Пропавшие без вести

Говорят, что каждые семь секунд — один человек сходит с ума. Чэн всегда думал, что понятие это образное и что его седьмая секунда никогда не настанет. Что говорят так только потому что хотят подчеркнуть важность психического здоровья, которое, к слову, у человечества оказалось куда более хрупким, чем тело. Рвётся оно гораздо быстрее, чем кожа от пули. Восстанавливать его куда труднее, чем повреждённые сухожилия, которые сшивают проволочным металлическим швом, толщиной всего 0.1 миллиметра по методике Ланге. До конца вылечить его почти никому не удается, потому что шрамы, пусть и внутренние — ноют в скверную погоду и болят, стоит только задеть их неосторожным словом, воспоминанием или образом человека, который этот самый шрам оставил. Чэну всегда удавалось миновать свою личную седьмую секунду без потерь, сохраняя психику цельной. Она у него явно прочнее, чем у остальных. Она у него годами тренированная. Вся в стальной броне, которой Чэн обрастал с каждым новым делом, с каждым новым трупом, с каждым новым беспощадным улюблком, профиль которого приходилось создавать исходя из места обнаружения трупа, места преступления и изувеченного тела. Хотя, началось это гораздо раньше. Началось это с момента, который Чэн помнит, точно это случилось вчера. Началось с потери матери и слов отца: она больше не вернётся. Тогда казалось, что весь мир рухнул. Тогда казалось, что между его разрушенными развалинами осталось собственное неподвижное тело, прижатое бетонными глыбами. Так только казалось. Потому что оказывается, Чэн быстро учится не только впитывая в себя знания, что дают в школе. Чэн быстро научился жить без неё. Быстро научился заботиться о Тяне. Быстро научился кое-как готовить для него завтраки. Быстро научился удерживать эмоции внутри, чтобы не показывать слабости, когда этот мелкий не затыкаясь спрашивал, когда же мама вернётся. Быстро научился акулой рассекать пространство в рухнувшем, утопленном в горе мире. Чэн быстро научился плавать в этой пучине страданий, потому что топиться в них совсем не хотелось. И херню говорят, что в воде нас учат плавать. Чэн бы сказал, что учат нас — пытаться не утонуть. Это просто взгляд под другим углом. Под рациональным, пессимистичным и уж точно правильным. Оптимизму в мире Чэна — места нет. А вот выживанию есть. И работе тоже, которой он сейчас нехотя занимается. Нехотя, потому что желтоглазая карма всю ночь сопела под боком, ворочалась из стороны в сторону, умудряясь лупить руками и ногами по голой коже. Желтоглазая карма оказалась права — не нужно всё усложнять. Люди просто засыпают вместе, и пусть Чэн почти и глаза не сомкнул этой ночью, засыпая под утро. Потом люди просто просыпаются, ну или их приходится усиленно их будить, попутно размышляя о том, а не вылить на их голову холодной воды, чтобы «ну Чэн, ещё пять минут» не превратились в полчаса опоздания на работу. Люди открывают свои восхитительные глаза и даже сонный, едва ли осознанный взгляд — сочится привычной кислотой, которая давно уже вместо крови по венам. И именно в этот момент становится немного страшно. Именно в этот момент можно физически почувствовать, как наступает та самая седьмая секунда. И именно в этот момент приходится отворачиваться, чтобы не дать исказить реальность натуральным безумием, которое расползается червоточиной зрачка к золотой радужке чужих глаз. Именно в это момент Чэн понимает — секунды нихуя не значат. Значит именно человек, чьим безумием хочется убиться. И убивает оно до сих пор, даже спустя час, проведенный в стенах управления, когда Чэн давно уже не нависает над Шэ Ли, силясь его разбудить. Чэн решил, что с ума сходить ему ещё рано. Работы вон — непочатый ебучий край и её надо работать, никогда ему убиваться. Решил и свалил в чужой кабинет, рявкая серьёзно, чтобы никто не смел входить и мешать. Никто не входит. Никто не мешает. И от этого Чэн один хуй сходит с ума. Змея под разряд других пускать он уже не может. Змей цветком смерти в самое сердце — даже не стоит пробовать достать этот кусок свинца из тянущей мышцы — разорвёт же всё к херам. У этих пуль особое назначение — убийство без шанса на спасение. Потому что пули эти из ряда экспансивных — расширяющихся. Попадая в цель, они резко увеличиваются в диаметре, многократно усиливая поражающий эффект. Раскрывают металлическую рубашку подобно невообразимо красивому цветку, который мгновенно красится в артериальную кровь — в ярко алую, насыщенную оксигемоглобином. На острейших зазубринах застревают задетые мышечные ткани, которые рвёт подчистую. Выстрел такой пулей приводит к стопроцентному летальному исходу, поскольку, раскрываясь — она увеличивает очаг поражения тканей, оставаясь при этом внутри тела, в то время, как обычная пуля проходит навылет. С этой на вылет не канает — застревает и вытащить её невозможно, ведь острые края, цепляют ещё больше, рвут, рассекают плоть, мелкие сосуды, вены, жизненно-важные артерии. Змей — цветок смерти, застрявший в сердце и вытаскивать его оттуда попросту опасно. Оставлять тоже, но выбора Чэну никто не давал. Работать с пулей в скрипящей мышце трудновато. Пиздец на самом-то деле. Текст перед глазами собирается в ряд ебучих непонятных букв, а из контекста Чэн выхватывает только: думать об этом уже поздно. Нужно действовать. И совсем не важно, что слова эти стоят в разных строчках, контекст у них совершенно иной и там, вообще-то речь о прошлых похищениях, которые были двадцать пять лет назад. Не важно это, блядь. Каждый ведь видит только то, что хочет видеть. Вот идут два человека по парку и один видит восхитительно красивые желтые листья с прожилками красного, точно тонкая, прозрачная кожица изнутри испещрена настоящими сосудами, по которым бьётся кровь. А второй видит только слякоть под ногами, которая липнет на новенькие кеды. Чэн привык видеть грязь. Но сейчас видит какую-то херню, которая непременно возвращает мыслями к Шэ Ли. Закрыть глаза ничерта не помогает — только хуже делает. Потому что мозг у Чэна явно вывих словил от всего того, что ему приходилось наблюдать в многочисленных моргах по всему Китаю. Потому что мозг та ещё злоебучая машина, которая во время обеда, когда смотришь на кусок тушенной говядины, нарезанной идеальным квадратом — подсовывает воспоминание о том, что таким же вот идеальным квадратом девятнадцатилетней девушке сняли верхний слой кожи с пятки. Потому что мозг сейчас, вместо воспоминаний о трупах — услужливо подсовывает сонные пронзительно жёлтые глаза, в которых кислота топит жидкое золото, разъедает его оттенками ржавчины и блеском застывшей сосновой смолы. Потому что мозг окончательно нахер вывихнулся на хладнокровных, которые так любят тепло. Чэн и не подозревал, что о него можно греться — анемия предполагает вечно бледную кожу и холодные руки, даже в ебучую жару. Чэн и не предполагал, а Шэ Ли о него греется. Чушь какая-то. До невозможности вдыхать пресный воздух, не пропитанный известью чужих пепельных волос. До невозможности потрясающая чушь. До невозможности испепеляющая чушь, которую Чэн неожиданно чушью не воспринимает. Для Чэна это теперь святая обязанность. Для Чэна это теперь точка опоры и невозврата. Для Чэна это теперь такая же чудовищная необходимость, как и для Шэ Ли. Чэн чувствует себя ослеплённым, лишенным зрения, лишённым способности двигаться, лишённым всего, чего он так долго добивался. А добивался он именно гребанной свободы от любых чувств, которые сейчас натурально топят в себе. И утопиться Чэн, черт его задери, почти даже не против. Сопротивляется только потому что люди ещё не узнали что ждёт их за гранью смерти. Наверное, ничего хорошего? А может — лучшее из того, что можно себе представить. Похоже, Чэн это в скором времени узнает. Потому что грань он уже добровольно переступил — засыпать с кем-то было против правил. Змей по правилам не играет. И учит Чэна от этих правил отступать. В дверь тихонько скребутся и Чэн почти рад этому — быть может чья-нибудь хмурая рожа с утра пораньше разбудит в нём желание работать. Рявкает громко: войдите. И рожа из-за двери действительно высовывается — вовсе не хмурая. Симпатичная даже. Чэн неожиданно для себя вспоминает имя парнишки — Дэшэн. Старательный малый, добровольно вызвался помогать Чэну. В основном с тем, что притаскивает нужные документы, в кратчайшие сроки, находит нужную информацию и приносит кофе. И не тот дерьмовый, которым плюётся местный автомат, у которого настройки точно сбились и тот бу́хает в растворимый порошок дрянного рафинада столько, что глотку ещё полдня самой мерзкой солодковой сладостью саднит. А настоящий. Дэш приподнимает вопросительно брови, точно спрашивая может ли войти и показывает ещё одну кипу бумаг, удерживая её в локтевом сгибе, потому что ладони заняты большими стаканчиками божественного бодрящего напитка, который даже пахнет по-другому. Чэн кивает, мысленно усмехаясь — забавный он. Воспитанный и ненапряжный. Если бы не здоровое телосложения, его вообще можно было и не заметить. Тот проходит, аккуратно прикрывая дверь, сгружает свою ношу перед Чэном, интересуется: — Удалось что-нибудь найти? Удалось, ага. Ещё как. Удалось найти себя на рабочем месте, неспособным выкинуть одно хладнокровное из головы. Удалось найти себя приближающимся к своей седьмой секунде, но Дэш такую пламенную речь наврядли поймёт. Он пацан хоть и способный, но в эти дебри скорее всего ещё не окунался. Не сходил с ума, судя по его спокойному нраву. Он всё старается упростить — что себе, что другим. И на сложное его навряд ли потянет, скорее на что-нибудь лёгкое, слегка пришибленное и отдающее сладким, как на того пацана, который Чэна вчера откровенно облапал, перепутав его с Тянем. И Чэну на того бы разозлиться, но как-то оно совсем не получилось. Стоило только встретиться с песочными глазами, полными внутренней боли, как раздражение ушло. А вот что пришло Чэн и сам недопёр. Что-то, что заставило дождаться его, пока тот с курткой возился. И наверное это же что-то — вынудило второго, хмурого и тоже слегка пришибленного парнягу, который с Шэ Ли беседовал — рвануть обратно в номер. — Почти ничего. — Чэн отпивает кофе. Надо же, Дэш ничего не напутал, двойной американо притащил. Цыкает довольно. — в лаборатории сохранилась ДНК субъекта, но наши говорят, что её слишком мало и придется отправлять ту в Гуанчжоу для ПЦР, чтобы возможно было сравнить её с той, что в базе преступников вашего региона. Дэш моргает растерянно, задумывается, отводя карие глаза к потолку, роговицу которых просвечивает