Пропавшие без вести

На улице мелкая морось не то дождя, не то уже крошечных крупинок снега, которые лупят по навесу и перилам. Лупят по мозгу тишиной, разбавляемой этим почти белым шумом. Морозный воздух кусает кожу, ледянит лицо и кажется, из-за того, что Чжэнси не вытерся, умываясь — на то сейчас корка инея налипнет, покроет острым ледяным узором и вот прямо так можно впадать в летаргию. Это было бы лучшим решением. Так хоть можно не смотреть в честные глаза Цзяня, в которые смотреть придётся. В которых придётся находить что-то надломленное, выпотрошенное вчерашним вечером — самим Чжэнси выпотрошенное. С летаргией всё просто — спишь себе и быть может, даже видишь сны. С Цзянем всё сложно — смотря на него можно увидеть свои чудовищные ошибки и то, как его от этих ошибок переебало. Как исправлять это Чжань не знает. Зато знает, что Цзянь уже проснулся — из приоткрытой двери слышится возня и хриплый кашель, на который Чжань реагирует быстрее, чем успевает подумать. Залетает обратно, захлопывая дверь, потому что: сквозняк же, придурок, а этот дурень простывает быстро. У него с детства так. Он часто раньше болел, стоило ему под дождь попасть. Под дождь Цзянь не попал. Зато попал под тяжёлую руку Чжэнси, под губы, под хмельные выдохи, под клетку ребер попал. И как бы Цзянь в этой клетке не задохнулся, ведь кислорода там нет. Там острая нужда, блядский диссонанс, когда эту клетку на семь замков запереть охота и одновременно нараспашку её, чтобы в случае чего Цзянь спастись смог. Чжэнси пропадает под завалами слишком четких, слишком ярких, восхитительно острых воспоминаний. Действительно же острых — этот привкус на языке Цзяня оседал, когда Чжэнси его слизывал. Сейчас там оседает простуженная горечь, с которой Чжэнси на Цзяня смотрит, приваливаясь спиной ко входной двери. Цзянь и в повседневной жизни восхитительный, но сейчас… Когда спросонья, когда взмыленный весь, с волосами торчащими во все стороны, точно их ему бетонным лаком дыбом поставили; когда взгляд уже от чего-то не сонный, когда потерянный и слегка удивленный — Чжэнси подыхает под ним. Под оглушающе нежным и слегка виноватым, хотя виноват тут только один. И это нихуя не Цзянь. Который не пытается упрекнуть, вжать рожей во вчерашнюю ошибку, вытребовать объяснений: это чё за хуеплетень была, а? Друзья так делают, ты мне скажи? Нет, друзья определенно так не делают. Но вчера грань дружбы затёрлась настолько, что устоять было невозможно. Не хотелось, блядь, устоять. Хотелось сорваться вниз башкой в пропасть, кубарем в неё скатиться, разбиться об острые выступы чужих костей, рассечь кожу о нятянутые жилы, сварится в крутом кипятке бурлящих рек крови. Хотелось на него, в него — всем своим в душу выебанным существом. И наверняка после этого на голове у Цзяня был бы такой же бардак, а во взгляде такая же испуганная нежность, как сейчас. Наверняка — ахуеть ведь можно, когда самому близкому рвёт предохранители и он вылизывает рот, вылизывает шею, оставляя на ней неаккуратный развязный засос, когда к себе на колени — руками по телу, под одежду, в самое нутро до сорванных стонов. Да о чём, блядь, Чжэнси вообще думает. Цзянь же только что проснулся, а вывернутый наизнанку мозг уже проецирует неправильные картинки, создаёт неправильную, но такую, сука, восхитительную реальность, где эта ночь утонула в выдохах друг другу в рот. Чжэнси точно двинутый, в отличие от Цзяня. Цзянь же просто сосредоточение невинности, чистоты, блядской непорочности. Но от этого его образ в башке становится ещё более порочным, господи. Он не пытается даже в ярость, только хрипит, ероша волосы на затылке: — Я хочу съездить к Си Лингу. — и смотрит при этом так, точно Чжэнси ему вот сейчас прям откажет. И не просто откажет, а долбоёбом обзовет и затрещину острой болью на макушке оставит. Смотрит так, как смотрел вчера, когда