Пропавшие без вести

Пробуждение ещё никогда не было таким странным. Таким, когда тело ломит, как от усиленных тренировок и это не напрягает. Таким, когда Тянь впервые шарит по простыни рукой, чтобы найти того, с кем засыпал под утро. Ищет и натыкается только на холод остывшего льна и промятую чужой головой подушку. Одну на двоих. Разлепляет глаза лениво и хмурится, убеждая себя, что такое, как ты нахуй не старайся — присниться не может. Когда вскрытыми грудными клетками друг к другу, без единого дюйма и шанса на то, чтобы что-то личное оставить себе. Личное смешалось. Мысли тоже мешаются, бьются о череп тем, что на языке до сих пор привкусом его кожи. Бьются тем, что вполне в стиле Шаня было дать дёру, взять билет на самолёт и събаться в Гуанчжоу. Потому что то, что вчера ещё казалось отчаянной жаждой друг по другу — сегодня может обернуться отчаянным сожалением о том, что Рыжий вытворял на этой койке. А вытворял он действительно многое. Рыжий сорвал оболочку, за которой Тяню удавалось прятаться долгие года, как ненужное тряпьё с тела. Рыжий вынудил быть честным, выпотрошенным наизнанку, внутренними шрамами наружу. Рыжий умудрился ни один из них не задеть, хотя спокойно мог вскрыть все и разом, мог потянуть за самостоятельно неаккуратно наложенные швы и пустить гниль по венам. По венам он пустил только ток и то, что Тяню испытать раньше не удавалось. Эмоции — настоящие, неподдельные, когда впервые не приходилось притворяться и подражать чужим, увиденным когда-то. Когда-то выученным по учебникам. Когда-то подсмотренным у других, которые приходилось повторять, чтобы вписаться в это сраное эмоциональное общество, которое отвергает всё, на них не похоже. Тянь их совсем не понимает. Тянь даже описать их не сможет. Это что-то, что щемит в груди, разрывает изнутри оглушительно огромным плотным пузырём, который давит на рёбра. Давит чем-то приятным, теплым, сладким. И это впервые почти не больно. Это впервые так страшно. Страшно, что Рыжий куда-то по съёбам, а Тянь тут учится чувствовать. У Тяня вакуум внутри схлопывается, а вместо него появляется то, что натурально может утопить. Ещё немного и это обернется настоящей панической атакой, потому что наверное, это чувствуют люди, когда умирают? Так много всего, что оно разрывает на части, вбрасывает в кровь адреналин из-за которого всё тело тремором. У его сердца серьёзные проблемы. Прежде через эту тяжёлую мышцу проходила только кровь. Сейчас через него проходит то настоящее, к чему оно не приспособлено. От чего его колошматит приступами, распирает изнутри и Тяню приходится приложить ладонь к груди в попытке его успокоить. В безрезультатной попытке убедить эту глупую мышцу, что Рыжий не настолько придурок, чтобы реально смыться, когда сердце просится обратно в мозолистые руки. Тяню приходится приложиться уже не ладонью — кулаком по ребрам: да успокойся же ты блядь, так и до инфаркта недалеко. Вертит головой, выхватывая сонным взглядом вчерашние тряпки, которые цепочкой от двери к кровати тянутся. Вся одежда вперемешку, свалена друг на друга, а сбитая с ног обувь валяется далеко от порога. За окном черти что — из-под закрытых жалюзи свет кое-как просачивается в комнату, обдает холодным серым подоконник. Оседает на сетчатке не то сумерками, не то хмурым рассветом, не давая определить который сейчас час. Да Тяню и не надо. У его организма свои внутренние часы, стрелки которых единогласно сошлись на том, что самое время для паники. И паники всё больше. Больше безосновательного беспокойства, которое надвигающейся лавиной ебучих чувств, о которых Тянь ничерта не знает. Не знает как их чувствовать. Не знает что с ними делать. Не знает как справляться. Что делать не знает, кроме того, что ему срочно нужен Рыжий. Ему нужно сосредоточение ярости и эпицентр раздражения, которое сможет всё, что в Тяне настоящим штормом — поглотить, забрать себе, в себя, научить с этим справляться. Потому что сам Тянь не сможет. Это сверх него. Об этом в пособиях не пишут, не составляют подробные описания по типу «вот вы, молодой