холодным белым, льющимся из массивного окна. И цвет теперь больше напоминает светлый виски. Он трёт выбритый подбородок, хмурясь, но так ни к чему не придя, спрашивает: — ПЦР? Чэну такие вопросы обычно не задают. По его суровой роже сразу понятно становится какой ответ будет: погугли, блядь. Интернет тебе на что дан? Дэш задаёт и ждёт ответа, не смущаясь, что чего-то не знает. И это, если честно, подкупает. Непонятно что-то — спроси и не бойся. А если смущаешься, что чего-то не понимаешь — значит нахер оно тебе не надо, сиди, не знай дальше, чё. — ДНК избирательно копируют при помощи ферментов. — собственный голос снисходительностью пропитывается. А Чэн непонятно даже для себя пропитывается теплом к этому доброму здоровяку, который этих вопросов за утро сотню задать успел и что-то даже у себя в телефоне записал, пометил, чтобы не забыть. — С тем количеством, которые сохранилось на телах жертв работать практически невозможно, невозможно её сравнить с базой. Нужно увеличить малые концентрации фрагментов нуклеиновой кислоты — понимает, что как-то заучно это звучит. Попроще нужно, чтобы в его голову уместилось человеческое понятие, а не херня из непонятных терминов. — Мало её, короче говоря. А сделают много. Разводит руками, показывая, что это максимум, который Чэн способен объяснить. А Дэш кивает серьёзно — понял. Потом и вовсе улыбается обезоруживающе, тоже отпивает из своего стакана, смахивает крупицы редких дождевых капель с затылка: — Технологии, да? Чэн соглашается, откидывая на край стола потрепанную папку с делом: — Ага, только даст ли это результат — большой вопрос. Если субъект не привлекался за другие преступления, то навряд ли. — Но почему он затих на такое долгое время? И что вообще говорят об этом затихании? — по взгляду парнишки понятно, что ему это действительно интересно. Глаза горят искренним восторгом, с которым тот готовится внимать, он с ноги на ногу нетерпеливо переминается и становится похожим на большого ребенка, которого заинтересовали башней из мороженого. Только вот то, что Чэн собирается ему рассказать — едва ли подсластит жизнь и останется холодным сливочным на языке. Чэн понимает, что говорить сейчас придётся долго, укладывает руки на стол, сцепив их в замок, указывает Дэшу на кресло напротив и пускается в объяснение, оглядываясь в поисках пепельницы: — В ритуале серийного убийства есть семь ключевых фаз. Затишье, она же депрессия — одна из них. Но чтобы подобраться к ней, нужно узнать все остальные. Первая — фаза ауры. Она может длиться всего пару секунд или несколько месяцев, а то и лет. — пепельница находится в одном из выдвижных ящиков, которые Чэн осматривает без зазрения совести. — Пока она не пройдет, преступник переживает галлюцинаторное состояние, оставаясь совершенно недоступным для каких-либо внешних воздействии, после чего приступает к поиску жертвы. Серийные убийцы, испытывающие галлюцинации такого рода, существуют только в созданном ими самими мире, и практически не реагируют на внешний. Они не могут возвратиться в реальность до тех пор, пока не совершат убийство. Субъект совершает в своем воображении акты насилия, испытывая возбуждение. Он переходит от одной ступени к другой, всё большее возбуждаясь по мере того, как его видения достигают кульминации. — Чэн вертит пальцем у виска, точно спираль закручивает. — В таком состоянии одна и та же фантазия зачастую прокручивается в голове убийцы снова и снова неделями, годами. Это продолжается до тех пор, пока он не встретит жертву, подходящую для его фантазий. Дэш кивает понятливо, хмурится сосредоточенно, перебирает что-то в голове. Придвигает кресло поближе к столу, опирается о него локтями и спрашивает заинтересованно: — То есть, стихийные убийцы к этому типу не относятся? Таких ребят Чэн ещё по школе помнит — отличники, которые каждое слово профессора ловят и записывают где-то там, у себя на подкорке. На внешний мир внимания вообще не обращают и не сбивает их ни гвалт голосов, что за дверью, ни громкая музыка оттуда же, ни сигналы машин за окном. Такие заваливают вопросами, пытаются построить логические цепочки и допереть до всего самостоятельно, используя уже полученную информацию. Получается не всегда правильно, вот как сейчас. Но за старания Чэну его уже похвалить хочется. Этот хоть знает кто такие стихийные убийцы и чем они отличаются от остальных. В принципе, его образ мышления можно понять, Чэн по щегляни так же подумал бы. Он усмехается уголком рта, потому что такого внимания и оглушающей увлечённости вообще мало у кого видел. А лекций подобных он давал не мало. И ладно, если бы на них сейчас было время, но почему-то Дэшу рассказать об этом хочется. Быстрый экскурс на полчаса, так ещё и бесплатно. Ну точно Чэн говорит — Шэ Ли слишком его очеловечил. Отвечает снисходительно, но привычно для себя холодно: — Почему же? Они тоже фантазируют, только преступление совершают спонтанно, не готовя для этого орудие убийства и не выслеживая жертву. Увидел человека подходящего под его типаж жертв, схватил камень или что попалось под руку и совершил всё, о чём думал. — вертит в руках запечатанную пачку сигарет, морщится слегка, потому что нормальные в этой глуши хер найдешь и к таким он совсем не привык. Но организм просит никотина