собственной выдержки хватило, чтобы его от себя оттолкнуть. Оттолкнуть и разбиться о разочарованный взгляд. Об умирающий взгляд. О взгляд, который Чжэнси никогда предпочёл бы не видеть, забыть, стереть. Так собаки смотрят на тех, которые сначала их кормят из рук толстыми ломтями колбасы, а потом неожиданно пинают под рёбра до пронзительного визга и скулежа. Невыносимо, блядь, он смотрит. И отказать Чжэнси ему не может, как вчера себе ни в чем, сука, не отказывал. Говорит только тихо, пытаясь Цзяня убедить, что надеяться тут особо не на что: — Цзянь, он же безумный старик, даже шериф с ним больше не общается. Себя убеждает в том же. Бессмысленно. Надежда — это плохое чувство, которое ведёт лишь к одному. К разочарованию, рухнувшим песчаным замкам, когда те накрывает ударами тяжёлых волн реальности, к лопнувшим в осколки розовым очкам, которые всегда — всегда, сука, всегда, каждый раз — крошит вовнутрь, в глаза, больно. Нельзя Чжэнси ни на что надеяться, чтобы потом такие цзяневские взгляды не стали привычными. Не стали отражаться в зеркале, когда Цзянь остановит и скажет: слышь? Не по-пацански сосаться друг с другом. Усёк? У него вчера, наверное, тоже помешательство какое-то было, раз отвечал он жадно, резко, остро. Бывает такое в чужих городах, по ночам, под визг из фильмов ужасов. Когда монстры с экрана проникают во вне, находят внутренних демонов и издевательски будят их, вынуждая совершать такую вот дичь. Цзянь только головой уверенно качает: — Я ему верю. — действительно верит, на все сто из десяти. Верит в ту чушь, которую ему волшебный мужик наплёл. Цзянь вообще во многое верит, как поверил в то, что: я сейчас сделаю вид, что сплю, а ты просто ложись рядом и тоже засыпай. Ты просто тоже сделай вид. Тут метра не получится, но ты ложись и сделай вид, что он есть. И он делает вид, что ничего не было. Только взгляд его отдаёт такой горечью, что язык жжет так, словно Чжэнси его сначала изрезал острыми бритвами вдоль и поперек, а потом хлебнул чистого спирта, запивая все это концентрированным лимонным соком. — Кстати, Лингу верю больше, чем шерифу. Я хочу принести ему вещь Чан Шун, чтобы он узнал о ней что-нибудь. И если Цзяню просто делать вид, то у Чжэнси получается херово. У Чжэнси даже со школьными постановками топорно всё было. С жизненными — того хуже. Ему сейчас только аферистов не хватало с их гиперчувствительностью мира и тонких энергий или чё они там ещё несут доверчивым идиотам, которые каждое слово ловят и в башке у себя выстраивают оправдательные вердикты на каждое неверное утверждение доморощенных медиумов. Чжань тоже может чушь наплести, стоит только взглядом зацепиться за кулон, болтающийся на шее девчонки с чужим именем или за татуировку на предплечье, на которой запечатлена любимая помершая собака. Просто всё — наблюдательность на максимум, месяц изучения языка жестов, прогон человека через соцсети, где вся нужная информация тоннами и ты уже медиум, который всю жизнь человека, как на ладони видит, на составляющие раскладывает, загребая чужие кровные крупными купюрами — исключительно наличкой, разумеется. У медиумов слишком тонкая душевная организация, чтобы платить налоги. Цзяня за идиота Чжэнси не держит. Никогда не держал, даже когда говорил об этом. Цзянь просто слишком доверчивый и добрый. Цзянь просто слишком Цзянь. И в его характере ещё со школы по храмам перед экзаменами таскаться и жечь благовония в доме, после посиделок с гостями. Чжэнси не осуждает. Чжэнси просто знает, что у них за разум отвечает он сам, а Цзянь за недостающие ему эмоции. Поэтому разумно будет сказать, отталкиваясь от стены, чтобы помочь Цзяню найти его толстовку, которую Чжэнси видел за кроватью и хер знает, как та там оказалась: — Он такой же тонкий психолог, как и мы. — подходит ближе, наблюдая за тем, как Цзянь волчком на кровати крутится, сминая