человек, ощущаете не надвигающийся сердечный приступ. Это всего лишь вам нравится кто-то. Нет, у вас нет несварения, это бабочки в животе, чувствуете разницу?». Тянь бы соврал, если бы сказал «да». Не видит он этих блядских границ, когда ломота в теле означает ломоту по человеку. Тянь не видит рядом Рыжего и это напрягает гораздо больше. Потому что без него цельным быть не выходит. Без него кажется, что из Тяня огромный кусок с мясом выдрали и оставили гнить ополовиненным и уязвленным. Он настолько проваливается в свои мысли, что даже не замечает, как щелкает замок ванной. Как открывается дверь, выпуская наружу клубы почти белого пара. Как в номере мгновенно становится на несколько градусов теплее. Он не видит. Он чувствует. Учится чувствовать. Садится резко, всем корпусом поворачиваясь к рыжему пламени и выдох, который должен был быть тяжёлым и шумным, становится облегчённым, долгим, точно лёгкие до этого окаменевшие — размягчились, освободились от жёсткого спазма. Взгляд, который должен был теряться в отчаянии пиздеца внутри, становится на тонну умиротворённее, как только Тянь спотыкается о знакомое раздражение в янтаре глаз. О хмурую складку между бровей, которую зачем-то хочется разгладить. О влажные волосы и просторную футболку на голое тело, где наверняка много следов осталось. Они видны — на шее густыми отпечатками фиолетового; укусом на надплечье, с которого съехала ткань, оголяя распаренную горячей водой кожу; над ключицей целым созвездием, которое Тянь узнаёт. Он видел его прежде. Он любовался веснушками, что усыпали тело и только сейчас вспоминает, что в каком-то ненормальном порыве слизывал каждую, каждой оставлял себя, свой отпечаток — точно губами по никому неизвестной звёздной карте, проводя влажные линии от одной бесконечно далёкой к другой. И вот что за привкус на самом деле на языке. Тянь начинает понимать то, чего не мог понять физически, потому что чувствовать это не про него. Но он чувствует вопреки сдающему позиции вакууму. И знает, что привкус этот — новых, только вчера открытых им звёзд, созвездий, целой яростной вселенной, спрятанной на теле Рыжего. На которую пустота внутри отзывается тем давно похороненным, которые Тянь не умеет испытывать. Не умел. На деле рядом с Рыжим он многого не умеет. Не умеет отводить вовремя взгляд, который примораживает к собственным отпечаткам. Не умеет дышать, когда на него смотрят вот так раздражённо. Но в раздражении этом есть тонны принятия, от которого клетку ребер разрывает яркими вспышками чего-то приятного и необъяснимого. Не умеет контролировать то, что всегда идеально поддавалось контролю. Не умеет сдерживать дергающую вверх уголок губ улыбку, когда слышит ворчливое: — Чё? — Шань проходит вглубь комнаты, косится на вещи, цыкает недовольно и принимается их поднимать, сгребая всё в одну кучу. Бурчит следом. — У тебя такое лицо, как будто кто-то умер. И — наверное он прав. Шань по факту неправым оказаться не может. Тянь зачем-то каждое его слово принимает за истину в последней инстанции, за чистейшую правду, в которую он с религиозным фанатизмом верить будет. Умер — да. Умирает вот сейчас прям, под испытующим чуть обеспокоенным взглядом, где сгорает закатное солнце. Подыхает, когда Шань непривычно для него задерживает взгляд — не виснет на губах, как прежде с лютой жадностью, а испытующе смотрит в глаза. Встревоженно. Даже застывает с ворохом тряпок, перемешанных друг с другом в руках, так и не зайдя обратно в ванную, чтобы скинуть их в корзину для грязного белья. Умирает кто-то внутри. Кто-то, кто отказывался и боялся хоть что-нибудь почувствовать. Тот, кто отравлял жизнь оглушительной пустотой, расползающейся холодным сырым туманом по внутренностям. Тот, кто боялся эмоций и зарывал их с особым упорством, закупоривал, консервировал в отравляющем формалине, чтобы наружу не просачивались. Шань точно какое-то ебучее злющее божество, которому ничего не стоит лишь кинуть палящий всё живое взгляд на Тяня, как то, что было в заморозке так долго — начинает оттаивать, устраивая внутри