и открывать приходится наскоро, цепляя зубами упаковку. — Переживая фазу ауры, серийный убийца превращается в совершенно иное существо. — Чэн сплёвывает прозрачную херню, прилипшую к языку в сторону, замечает, как Дэш жадно на пачку смотрит, но ничего при этом не говорит, не перебивает. — Все человеческое, что в нём было, на время исчезает. Он переходит в то состояние, где законы, угроза смерти или возмездия, нравственность, идеалы, человеческая жизнь — всё теряет значение. Это навязчивое состояние — кома реальной жизни и рассвет омерзительных фантазий, из которых субъект не может выбраться сам. Он может злоупотреблять алкоголем или наркотиками в этот период, чтобы избавиться от навязчивых мыслей, но это лишь развязывает жажду преступления. И он не вернётся реальный в мир, пока галлюцинация не исчезнет, а ритуал не будет соблюден до конца. Дэшэн хватается за ручку, лежащую на столе, скорее неосознанно, щелкает ей пару-тройку раз, прокручивает ту между пальцами, и в свойственной ему манере прилежного студента, выпаливает сразу несколько вопросов: — Так значит, все эти двадцать пять лет, субъект мог жить в иллюзорном мире, где грезил об убийствах? Можно ли его считать сумасшедшим? Может он попадал в больницу? Переводит дух и выглядит ещё более напряжённым. Это необычное напряжение, не нервное. Скорее из разряда тех, когда нерды устраивают собрания в каком-нибудь тихом баре, где надираются и ведут жаркие споры под горячительное о новейших технологиях в которых блестяще разбираются. У него глаза горят неподдельным интересом и появись сейчас за спиной Чэна голая модель, сошедшая с обложки журнала под руку с инопланетянином — тот бы их даже не заметил. Да чего уж там: устрой эти двое ритуальные танцы прямиком на столе — Дэш просто слегка отодвинулся бы в сторону, чтобы довольную рожу Чэна видеть лучше. А лицо у него и вправду довольное — давно он такого удовольствия от обычной лекции не получал, потому что в основном контингент слушателей — быдловатые служащие, которые титанический член клали на психологию серийных убийц. — Это вряд-ли. — Чэн постукивает вынужденной из пачки сигаретой о стол, выбивая из фильтра табак, разминает её не пойми зачем разрыхляя табак. — То, что ненормально для нас — нормально для них. Кровь, убийства, страдания — это их цель. Нас это пугает — их возбуждает. Нас это останавливает от неправильных поступков, а их подталкивает. Многие серийные убийцы не были в состоянии аффекта или спутанности сознания, когда совершали убийства, поэтому с психиатрической точки зрения — их можно судить по всей строгости закона, а не отправлять в психлечебрицу. Их судят, как людей, отдающих отчёт в своих действиях, потому что на убийство они идут продуманно и намеренно. Улавливаешь разницу? Чэн не преследует цель вбить ему в голову ненужную информацию и непонятные термины. Чэну важно, чтобы пацан сам делал выводы и если придётся — выводы эти корректировать. Проверенная схема обучения — вовлечение в процесс для того, чтобы человек не просто бездумно вызубрил, а увидел суть, догадался сам и собой, конечно же, был доволен. Кому не нравится быть умным, в конце концов? Дэш кивает, смотря при этом до забавного серьёзно. Такие люди, как он — учиться никогда не перестают. Даже если в их волосах уже путается седина, а глаза подёрнуты дымкой десятков прожитых лет. Такие люди, становясь старцами — рассказывают молодняку тысячи интересных историй, умудряясь ни разу не повториться. И внимают к таким с восхищением. И навещают их чаще остальных стариков. Прислушиваются. Чэн уже всерьёз задумывается, а не вытребовать ли его к себе в офис в Гуанчжоу. Поначалу в качестве личного помощника, а после и приемника. Стухнет ведь тут, дослужится до помощника шерифа и так себя и не раскроет по полной. Чэн делает мысленную пометку изучить его личное дело и провести пару тестов на профпригодность в тайне ото всех. И слушает дальше: — Теперь да. Вы очень доступно объясняете, господин Хэ. — он мнётся, почёсывая затылок, всё ещё косясь на пачку, лежащую на столе. — Можно и мне тоже? — Валяй. — Чэн накрывает ту рукой и подталкивает её к Дэшу. Прикуривает, с удовольствием вдыхая царапающий глотку дым, который наждачкой до самых лёгких. — Фаза ауры провоцирует вторую фазу — ловческую. Неосознанная навязчивость побуждает субъекта прочесывать местность, где появление жертвы наиболее вероятно. Некоторые убийцы оказываются на территории, где легче всего найти самую уязвимую жертву. Джон Гейси разыскивал определенный тип мальчика-подростка среди проституток мужского пола. Тед Банди охотился на красивых девушек-студенток, учившихся вместе с ним в университете Сиэтла, где он был студентом юридического факультета. После побега в Юту, а затем во Флориду, он быстро нашел новых жертв в общежитиях колледжа в Таллахасси. Карлтон Гэри выбирал пожилых женщин. Представляя себя в фантазиях в образе современного Робина Гуда, раздающего добычу бедным, он наметил для своего плана район Колумбуса, Виннтон, и, прогуливаясь по улицам, выслеживал подходящий дом, где обитала потенциальная состоятельная жертва. — ещё одна долгая затяжка, точно лёгкая передышка, которую Чэн берёт, потому что в башке так много всего, что выдавать информацию порционно становится тупо