под собой одеяло, ворчит тихо, выругивается и притихает, стоит Чжэнси наклониться, поднимая с пола искомое. Говорит мягко, заглядывая в чистые, сонно-песчаные глаза. — Паранормального не существует, а отдавать волшебным мужиками чужие вещи — это вообще незаконно. И сам себе сейчас противоречит. Потому что в собственных руках толстовка вовсе не Цзяня. В руках своя, которую Чжэнси протягивает Цзяню, опираясь одной рукой о кровать. И Цзянь действительно волшебный. И да — возможно, это незаконно. Зато внутри теплом растекается, когда Цзянь принимает её, тут же натягивая на себя. Незаконно быть таким восхитительно очаровательным в вещах Чжэнси, которые Цзянь за чужие не принимает. Которые Цзянь с детства таскать любит и отказать ему совершенно невозможно. Невозможно не задержать дыхание, смотря на то, как тот трогательно утопает в собственных вещах, когда рукава до самых костяшек, а треугольный вырез открывает ворот футболки, открывает грубый засос на шее, где яремная колотится под тонкой, почти прозрачной кожей. Незаконно это, блядь, потому что взгляд оторвать практически невозможно. Невозможно смести руку с кровати и разогнуть спину, чтобы встать, потому что этим видом опьяняет мгновенно. И как оно обычно бывает, после нескольких шотов текилы на голодный желудок — стоит только встать на ноги, как тело не выдерживает, теряет контроль, а ватные ноги заплетаются. И черт его знает чего там пьяному телу ещё захочется, поэтому Чжэнси не рискует вставать, а опускается на пол осторожно, всматривается в хитрые глаза, которые Цзянь сощуривает слегка, доверительно сообщая: — А кто сказал, что я отдам? — приподнимает брови, самым невинным образом поясняя. — Ты меня знаешь, я забывчивый. Я случайно забуду её там, а потом вспомню и вернусь через пару дней. Взмахивает рукой расслабленно, словно с ним постоянно такое случается. Но Чжэнси поспорить готов — людей с лучшей, чем у Цзяня памятью, он ещё не встречал. Цзянь, кажется, может воспроизвести события годичной давности с точностью до секунды. Цзянь редко перед кем такой своей стороной открывается, но Чжэнси отчётливо помнит первый раз, когда узнал об этом. В школе у какого-то пацана были неприятности. Если уж честно — пиздец, какие серьёзные проблемы. Влип по полной, слухи быстро расползлись — нападение на девчонку из соседней школы, которое вскрылось спустя полгода, когда у той случилась паническая атака, а после её увели к психологу, которому она в истерике всё и рассказала. Вспомнила школьную форму с желтыми полосами, которую нигде больше не встретишь. И свидетели тут же нашлись, которые припомнили того пацана. Чжэнси едва его знал — типичный хулиган, который не любил учиться, да и с социальными контактами у того туго было. Его и обвинили. Чуть не выставили из школы, не говоря уже о заведении уголовного дела. А спас его тогда именно Цзянь, который завалился в учительский кабинет, где ахуевший пацан сидел в окружении разъяренного школьного состава. Завалился, даже не обращая внимания на то, что его выставить оттуда пытались два здоровых препода. Завалился и на одном дыхании расписал чуть не каждую секунду того дня, в который встретил пацана в торговом центре у игровых автоматов, где тот прогуливал. Самолично нашёл приставучую девчонку, которую Чжэнси всю старшую школу избегал и она, как ни странно — подтвердила, что тоже того пацана видела, даже фотку нашла, на которую тот случайно попал. Ситуация быстро разрешилась, тогда Чжэнси и понял, что память у Цзяня нереальная. О такой только в книгах, да в фильмах про гениев показывают. В каком-то смысле Цзянь и есть гений. Гений, который верит в волшебных мужиков и в их слова. Гений, который смотрит открыто и с искренним желанием действовать, пусть и не совсем законными путями. Гений, который таскает чужие вещи. Гений, которому эти вещи — не смотря на то, что