глобальное потепление и потоп. Шань точно какое-то ебучее злющее божество, которому ничего не стоит вновь провести аутопсию наживую приподнятой в ожидании ответа бровью. Шань точно какое-то ебучее злющее божество, которому стоит поклоняться и приносить себя в жертву в приступе отчаянной клятвы верности ему и только ему. Тянь в бога никогда не верил. Не было возможности поверить в того, кто допускает на земле ад и разруху год за годом. В того, кто поощряет войны, не останавливая их. В того, кто безропотно наблюдает за тем, как невинных людей рвут на части те, кого Тянь выслеживает и ловит. Зато Тянь ещё вчера уверовал в ебучее и злющее. Во всемогущее. В сильнейшее и непреклонное. В культ внутреннего огня, который не покорить, только завороженно смотреть, как тот сжигает глыбы льда внутри у лишённого чувств человека, принявшего веру в бога, что стоит пред ним с ненужным тряпьём в руках и в растянутой футболке. Тянь закусывает улыбку, прячет её за зубами, но честность спрятать не может: — Это мое счастливое лицо. — и этого кажется мало. До того, как встретил Шаня, он свои чувства едва ли когда описать мог. Сейчас в себе читается только одно. Читается только то, что Тянь произносит следом, облизывая пересохшие губы. — Я наслаждаюсь. Преклоняюсь. Слетаю с катушек. Чувствую, Шань. Я наконец-то чувствую. Этого Шань не слышит, только морщится привычно. Не утруждает себя — швыряет вещи, не заходя в ванную. Говорит на автомате, наверняка даже не задумываясь о словах: — Не втирай, а? Твоё лицо, когда ты наслаждаешься… — выдыхает шумно. И в темени номера Тянь поклясться готов, что видит, как Рыжий краснеет. Как на его шее собирается россыпь мурашек, пронзает те места, где укусы и засосы острее, чем прежде, вынуждая вспоминать какое у Тяня было лицо. Какое, сссука, восхитительное удовольствие накрывало того, пока он вскрытый, впаивал себя в Шаня. Пока вселенная схлопывалась, разрывая двоих на куски и вплетая их друг в друга. — Блядь. — Шань проходится язком по губам ещё и ещё раз. Встряхивает голову, точно пытается их неё вытряхнуть образы, которые перед глазами заевшей пленкой на повторе. — Собирайся, нам в участок нужно. И божество отворачивается. Божество не смотрит в глаза. Божество вспоминает всё в красках, пытаясь сбить с шеи мурашки дерганными движениями. А Тянь задыхается от восхищения его реакцией. Его смущением. Ещё больше — им самим. Черт возьми, Тянь бы подумал, что с этим нужно завязывать. Возводить кого-то в вечное, в нерушимое, во всемогущее — ну не бред ли шизоидного расстройства? Тянь бы подумал, что так оно и есть. Только вот проблема в том, что Шань сам себя в его глазах в божество возвёл, он и сам об этом не подозревает, он бы на хуй за такие слова выслал и назвал поехавшим ублюдком. Тянь бы подумал, что окончательно ёбнулся, потому что рациональность в его мыслях сейчас по граммам измерить можно, тогда как чувств хуева неразобранная куча, в которые Тянь с головой, а он ведь даже не подозревал, что так можно. *** В управлении сегодня шумно. В управлении пахнет свежими прожаренным в собственном соку мясом. Стоит только миновать коридор, как Тянь видит офицеров, собравшихся у стола, где ютится бойлер. Там целая гора бургеров, из которой соорудили рядеющую пирамиду. Кто-то из ребят сидит за своими столами и с перепачканным сырным соусом ртом, отхватывает большие куски нежнейшей булочки с черным кунжутом. Атмосфера вроде спокойная. Даже слишком. А Тяню все равно кажется, что это больше напоминает пир перед чумой. Какой-то придурок шумно втягивает колу из картонного стаканчика через трубочку, сбивая с мыслей. Из допотопных серых небольших колонок, присоединенных к компьютеру тонкими черными проводами — льётся ненавязчивый старый кантри, что отражается от стен, вязнет в гвалте голос. Отовсюду слышится шуршание обёрточной бумаги обсуждение потрясного, ну правда же потрясного вкуса жареной говядины и ни слова о том, что тут происходит и какого волшебного члена начальство расщедрилось на еду. Такое обычно бывает, когда закрывают сложное дело и