невозможным. Тянет дым, вглядываясь хитро в честные карие глаза и думает, что если пацана он отсюда заберёт, то вскоре эта наивность из его глаз точно пропадет. На её место придет тот же лёд, с которым привык жить сам Чэн. — Перед тем, как проникнуть, Гэри наблюдал за домом несколько дней. Именно поэтому виктимология, наука о жертвах, настолько важна в расследовании. Это основа, от которой мы опираемся и первым делом мы изучаем не субъекта, как многим кажется, а именно жертв. Важно знать, что жертва делала в последние полгода своей жизни, с кем встречалась, с кем знакомилась, кто был у нее дома и с кем она контактировала. Последняя неделя её жизни — решающая, потому что фаза наблюдения именно для нашего субъекта — это часть его ритуала, от которого он не сможет отступиться, даже если очень захочет. Таким образом, мы можем провести параллели и вычленить из её окружения подозрительных людей и работать уже над ними. Этот анализ занимает намного больше времени, чем всё остальное расследование, которое ты привык вести, если убийство одиночное. Дэш вздыхает разочарованно, ведёт плечами, массируя правое, точно оно у него болит не переставая: — Нам в академии этого не говорили. Я даже не подозревал насколько это важно. — Да хер знает чему вас там вообще учат. — Чэн его разочарование понимает, выдыхает дым плотным клубом, который у самого лица застывает и испаряется только когда Дэш его рукой разгоняет. — Задрали уже старую программу хуй знает какому поколению упихивать. Серийники эволюционируют с каждым убийством, становятся опытнее, хитрее, организованнее, что значительно уменьшает шансы на их поимку. Поэтому мои ребята мотаются из города в город с новейшими данными и обучающими лекциями. — Чэн на часы взгляд бросает, понимая, что не так много времени осталось, продолжает, утрамбовывая информацию. — На второй фазе, серийный убийца начинает действовать на новом уровне, и каждый его шаг оказывается запрограммированным. Например, Тед Банди мог показаться жертве очаровательным и щедрым перед тем, как убить её. Наложив на руку фальшивую гипсовую повязку, он заманивал её в автомобиль, прося помочь уложить книги, пакеты или даже весло лодки. Те, кому удалось убежать, сообщали, что Банди, казалось, не терял самообладания до тех пор, пока не наносил первого удара. Генри Ли Люкасу также удавалось завязать разговор с незнакомцем, одновременно прикидывая, подойдет ли тот на роль жертвы. Дэш забывает делать затяжки, забывает стряхивать пепел, который свисает глухим покосившимися столбом над столом. С улицы через неплотную раму задувает ледяным ветром, окутывает им плечи и кончики пальцев, стелется изморозью по полу, пробиваясь через брюки к коже — колется. Мягко как-то колется. Чэн это же сегодня утром почувствовал, когда очнулся ото сна. Такое же колючее, чуть остывшее, но всё равно приятное. И пахло оно восхитительно. Чэн ещё пару минут не всекал чё это такое вообще — только дышал и зарывался носом. А потом получил тычок острым локтем под рёбра и сообразил, что просыпается он не один. Странно получилось. Непривычно. Чэн со вчерашнего дня вообще непривычные для себя вещи делает. Засыпает с кем-то. Просыпается. Тянет вместо завтрака на двоих пару сигарет прямо в номере, хотя вещи пропахшие табаком нереально бесят. Пацана вон учит, который выпаливает быстро: — Поэтому соседи и родственники серийных убийц не могли поверить в то, что их сосед, племянник или муж мог совершить все те зверства? Тот замечает всё же пепел — подносит тлеющую к пепельнице, стряхивает труху горсткой, цепляя смольную аккуратным ногтем. Шэ Ли так же пепел стряхивает — указательным, хотя все, кого Чэн знает, используют для этого большой палец. Чэна всегда этот простой жест завораживал. Есть в нём какой-то особый шарм. Дэш без шарма делает — просто и механически. А вот Шэ Ли… Да у него всё, сука, делать получается с этим долбанным шармом. Стоять, сидеть, трахаться — Чэн нихуя не удивится, что и блюёт тот очаровательно. Как там говорилось, каждые семь секунд, да? Сходят с ума? Кажется, Чэн на шести с половиной уже балансирует, потому что рвота это мерзко, а не очаровательно. Не, он ничё против не имеет — естественная реакция организма на интоксикацию и всё такое. Но… Но, блядь. В детстве мама часто рассказывала о том, как влюбилась в отца. На студенческой вечеринке, где было много народа и вообще-то пришла она туда с парнем, с которым встречалась около трёх лет. Три года — это не неделя, блядь. Это срок уже какой-никакой. А тут к ней подваливает пьянь — её одногруппник, с которым та едва ли общалась. Весёлый, вечно юморной и слишком активный. Мама говорила — гипер. Парень волшебным образом куда-то испарился — не то к друзьям в другую комнату ушёл, не то перекурить. А пьянь, не удержавшись на ногах — повалил Дэйю на пол. И это пол беды. Беда в том, что желудок у отца всегда барахлил. Тогда, оказывается, тоже. Может показаться, что романтично вот так со своей будущей женой общение завязать. Но завязалось всё совсем не романтично: хмель в перемешку с желудочным соком, прямо на Дэйю, на палас, прожженный сигаретным бычками и на ботинки какого-то бедолаги. А дальше случилась настоящая магия, потому что иначе это назвать трудно — вместо того, чтобы выругать отца, Дэйю