он в них утопает — всегда к лицу, даже если это старая, потерявшая цвет футболка. Гений, которому отказать невозможно. Только покачать отрицательно головой, прикрывая глаза, говоря: — Это безумие, Цзянь, но если для тебя это так важно… — и глаза приходится открыть. Открыть и посмотреть. Снова вмазаться, снова захлебнуться пустынной бурей, снова попасть под ебучую магию, которой этот пацан окутывает себя. Выдохнуть честное. — То я тоже, наверное, забывчивый и невнимательный. Потому что всё, что важно для Цзяня — автоматически становится важно и для Чжэнси, даже если он в это откровенно не верит или противится. Даже если Цзянь скажет, что для него важно не жрать мясо, потому что жизнь животных важнее насыщения собственного организма белком — что ж, это станет важным и для Чжэнси, даже если мясо он очень любит и обходиться без него не может. Сможет, блядь. Ради Цзяня он всё сможет. … В доме, стоящем на отшибе, ничего особенного нет — обычный серый фасад, который когда-то явно был белым. Пара кривых деревьев, одно из которых растёт не вверх, а вбок, стелясь толстым стволом по земле, точно его придавили намеренно. Соседние дома за пределами видимости, точно живёт Си Линг в глуши дальних ебеней, хотя уже с самого утра на его крыльце красуется стеклянная литровая бутылка с молоком и свежая газета, от которой всё ещё несёт тёплыми типографскими чернилами. На первой же свёрнутой вдвое странице, красуется Цзянь, точнее половина его лица. Неказистая подпись, говорящая о том, что совместные с волонтёрами поиски ничего не дали, а местным жителям удалось найти только пару мужских ботинок, связанных между собой шнурками, которые какой-то шутник вывесил высоко на дереве. А следом и ещё одна местная сенсация — задержан местный житель Цзоу Деминг, но по этому поводу шериф комментариев не даёт, а журналюги уже выстроили парочку занятных теорий о его причастности к пропаже Чан Шун. Ни одну из них Чжэнси прочесть не успевает, потому что как только они оказываются на пороге — дверь скрипуче открывается, а Цзянь уже вовсю пихает локтем в бок, шепчет восторженно: — Видишь? Мы ещё даже не постучались, а Линг уже нам открыл. Что это, если не магия? Чжэнси бы объяснил всё просто и понятно. Первое — машину они сняли мягко говоря старую, у которой мотор не урчит ласковой кошкой, а грохочет громовыми раскатами на всю округу. Четырёхместный джип явно уже давно ждёт ремонта, который делать не спешат: колодки скрипят даже при плавном торможении, а двери приходится захлопывать с размаху, потому что внутренние резинки иссохлись все, и по-другому те уже попросту не закрываются. Второе — скрип ступеней, которые, кажется, должны деревянными сырыми балками под подошвой в опилки крошиться. И не потому что вместе Чжэнси и Цзянь дохуя весят, а потому что древесина уже изношенная, утратившая прочность, отсыревшая вся и наверняка изнутри изъедена термитами или ещё какой насекомьей проблядью. Третье — мелкие симпатичные на вид окна гостиной, выходят прямиком на крыльцо. Они, как и в любых старых домах — с аккуратно выкрашенными в бледно-бежевый деревянными рамами, через которые, кстати, невозможно было не услышать натуральные выстрелы выхлопной трубы. Из той обычно при этом валит сизый смердящий бензиновым выхлопом дымоган. И парочка этих выстрелов случилась именно в тот момент, когда Чжэнси выруливал на подъездную дорожку дома. Гравий забился в выбоины в шинах, а Чжань ещё удивился, что дорожка поразительно чистая. Тут вообще-то грязина кругом, слякоть и комья влажной земли, куда ни глянь. Её отметины черными росчерками видны на асфальте, точно подметали его совсем недавно — ни одного опрелого листа не видно, все они в однаковые кучи свалены по обочине. Четвертое — небо серое, хмурое, гадкое, обещает не то дождь, не то снег, как с самого утра, когда Чжэнси только с постели поднялся. На