руководству хочется отблагодарить подчинённых, не выдавая при этом премии. Информации Тяню никакой не поступало. А если бы и поступило — она прошла бы как-то вскользь, не задевая пухнущего мозга от скопа искромётных эмоций внутри, которые эта рациональная машина пытается преобразовать в логическую цепочку. Из логики тут только один вывод: пиздец. Что внутри, что в управлении с этими весёлыми лицами рядовых ребят. Один вон даже расслабленно качает в такт музыке головой и париться совсем не собирается. Шаню тоже напряжно — стоит неподалеку, оглядывается, косится на всех с подозрением и кажется, выискивает кого-то. Выдыхает облегченно, когда не находит и переводит взгляд на Тяня. Такой же яростный, как при первой встрече, но что-то в нём всё равно меняется. Когда Шань смотрел на него раньше — не было этого едва заметного, тонкого проблеска доверия. Его немного совсем, и им напиться хочется, но это все равно, что пытаться утолить лютую жажду каплями конденсата, который собрался на стенках стакана в сорокаградусную жару. Но Тянь всё равно впитывает его в себя, силясь насытиться. И это насыщение куда приятнее физического, которое желудок скручивает болезненными спазмами, потому что Тянь уже не помнит, когда жрал нормально. Еды теперь совсем не хочется, даже учитывая нереальный аромат свежих овощей и прожаренного на гриле мяса, с которого стекает сок по подбородку проходящего мимо парнишки. Сок вязкий, смешанный с желто-красным соусом — ползёт медленно вниз, путаясь в трёхдневной щетине, застревает между жёсткими черными волосками. И тут не помогает даже салфетка, которой парнишка утирает рот. А Тяню не помогает переключить внимание, потому что то скашивает на Рыжего, а всё вокруг кажется глупой симуляцией с хуёвой графикой и непроработанными деталями на его фоне. Единственный настоящий тут Шань. И то, что внутри распирает, выламывает самой восхитительной болью о нём — тоже настоящее. Шериф явно чем-то довольный, проходится по помещению, важно заложив руки за спину. Глядит снисходительно на жующих ребят и даже ну музыку внимания не обращает. Зато обращает на Тяня, расправляя плечи и гордо вздергивая голову. Подходит, в считанные секунды оказываясь рядом. Смотрит чуть сощурившись, оглаживает пальцами роскошные усы и произносит: — Господа, вас я и ждал. Тянь хмурится слегка — поводов для радости тут нет. А этот радуется, да ещё как. Светится весь изнутри, лучится. — Есть повод радоваться? — и Шань точно мысли читает, спрашивает первым, вызывая неконтролируемое щемящее, точно нутро наполняют горячим сладким сиропом. Такими темпами Тянь точно подохнет от диабетического шока за считанные минуты. Шань — сосредоточение силы, выкованной из самого прочного металла, который едва ли поддается плавлению. Он не потерянный после вчерашнего, в отличии от Тяня. Он сосредоточен и вынуждает невольно, ей-богу, захлёбываться восхищением, направленным на него. Всё, что сейчас есть в Тяне — направленно на него. Это пугает до дрожи и до дрожи не хочется, чтобы это прекращалось. До дрожи хочется утащить его обратно в номер и долго изучающе разглядывать, задать тысячи вопросов, каждый из которых будет: что ты сейчас чувствуешь? Пальцами по коже — что ты чувствуешь, Шань? Выдохами в шею — что ты чувствуешь, Шань? Внимательный глаза в глаза, его жилистой рукой на собственное сердце — что ты чувствуешь, Шань? Что чувствуешь, когда тебе вот этот кусок мышцы добровольно из груди вырывают и в руки дают? Что ты чувствуешь, Шань? Потому что я чувствую много. Так много, Шань. Оно не поддаётся словам — таких ещё просто не придумали. Оно не поддаётся логике — она тупо уже справляется, поднимая белый флаг. Оно не поддаётся объяснению. И совершенно необъяснимо хочется этим с тобой поделиться. Совершенно необъяснимо, человеку, которому не интересно слушать про эмоции других — про твои хочется узнать абсолютно всё. Что ты чувствуешь, Шань? Что чувствую я? Мне кажется, мы и в этом сейчас совпадаем. И Тянь замечает, что ничего хорошего Шань сейчас не чувствует. Замечает, что тот каменеет, как