потащила его в ванную, чтобы себя отмыть, его отмыть. А пока отмывала, случайно поняла — ей не мерзко. Ей нормально. А ещё у него глаза красивые — серые, пусть и пьяные. Чэна, когда он впервые эту историю услышал — мутить начало. А сейчас, вот только что — он понял, к чему вела Дэйю. Точно картинка сложилась из несобираемого: когда влюблён — не пугают все эти реакции организма вроде рвоты, пота или утреннего запаха изо рта. Ну не отталкивают они, хоть ты бошку расшиби. И кажется, Чэна по отношению к Змею вот это всё — тоже не отталкивает, не вызывает тошноты, стоит только представить. Он и там своё очарование найдёт. Твою же, блядь, мать. Он хмурится, пытаясь выбросить из головы непрошеные неправильно-правильные мысли, затягивается покрепче и говорит, выпуская дым, пока мозг окончательно вывих не словил: — Схватываешь на лету. Найдя подходящий объект, убийца начинает строить модель сталкинга. Карлтон Гэри неделями наблюдал за домами своих жертв, выслеживая пожилых женщин, — он прогуливался по улицам, навещал родственников, развозил лекарства, вступал в сексуальные отношения с молодыми женщинами. Он запоминал распорядок дня жертв, их привычки. Приступая к своему плану, он уже мог уверенно передвигаться по местности, знал, через какие двери можно войти без особых хлопот и как быстро покинуть дом, оставив на кровати избитую и задушенную жертву. Он был прекрасно осведомлен, кто из виннтонских женщин живет в одиночестве, и нападал только на вдов или незамужних, напоминавших о матери, которую Гэри почти никогда не видел. При этом насильник надеялся, что отсутствие одиноких старушек, останется незамеченным, а тела их найдут лишь спустя несколько часов или даже дней. — глядит на Дэша испытующе, как смотрят на экзамене, задавая каверзный вопрос, на который не каждый ответить сможет. Как смотрят на тех, от кого ожидают правильного ответа и почти даже не сомневаются. — Как думаешь, какой будет следующая фаза? И сомневаться Дэш в себе действительно не позволяет. Даже секунды на раздумья уже не берет, точно с каждым, произнесённым Чэном словом — его мозг в разы быстрее работать начинает. — Если субъект выслеживает, то следом он должен увести за собой жертву. — тушит бычок аккуратно вдавливая его в пепельницу до полного затухания. — Белестяще. — у Чэна и слов больше нет. Блестяще, блядь. Так ухватить информацию и не потеряться среди её извилистых лабиринтов, которые порой до дурки довести могут. Дэша они доводят до верных выводов. Вывод — Чэн в восторге. Чэн, который до такой откровенной похвалы хер когда снисходит. Прикрывает глаза в знак согласия на секунду, чувствует, как пальцы уже палит при очередной затяжке и скуривает он уже скорее фильтр, чем табак. Увлекся незаметно даже для себя. И впервые для себя отмечает, что преподавательство это немного даже его. — Большинство серийных убийц обезоруживают свои жертвы, внушив им доверие и заманив в ловушку. Джон Гейси, чикагский бизнесмен-строитель, убивший и похоронивший десятки юношей у себя в подвале — завоевывал их доверие обещанием работы, оплаты наличными сексуальных услуг и даже проявлением отеческой заботы и понимания. Стоило им согласиться поехать вместе с ним в дом, где у него был офис, или на строительную площадку — как они оказывались в его власти. Если оказывалось, что для успеха парню было достаточно дать деньги, Гейси платил, занимался с ним сексом и отпускал на свободу. Но если парень бросал вызов или пытался обмануть, то Гейси наносил жертве удар по голове связывал, насиловал, пытал, а затем убивал. Серийный убийца часто проявляет тонкую проницательность в отношении жертвы и способен договориться с ней без особого труда. — разводит руками, подводя итог. — В результате жертвы либо попадают под обаяние преступника, либо верят в его историю, либо не прислушиваются к собственной интуиции. Шансы избежать смерти есть только у тех, кто сразу же оказывает сопротивление. — Так значит, они боятся того, что жертва не подчинится им? — Дэш снова за ручку принимается, щёлкает пару раз, проворачивает в пальцах, снова щёлкает. И это, как ни странно — не отвлекает от разговора вовсе. Отвлекает скорее то, что Чэн за всё утро так и не увидел в кабинете Змея, хотя обычно тот заглядывает раз в час, издевательски спрашивая: живой ещё? Ты ж старый, мало ли, вдруг тебя инфаркт хватил, а мы не знаем. Беспокойство Чэн игнорирует. Игнорирует с привычным холодом — а то непривычно быстро растет. Липкое такое, мерзкое, липнущее на кожу испариной, хотя из неплотных рам холодом хуярит. Игнорирует и продолжает: — Это ломает их фантазию и им незачем удерживать того, кто ей не соответствует. Четвертая фаза — захват. У разных серийных убийц захват осуществляется по-разному Карлтон Гэри, едва проникнув в дом, сразу же наносил жертве удар, от которого та теряла способность к сопротивлению. Он угрожал ей, насиловал, а затем душил женщину её собственным нейлоновым чулком, тесьмой от занавески или шелковым шарфом, и наконец прикрывал обнаженное тело. Генри Ли Люкас, захватив жертву, заводил с ней разговор. Он во всех подробностях описывал предстоящие мучения и упивался вызываемым у жертвы ужасом, который та испытывала ещё до начала физического насилия. Дэш кривится, явно представляя последнее, укладывает