небе ни лучика солнца, которое окрасило бы округу в ярко оранжевый, ведь тыквенные поля тут повсюду. Но рядом с Чжэнси Цзянь, который затмевает тысячи солнц, миллиарды звёзд, все галактики известные и неизвестные человечеству. Цзянь по факту ярче того самого небесного светила, которому в некоторых культах поклоняются. И не заметить его просто невозможно. Невозможно не встать с продолговатого твердого дивана, что ютится посреди гостиной и не припасть всем телом к окну, завороженно наблюдая за тем, как Солнце самолично вышагивает на порог собственного дома. На месте Си Линга — Чжэнси так бы и сделал. И вот она — настоящая магия. То, во что Чжэнси за просто так поверит и сомнениям подвергать ни за что не станет. Чжэнси жёсткий скептик и мозг у него на науку заточен. Чжэнси искренне верит, что магия в мире есть и её сосредоточение покоится в хрупком теле одного очень сильного человека, глаза которого согревают пустынными бурями даже на сквозном ветру, от которого приходится шею в плечи втянуть и поправить воротник кожаной куртки позади, ставя его вертикально. Настоящая магия в том, кто в эту магию верит, но не замечает её в самом себе. Зато замечает Чжэнси. Чжэнси глаз оторвать от солнца не может, потому что вокруг серо, уныло и холодно. Но вот же, блядь, волшебство — рядом с Цзянем тепло, ярко и даже скручивающий спазм в голодном желудке нисколько не напрягает. Магия, блядь. — Я ждал тебя. — стоящий на пороге старичок с огрубевшей на палящем солнце, смуглой кожей, открывает дверь шире, отступая на пару шагов. Пропускает проходящего внутрь Цзяня и оглядывает Чжэнси с ног до головы. — И тебя, серьёзный мальчик. Готов спорить на сотню, что ты тот ещё скептик. Чжань ожидал, что когда зайдёт — увидит как минимум спиритическую доску на столе, руны или ещё какую хуйню нарисованную на стенах, магический шар — куда ж волшебным мужиками без него. Как максимум — развешанные на тонкой бечевке вдоль стен, отрубленные головы крупного рогатого скота или на худой конец — сырые бошки куриц. Ни того, ни другого тут нет. Вообще никакой отвратительной атрибутики, какую так любят показывать в фильмах ужасов, которые Цзянь сутками смотреть готов. Ни ведьмовских тебе мешочков, ни крови на столе, после ритуального жертвоприношения. Ни грязного котла, из которого валит дым, копоть и дрянной смрад какого-нибудь лютого варева, в состав которого непременно будут входить паучьи лапки, клюв ворона и берцовые кости действенниц. Расчлененных девственниц тут тоже, как ни странно, нет. Кажется, в этом доме их не бывает, ну разве что, если Си Линг совсем уж волшебный на голову и отрёкся от плотских удовольствий в угоду магии. Каких только правил для себя эти странные люди не придумывают, чтобы, как они выражаются — открыть дар. Обычный дом у него. Нормальный. Настолько нормальный, что на невысоком узком шкафу для обуви — ютится пепельница, которую тот использует для ключей от машины. А на плите, что на кухне — тушится мясо, судя по запаху. На стенах редкие фотографии, где ещё молодому Лингу жмут руку лыбящиеся на камеру дядьки в костюмах, а вокруг аплодирующая толпа. Дом небольшой, но очень уютный — вместо ожидаемого круглого стола, на котором должен был стоять магический шар — невысокий квадратный столик с мелкими нежно розовыми цветами в узкой вазе. Вместо котла — здоровенный камин, который согревает комнату, наполненную ароматом лесных трав и хвои, которые Линг наверняка собрал во время поисков. Этот запах забирается в носоглотку мягко, укрывает лёгкие, стынущие от холода, потому что печка в машине пашет через раз. Проникает под кожу неясным, но таким плотным спокойствием и Чжэнси уже без смущения втягивает его на полную, сбивая с ног ботинки, отвечая Лингу: — В точку. Тот щурится хитро — на старую мудрую лисицу похож — спрашивает, указывая рукой на вешалку, когда замечает, что