вчера, втягивает медленно, прерывисто воздух, который резко разряженным стал. Что смотрит Шань куда-то по левую сторону от Тяня и распадается. Шерифа теперь слушать совсем не получается, только краем уха обрывочные: — Деминг признался, что выбирал себе очередную жертву, снимок которой вы нашли. А ещё… Только ловить полный отчаянного отрицания взгляд Рыжего, который тоже зачем-то начинает говорить: — Деминг не убивал своих жертв. В его характере было издеваться над ними, доставлять больше боли. Но главное наслаждение он ловил от того, что наблюдал за ними после. — шаги позади останавливаются и Тяню даже не нужно оборачиваться, чтобы понять кто за ним стоит. Кто слушает и внимает к личному божеству с таким же блядским фанатизмом, как и сам Тянь. Кто ловит каждый оттенок мертвенной усталости в его глазах. И Шань смотрит на него, на того, кто движется бесшумно, на кого Тянь смотреть совсем не хочет. Не хочет, что бы на того смотрел и Шань. У Шаня взгляд стеклянный и губы бледнеют. — За тем, как они вновь пытаются жить. Пытаются доверять миру, но нихрена у них не выходит. Нихрена у них… На полуслове Шань не стопорится, но его голос слышимо меняется. Его голос ржавчиной и скрежетом изгнившего металла по ловящим любое, даже малейшее изменение, перепонкам. Его голос косит хрипотой. Косит самого Шаня, когда тот напрягается, чтобы отвести болезненный взгляд от Шэ Ли. Зажженные факелы вечного огня в глазах гаснут, когда Рыжий опускает их в пол. Его точно от сети отключают медленно, но верно, когда гаснет сначала голос, превращаясь в шелест, следом ярость во взгляде перекрывается ебучей апатией, а после и резкие движения затираются практически полным оцепенением. Во всех культах есть слабости. У всех божеств есть слабые места. И как бы Тяню не хотелось не замечать того, что даже вечные могут ломаться — он замечает. Он инстинктивно тянется вперёд, ближе, плечом к плечу, потому что личного между ними не осталось. Есть только общее и если Шаню сейчас это отчаяние перегрызет глотку — выхаркивать кровь и осколки костей придётся Тяню. Если Шаня сейчас размажет прошлым, которое того настигает — ошмётками по стенам придётся собирать Тяня. Тянь тот ещё гребанный эгоист, который всегда в первую очередь думает о себе. Но здесь… Прямо сейчас. Ему думается не о собственных ошмётках на стенах, не об осколках переломанных костей, царапающих глотку, не о сгустках крови, застревающих между зубов. Ему думается только о том, что сам он готов разлететься на части, только бы Шань остался целым. Сам он готов пасть поверженным чужой-родной болью, только бы Шань больше не задыхался. Сам он готов на любое испытание, муку, на любую боль, что будет в тысячи раз хуже зубной — только бы Шань был в порядке и не распадался сам. И это впервые не кажется эгоистичным. Это кажется настолько естественным, что Тянь ловит его сжавшуюся в кулак руку, обхватывает пальцами костяшки, сминает ладонью жилы на тыльной стороне и пытается вытянуть то, что Шаня мучает. Тянь впервые не отступает, понимая, что с искалеченным человеком ловить нечего. Тянь калечится сам, а в голове настойчиво заедают слова, которые когда-то Шань сказал ему: ну и хули тогда загоняешься? Давай, что ли вместе, бля, позагоняемся. Какая бы херня там не творилась — вместе кажется правильным. Правильным кажется не отступать, как привык, когда на других было основательно поебать. Правильным кажется даже в темную бездну, вот так — за руку, какие бы чудовищные последствия потом не обрушились небом на голову. Потому что на Шаня как угодно, только не поебать. Шериф фыркает недовольно, скрещивает руки на груди, но не вмешивается. Вмешивается тут только Змей, просит тихо, не мольбой, но почти безнадежно: — Шань, можно тебя на минуту? — у Шаня рука напрягается, жилы танет осатанело и Тяню кажется, что если те сейчас разорвет, то его собственную руку рассечет на десяток кусков окровавленной плоти. Шань поднимает на Шэ Ли глаза, смотрит в упор, не прекращает рушиться, но и не теряет своей силы, которой только поражаться, трепеща от