ручку на стол и просто перекатывает её из стороны в сторону. Чэн бы тоже скривился — да только к такому он уже привык. Уже не удивить. — Для субъекта это некая прелюдия? Чэн кивает: — Можно и так сказать. — потирает переносицу устало и всё ещё пытаясь не пропускать неясную тревогу за рёбра. Но барьеры дают сбой и возникает желание сейчас же выйти за дверь, отыскать Шэ Ли и зачем-то встать рядом. Просто встать, а что делать потом — непонятно. Это на уровне инстинктов, на которые Чэн забивает. — Следующая — фаза убийства. Может показаться, что тут всё проще некуда — убил и убил. Но нет. Копнув глубже, ты можешь понять, что фаза убийства является ритуализованным воспроизведением перенесенных в детстве травм. — следующее приходится произносить с расстановками, потому что сердце за клеткой рёбер бьётся странно. Бьётся гулко, медленными, но грубыми толчками и это контролировать Чэн не умеет. — Джон Вейн Гейси, в детстве болезненный и женственный ребенок, терпевший садистскую жестокость отца-алкоголика, повзрослев, бил по гениталиям мальчиков, заманив их в подвал. Он медленно душил жертвы, декламируя двадцать третий псалом, призывая их быть смелыми перед лицом пыток и смерти. Посредством этого ритуала, он стремился утвердиться в осознании своего мужского естества, которое стирал в нём его отец. Люкас признался, что жег и резал у женщин гениталии, отпиливал им пальцы на руках и ногах и заставлял смотреть на пилу. Для Люкаса акт расчленения тела заживо, являлся кульминацией его личной драмы. В детстве он был вынужден смотреть, как мать занимается сексом с посторонними мужчинами, которые глумились и над ним после. Поэтому, превратившись в серийного убийцу, Люкас обратил свою жестокость на женщин напоминавших ему мать. В момент убийства большинство преступников испытывают эмоциональный подъем. Когда жертва умирает, серийные убийцы, по их собственному признанию, переживают незабываемый впечатления. Описывают это как ослепляющий эмоциональный взрыв, во время которого можно было без малейшего страха заглянуть в лицо демонам своего прошлого. — Так значит, по состоянию тел жертв вы можете сказать, как в детстве обращались с субъектом? — Именно. Потерпи ещё немного. Всего две фазы осталось. Шестая фаза — тотем. Фантазия убийцы была такой всепоглощающей, что преступление совершенно опустошает его, и он начинает неизбежно впадать в депрессию. Иногда серийные убийцы пытаются удержать остроту переживания, вызванного убийством, продлить ощущение власти и триумфа над своим прошлым, для чего стараются сохранить тело жертвы, совершая ритуальное уродование трупа. Они могут отрезать и забрать гениталии, отпилить конечности или отрубить голову. Некоторые съедали органы жертв, носили с собой части их тела, хранили их в банках либо закапывали трупы в своих «святилищах», где-нибудь в уединенном месте, и показывали их своим следующим жертвам. В тотемной фазе жертва превращается в символ эмоционального триумфа. Из символического существа, она трансформируется в символический трофей, который, как рассчитывает убийца, будет подпитывать у него ощущение своей власти, пережитой в кульминационный момент. — Поэтому они возвращаются на места убийств или к могилам жертв? — задумчиво тянет Дэш, откидываясь на спинку кресла. — Цзянь мне рассказывал об этом вчера. Беспокойства становится всё больше и Чэн уже с недоверием поглядывает на кофе — перепил он его, что ли. Отчего ещё так колошматить может, точно через секунду в кабинет ворвутся вооруженные говнюки в лыжных масках и будут размахивать обрезами перед носом, тыча дулом куда придётся. Всё ж нормально. Просто привычный ход жизни немного кренится. Пиздец, если честно, как кренится, потому что просыпаться вместе — Чэну понравилось даже больше, чем засыпать. А если Шэ Ли вырвет — Чэн уверен, что стерпит это, даже не поведя бровью. Разумно ведь думать, что беспокойство именно об этом. Разумно ведь, так? — Точно подметил. — Чэн скорее себе отвечает, чем сосредоточенному Дэшу, у которого на лице проскальзывает радость. — Но этого им всегда оказываются слишком мало. Ну и не у всех есть возможность посетить могилу, так как незнакомца. Там их сразу могут заметить и в чем-то заподозрить. И последняя фаза — депрессия. Причина этого явления кроется в эмоциональной предпосылке самого убийства: преступник лишь разыгрывает фантазию, имеющую значение ритуала. Это настолько же далеко от возможности его излечить, насколько ритуальная роль жертвы далека от её реальной личности. Потому что личность, которую хочет убить субъект, это, к примеру, его мать, которая уже мертва. Трагедия состоит в том, что какой-то беспомощный человек оказывается принесенным в жертву прошлому своего мучителя. Но когда жертва принесена, её личность теряется в фантазии насильника. Теперь она уже не олицетворяет того, чем была до совершения преступления. Образ невесты, отвергшей убийцу, голос ненавистной матери или пьяная ругань отца — все эти призраки прошлого остаются жить в душе серийного убийцы. Убийство не стерло прошлое из памяти, не изменило его, потому что убийца ненавидит себя едва ли не больше, чем прежде, до того, как пережил высший накал чувств. Поэтому некоторые в раскаяние и прикрывают тела жертв, проявляя к ним сочувствие. Даже