чэн немного дуреет. Там столько всего намешано, что этот адский коктейль давно должен был спалить его внутренности кислотой. Но палит тут только Чэна. Взглядом его палит. Болью его палит. Отчаянием. И тем непонятным, что там появляется. Чем-то совершенно новым и восхитительным, чем насладиться хочется побольше — разобрать, посмотреть, понять что это. Но Шэ Ли и шанса на это не даёт. Говорит явно то, чего и сам от себя не ожидал. — Я одного понять не могу, что в вас, Хэ, такого, что… — запинается на слове, смаргивет, трясёт мелко головой, точно очухаться пытается и не проболтаться о лишнем. Прерывает нехотя зрительных контакт, хмурится слегка. — Да ладно, забей. Чэн и раньше его разгадать пытался, оно даже получалось, но сейчас он теряется. В словах его. В собственных запутанных мыслях. В раздражении, которое сбивается потребностью Шэ Ли уберечь и настигает с новой силой, когда Чэн произносит холодно: — Терпеть не могу твою недосказанность. Шэ Ли только плечами пожимает, отстраняется чуть вперёд, поворачивается лицом к лицу. Уставший, измождённый, почти без сил. И кажется — не только Змей. Чэн уже заебался от его крайностей. Чэн просто хочет в свой номер — уложить голову на подушку и сомкнуть веки, чтобы этот день перестал быть этой бесконечностью пропахшей утратой чего-то важного. — Знаю. — Шэ Ли кивает, треплет свои волосы, которые и так в беспорядке на лицо падают и произносит то, от чего Чэн забывает, как дышать. — Сегодня я к тебе. Нет, у Чэна Змей, конечно, бывал. Но оставался он там ровно до того момента, пока не закончится животная ярость, которую они выпускали друг в друга тягуче долгим сексом. Сейчас на это сил нет. Впервые не хочется. Чэн устал от того, что только и делает, что вытрахивает из него рыжее пламя. И если раньше это казалось возможным, то сейчас он очень сомневается — как в него не вколачивайся, уже через полчаса после секса, в его взгляде появляется это. Потеря и скорбь. Надоело, честно. Поэтому Чэн отвечает с той же честностью: — Я вымотался. Давай в другой раз. Шэ Ли смотрит долго и сложно. Смотрит, щуря глаза, в которых биологическая опасность для всего живого в округе млечного пути. Смотрит, сводя брови к переносице и немного этим взглядом убивает. Смотрит и говорит совершенно неожиданное: — Я и не говорил, что мы будем трахаться. — взмахивает небрежно рукой, переминаясь с ноги на ногу. — Знаешь, иногда люди просто засыпают рядом. А потом и вовсе берёт за руку, подходя на шаг. И видно — не врёт. Членом в заднице тут навряд ли поможешь. Тут только близко, сплетая руки и ноги, ловя чужое дыхание лицом. Тут новое что-то, потому что на ночь друг у друга они когда не оставались. Негласное правило, которое сегодня отбыло свой срок. — А потом? — Чэн и сам не понимает зачем это спрашивает. Не то, потому что сказать что-то надо. Не то, потому что он реально не знает что будет потом. После того, как уснут вместе. Что там с людьми обычно после такого бывает? Совместные завтраки? Сближение? Свидание, упаси, блядь, боже? А ответ получает просто и понятный: — А потом просыпаются. Если, конечно, обоим повезёт. Не усложняй. Усложнять Чэн не любит. Чэну просто по факту нравятся сложности — это у них семейное. Сложные люди, сложная работа, сложный график и сложные мысли. Сложный Змей, которому сложно отказать. В которого Чэну сложно будет не влюбить когда-нибудь. Блядь.