его немыслимой мощи. Теперь, встав рядом, Тянь Змея отлично видит. Видит эту разрушающую скорбь в его глазах. Видит, что всякую надежду тот уже оставил. Что он хмурится слегка и произносит, точно в оправдание. — Это по делу. Я вчера проводил допрос. Там что-то не чисто. Удивляется, когда Рыжий вместо того, чтобы пойти за ним сразу же — глядит на Тяня. Удивляется самым восхитительным образом, когда разбивается о тотальную уверенность в янтаре. Такую Тянь не часто видел. Такую он только у Чэна. Такой он верит сразу же — кивает коротко, точно соглашаясь. И Тяню ничего не остаётся, кроме как проводить его взглядом. Взглядом полным доверия, потому что единение, та связь, то цельное, что образовалось уже задолго до этой ночи, что укрепилось в ней — не позволяет Шаню недоверять. Не позволяет кидаться вперёд ревностным подростком, который не уверен в себе. В себе Тянь действительно не уверен. Но он уверен в Шане. Он уверен в его внутренней силе. В его верности, в которой Шань хер когда поклянётся на словах. Но слова тут нихрена не значат. Он поклялся ещё вчера — срывая одежду, срывая кожу, срывая маски, опустошая нутро, показывая все до единого шрамы. И Тянь клянётся себе, что он Шаню безоговорочно доверяет. Даже если рядом с ним Шэ Ли, который выглядит слегка пришибленным, оглушенным и пустым. Таким, сука, пустым, что внутри тянет болью. Тянь ему не сочувствует — нихуя подобного. Тянь просто понимает каково это — потерять личного бога, веру и то искренне, что ещё тлеет за ребрами. Тянь пронзительно не хочет испытывать этого сам. Он просто, блядь, понимает. Собирает себя воедино. Собирает остатки разума и самообладания, с которым уверенно поворачивается обратно к шерифу. Он Шаню доверяет. И подсматривать, подслушивать за чужим, Тяня не касающимся разговором, не собирается. Тянь не выше этого, нет. Он бы с удовольствием именно так и сделал. Но при мысли о том, что это будет означать для самого Шаня — выбора у него нет. При мысли, что Шаню это уж точно не понравится, он не одобрит, не погладит по голове за такие дебильные пубертатные поступки — уверенности становится ещё больше. Железной и непоколебимой. Отвлекается, когда шериф прокашливается деликатно: — Господин Хэ, вы слушаете? — тот дожидается кивка и продолжает. — Нам осталось только узнать, где Деминг прячет Чан Шун. — Он признался, что похитил её? — разговор Тянь продолжает чисто автоматически. Потому что спиной он всё ещё чувствует присутствие Шаня, что стоит у противоположной стены. Не слышит его голос, но улавливает бесцветные интонации, которые тому даются сложно. Потому что к Шэ Ли Шань как угодно, только не бесцветно. Как угодно, только не безразлично. Как угодно, только не наплевательски. — Нет, он отрицает. — шериф вздыхает тяжко, но не теряет настроя, подбоченивается, подтягивая форменные коричневые брюки. — Но я вижу, что он что-то скрывает. Ваши ребята займутся обыском его дома? Тянь и сам не понимает, как в голове может укладываться что-то помимо нахлынувших непонятных эмоций — по другую сторону стоят важные дела, которые нужно сделать незамедлительно. Дом Цзоу Деминга. Проверка показаний. Беседы с соседями и проверка на другое имущество. Шериф не сомневается, что за задницу они поймали именно того, кого так долго разыскивали, поэтому Тянь ведёт плечом, чуть им пожимая не соглашаясь. Пытаясь отделить от насущного острую нужду повернуться и увидеть Шаня. Увидеть, что с ним в порядке. Увидеть, что личное божество, не рассыпается под чужими желтыми глазами. Но вместо этого сжимает кулаки и говорит: — Да, попросите офицеров ничего там не трогать и никого не впускать. Мы сами всё осмотрим. Он подходит под профиль, но мне кажется, что Чан Шун не на его совести. Где Деминг? — Его как раз переводят в изолятор. Шериф взмахивая рукой в сторону допросной — мелкой комнаты с двумя стульями друг напротив друга и крошечным квадратным столом. С серыми обшарпанными стенами, которые давят гнетуще. С амбальной камерой, что ютится на штативе с тонкими длинными ножками, напоминающими паучьи лапы. Там