в момент убийства субъект может осознавать, что всего-навсего разыгрывает собственное прошлое. Из убийцы он снова становится жертвой и испытывает чувство неудовлетворенности. Снова переживает те мучения, которым его подвергали. Итог всегда такой — как ты не беги от своего прошлого, оно не отпустит. Ни с убийством, ни с алкоголем, ни с наркотой. Итог неприятный, отвратительно реальный и принимать его не хочется. Но приходится. — И поэтому они не останавливаются. Поэтому убивают снова и снова, пока их не поймают. Только теперь мне ещё больше непонятно почему наш субъект затих на двадцать пять лет. — Дэш трёт задумчиво подбородок. И задуматься тут действительно есть над чем. Чэн логики в этом никакой не видит, разве что: — Мне тоже, только вот… — затыкается, как только замечает, как Дэш в лице меняется. Серьёзность перерастает во что-то мрачное. Наверняка уже на профессиональном уровне. Он руку вздергивает резко, приставляя к губам палец — чтобы ни звука. Прислушивается, даже не дышит — на ищейку сейчас похож, которой дали команду «искать» и она унюхала, напала на след. Хмурится, оборачиваясь к двери, шепчет напряжённо: — Тссс. Слышите? Не слышит Чэн. Ничего. В прямом смысле — ни звука, кроме заигравшей после небольшой паузы песни. — Что? — Слишком тихо. Там что-то не так. Беспокойство окончательно берет верх и Чэн резко встаёт. Не потому что ему так хочется, а потому что тело привыкло к действиям. Быстрым и решительными. Решительно настигнуть дверь в пару широченных шагов. Решительно схватиться за ручку, ощущая за спиной Дэша, который тоже подорвался. Решительно распахнуть дверь, пропуская в кабинет запах жареного на гриле мяса, кислых и сладких соусов, кунжута и отвратительного кофе из автомата. Решительно поверить, что теория о семи секундах — вовсе, сука, не теория. Потому что реальность та ещё подлая сука, а беспокойство у Чэна вовсе не из-за накренившейся оси привычной жизни. Потому что чуть впереди валяется парнишка, не то сбитый с ног, не то запнувшийся на ровном месте. Потому что чуть впереди — подозреваемый, которого вчера обрабатывал Шэ Ли. А у подозреваемого табельное, которого у того никак быть не должно. И перед подозреваемым Шэ Ли. С ним рядом рыжий. И всё это в сочетании, на одной плоскости — просто не должно происходить в реальности. Но оно происходит. Тело крутым кипятком ошпаривает и кажется — кожа вот-вот стянуться должна, съежиться или и вовсе с костей шматами слезть. Одна секунда. В глазах чёрти что — мешанина из разодранных капилляров из-за которых кажется, что если моргнуть — можно рассечь хрусталик к хуям. К хуям роговицу. К хуям это всё — Чэн моргает, а рука уже сама тянется за стволом, который всегда болтается в кобуре, что обхватывает плечи. Под пиджаком его хуй заметишь и доставать в случае чего быстрее, чем из тактической. И времени у Чэна и вправду мало — счёт на сраные секунды. Вторая секунда. Кто-то кричит. Знакомым изломанным голосом, который рвёт перепонки, но песня почему-то один хуй грохочет, точно этот крик подстёгивает. Точно под этот мотив только и делать, что умирать от пули, под отчаянный крик. Третья секунда. Кто кричит Чэн не видит. Чэн видит, как дуло ствола в руках Деминга дрожит, ходуном ходит, но поднимается, рассекает густой натянутый электричеством воздух. Поднимается в сторону хмурящегося рыжего, рядом с которым стоит Шэ Ли. Четвертая секунда. И нет, чтобы свалить с линии огня — Шэ Ли на неё встаёт. Делает быстрый шаг вперёд, закрывая собой рыжего, который что-то говорит Демингу, поднимая руки. Который даже не замечает, что его за собой прячут — кидает быстрый взгляд куда-то в сторону, ища кого-то обеспокоенным взглядом. Пятая секунда. Кричать хочется уже самому Чэну, потому что в глазах Шэ Ли страха он не видит. Там смирение, там абсолютная пустота и готовность умереть. Умереть за того, о ком он так долго. Кого он так сильно. Кем он и так годами убивался. Кем Чэна из себя перманентно выводил. Кого он защищает даже спустя года, спустя километры и города порознь. А у Чэна внутри рвётся всё — точно в него самого уже целую обойму выпустили. Шестая секунда. Тело тяжёлое, неповоротливое, нашпигованное свинцом до того, что движения вязнут в плотном воздухе. Слишком медленные. Слишком мало времени. Мало, блядь. Не успеть. Только подыхать, наблюдая, как мучительно медленно собственный палец цепляет затвор курка. Только вздрогнуть от оглушительного выстрела, который проносится громовым раскатом справа, где прицелившийся Дэшэн оказывается. За ним второй. Уже из другого пистолета. Уже, сука, в Шэ Ли, который с сожалением смотрит на Чэна. Который взгляда отвести от него может. Который задыхается этим сожалением. Этим молчаливым: прости. Этим блядским смирением. Чэн прощать не собирается. Чэн видит, как дёргается тело Шэ Ли, но не видит, куда попадает пуля, не видит уже ничего, кроме мути перед глазами, которой те жжёт. Воздух пахнет порохом и железом. Воздух пахнет невосполнимой потерей. Воздух пахнет собственной внутренней смертью. Кто-то кричит. Так кричит, что крик этот — звоном хрусталя в голове. Битым стеклом в клетке рёбер. Чэн чувствует, как на лицо липнет теплая морось кровавого дождя, который хлещет и тела Деминга. Чэн чувствует, что настала его седьмая секунда.