Деминг провёл весь вечер, всю ночь. Там его допрашивали, давили на него, выжимали информацию, как из грязной смердящей гнилью тряпки. А Деминг боится — Тянь знает. Видел его отчаянный взгляд, когда говорил ему про тюрьму. И этот страх из разряда животного, инстинктивного, включающего режим самосохранения и отключающего разум. И на сердце становится неспокойно. Пир перед чумой перестаёт казаться наваждением. Тянь не знает что это, но поклясться готов, что случится что-то. Что-то отвратительное. Что-то, что может вывернуть наизнанку не только нутро, но и саму реальность, делая её в разы хуже. С интуицией у Тяня всегда были проблемы — её у него не было от слова совсем. Но с пробудившимися новыми чувствами — пришла и она. Отравляющая кислотой тревога, которая перемещается по телу тугими узлами, схватывает за глотку настоящим, не выдуманным беспокойством, от которого волосы на линии роста, дыбом поднимаются. И Тянь всё же оборачивается. Задевает краем глаза Шаня, впитывает его образ боковым зрением, но наблюдает совсем за другим. Наблюдает за Цзоу Демингом, которого как раз выводят из допросной — взвинченного, с ополоумевшим взглядом загнанной в угол псины. У него подозрительный блеск в глазах, которые хаотично осматривают помещение, мечутся, почти не видя ничего и стопорятся на Шане. И ненависти в них сразу столько, что Тянь давится воздухом. В них омерзение и неприкрытая, чистая неприязнь, с которой смотрят в глаза человеку, сбившему любимую собаку. В них ещё что-то жуткое загорается, искрит чужой мыслью, которая клинится в зверский отчаянный взгляд — терять Цзоу Демингу уже нечего. Сам не понимая зачем — Тянь подаётся вперёд. Сам не зная зачем рычит громко: — Осторожно! Интуиции у Тяня никогда не было. Но в первый же раз, эта сука не дала сбоя. Деминг выкручивается из рук зазевавшегося офицера, который сонной мухой, спотыкается о собственную ногу, теряя равновесие. И если бы, блядь, только равновесие — Демингу удается молниеносно схватить незастёгнутую кобуру, вытягивая оттуда ствол. И мир застывает. Офицер валится с ног с грохотом, который резонирует в костях. Часы на стене громовыми раскатами отсчитывают секунды — медленно, точно с издёвкой. Тик-так. Слова новой песни прорываются сквозь убийственно быстрый пульс, что шумом кипящей крови в ушах: Кричи, кричи, выскажи всё. Реальность гнется неправильными острыми углами, её тоже выворачивает наизнанку, шипами во вне. В Тяня, во всё тело, в каждую клетку тела — пронзаюшими отравленными иглами. В такие моменты вообще всё происходит неправильно. Неправильное положение тела, когда Тянь выбрасывая вперёд руку, кидается к Рыжему, который стоит к Демингу в пол оборота. Неправильная реальность, в которой все движения медленные, точно в вязком меду или ебучей песочной топи. Неправильные часы, которые грохочут в висках «тик-мать-твою-так», отмеряя сраные секунды, которых Тяню не хватит на то, чтобы вовремя оказаться рядом с Шанем. Неправильная музыка из колонок — слишком громкая, слишком, блядь, подходящая для того, что сейчас происходит. Тик-так. Кричи, кричи, выскажи всё. Потому что рука Цзоу Деминга уверенно поднимается, спуская курок. Потому что в его обречённых глазах тонны отчаяния с которым тот решил пристрелить того, кто притащил его в управление шерифа. Потому что — это должен быть Тянь, это он виноват, это он тянул его за шкирку, толкая вперёд, впечатывая в стены, шипя о том, какая же тот мразь. Потому что — дуло холодного металла направляется вовсе не на Тяня. Потому что дрожащая щуплая рука сбоит, даже не целится, а лицо Деминга уже сковывает паскудной болью, когда Шань замирает, замечая, что его выбрали мишенью для неправильной казни. Тик-так. Кричи, кричи, выскажи всё. Все это неправильно. Неправильно было выпускать Цзоу Деминга без наручников, несмотря на его худощавое телосложение, шуплую наружность и по-собачьи печальные глаза. Неправильно, даже если вокруг много бравых ребят с оружием, закреплённом в болтающейся на поясе кобуре. Неправильно было полагать, что этот ублюдок настолько отчаялся, что будет вести себя тихо и мирно. Когда такому отбросу общества нечего терять — он отбирает у других самое дорогое. И самое дорогое стоит прямо напротив Деминга. Самое дорогое поднимает примирительно руки, смотря прямиком на червоточину дула. Самое дорогое говорит что-то, успокаивая Деминга, который нихрена сейчас явно не слышит. Самое дорогое делает медленный шаг назад и всё это вязнет в бое секундной стрелки, которая рвёт децибелами нутро. Самое дорогое кивает головой, показывая, что он без оружия. Рядом с самым дорогим тот, кто утянул его в другую от Тяня сторону. Тот, кого Тянь сейчас ненавидит люто. Будь Тянь рядом — было бы время Шаня прикрыть, кинуться под пули, кинуться на встречу смерти, которой Тянь нихрена не боится. Боится он только одного — потерять самое, сука, дорогое. Самое важное. Самое лучшее, чем жизнь его вообще поощряла. Божества не умирают. Божества вечные. Человеческие тела, в которые эти божества заключены — нет. Каждый собственный шаг даётся пронзительной болью в напрягшихся мышцах. В каждой из них по отдельности. Особенно в сердечной, которую режет на части, разрывает, выжигает. Тик-так. Кричи, кричи, выскажи всё. Глаза отказывают, на радужку липнет мглистая мазутная муть — черная, которую не сморгнуть, не прогнать, не затереть руками. И продираясь к Шаню, как в замедленной съёмке, как сквозь вязкую воду — приходится ориентироваться на внутренний радар. Тик-так. Кричи, кричи, выскажи всё. И кто-то действительно кричит. Громко, отчаянно, разрывая голосовые до хрипов. Кто-то кричит, а собственная глотка почему-то саднит, точно её изнутри грубой наждачкой истёрли до кровавых глубоких царапин. Кто-то кричит и крик этот — вибрацией в ушах, полнейшей глухотой и писком взбесившихся мониторов жизнеобеспечения: экстренная ситуация, тут человек умирает. На ваших глазах. Ваш человек. Самый дорогой. Самый важный. В него целятся. На деле целятся в ваше сердце, которое умрет вместе с ним. Кто-то кричит, но даже вой не заглушает выстрела. Воздух в помещении пропитывается порохом и страхом. Собственным, удушающим, мрачным. Воздух пропитывается напряжённым выдохом ужаса, когда в момент выстрела замирает вся вселенная. Замирает сам Тянь. Замирает всё внутри. Замирает жизнь, чтобы быстро билась по венам. Тик-так. Ещё один выстрел. Кричи, кричи, выскажи всё. Оглушительная волна страха расползается по коже налипшей на ней ледяной испариной. Затылок прожигает адской болью вперемешку с невыносимым жаром. Самая восхитительная распирающая боль под ребрами, мгновенно становится острой, разрушающей, чудовищно тяжёлой, с которой скручивает судорогой всё тело. Скручивает самого Тяня. Крик становится настоящим воем, что раздирает клетку рёбер, а ноги подкашиваются, точно их через кожу, через мышцы, через кости — рассекли курсом ржавого металла. Вжимает рожей в пол, когда на лбу остаётся мелкий гравий, проникающий под кожу. Ничерта не видно, потому что муть перед глазами ещё гуще — топит всё в темноте. Топит Тяня в отчаянии — он не успел. Не прикрыл своим телом Шаня. Чужие голоса смешиваются гвалтовым фаршем и слышит Тянь только одно: — Надави на рану, идиот! Срочно вызывайте медиков, какая у него группа крови? Тик-так. Кричи, кричи, выскажи всё. Давай, я обращаюсь к тебе. И Тянь обращает к единственному, чему верит, будучи ослеплённым и оглушенным. Он обращается к личному богу, умоляя его, стоя на коленях, врезаясь руками в ледяной истоптанный уличной грязью пол: только-не-в-тебя-только-не-в-тебя-только-не-в-тебя. Пусть пуля мимо, пусть в кого другого, пусть в стену. Время назад и в мою плоть, куда угодно, пусть в самое сердце. Это не будет больнее того, что есть сейчас. Но время не вернуть. Часы издевательски отсчитывают секунды. Тик-так. Тик-так. Тик-так. — У него вторая отрицательная! — голос парнишки срывается в истерику. В истерику срывается и сам Тянь. Тянь срывается в зубастую, скалистую пропасть, без руки единственно-важного в своей. Тянь срывается в бездну, потому что знает — вторая отрицательная у Шаня. Тик-так. Тик-так. Тик-так.