Цзянь стоит в коридоре со снятой курткой в руках: — А зачем тогда пришёл? И прищур его не надменный, не вызывает отторжения, раздражения, которое Чжэнси от себя ожидал. Так старики щурятся, когда несмышленый ребенок рассказывает о том, что на прогулке настоящую фею видел. Смешливый такой прищур, добрый. Цзянь за Чжэнси ответить решает, укладывает ему руку на плечо и то мгновенно опаляет жаром ладони, точно тот её о накаленную батарею согрел: — Это я попросил. Си Линг кивает довольно. Улыбается заразительно, а Цзянь ему в ответ. У них словно какой-то негласный молчаливый контакт установился ещё там, в лесу и теперь эти двое волшебных — один на голову, а второй по факту — немо переговариваются между собой. О чём конкретно — Чжэнси даже подумать страшно. Мало ли что в их головы прийти могло. Если у Чжаня в башке вычислительная, приученная к непрерывному анализу машина, то у Цзяня там точно какая-нибудь дивная херня вроде мешанины из обдолбанных веселящим газом единорогов и эльфов. У Си Линга — что ж, об этом Чжэнси подумать не успевает, потому что тот сообщает Цзяню доверительным глубоким голосом: — Он очень серьёзно относится к каждому твоему желанию, я поражён. — переводит хитрые, ошеломительно серые глаза на Чжэнси, протягивает руку, представляясь. — Си Линг. — Чжань Чжэнси. — кивает и привычно хмурится, ощущая, что хватка у мужика, что надо. Выверенная — в меру крепкая, но и без этой излишней показухи, когда кто-нибудь пытается давить с силой, сжимая чужую ладонь до хруста сухожилий. Линг приподнимает удивлённо брови, хмыкает тихо и говорит уже, кажется, сам с собой: — А вот и ключ нашёлся. — улыбку не сдерживает и получается она у него мягкой, даже приятной. — Только твой друг его почему-то в упор не видит. Такое с кошками обычно бывает — слоняются вокруг да около, выпрашивают еду, а когда им на пол её кладёшь, они проходят мимо и всё так же на еду в руках мурлычат. — отпускает руку, пускаясь в объяснения, которые до Чжэнси доходят вроде словами в уши, а до мозга смыслом, ну вообще никак. — Дай, мол, дай. А им уже дали, они просто не заметили. О каком ключе волшебный мужик базарит — Чжэнси не знает. У него по факту много ключей. Один от машины; второй от номера; третий от собственной квартиры в Гуанчжоу; четвертый от отцовского дома, который Чжэнси вручили на всякий случай; пятый от гаража; шестой от кабинета; седьмой на шее, который перманентно приходится касаться рукой, чтобы не потерять контроль рядом с Цзянем — такая психологическая уловка, когда Чжэнси приходится, как какому-то идиоту представлять, что он запирает все желания внутри, не давая им просочиться наружу; и восьмой от сейфа. Какой из всей этой связки приглянулся Си Лингу — чёрт его разберёт. Но от его слов — Цзянь столбенеет на секунду-другую. Даже дышать, кажется, перестаёт. Только моргает часто-часто и бледнеет на глазах. Его точно обескровили за мгновение, в которое Чжань оказывается рядом с ним, не удерживается — прикладывает ладонь к холоднющему влажному лбу, проверяя не заболел ли. И бурчит Си Лингу, не отходя от Цзяня ни на шаг: — Я не понимаю о чём вы. Тот только отмахивается, как от надоедливой мошкары, заходя первым в гостиную: — А тебе и не надо. — он кивает в сторону Цзяня, который по сути уже весь дом должен был оббегать, потыкать в необычные предметы интерьера, вроде белой восковой бараньей черепушки, попутно вопрошая: а эт чё? А для чего оно? Но Цзянь не бегает, ни во что не тыкает, не заваливает вопросами. Цзянь завис где-то явно не в этом мире и взгляд его лихорадит так, точно Чжэнси ладонь от его лба должен немедленно оторвать, шипя при этом, что у того температура выше сорока. Цзянь сухо сглатывает и облизывает губы. Реагирует только на слова Линга, который на него тут же указывает. — Это ему вон, надо. Он дышать начинает прерывисто, ещё раз губы облизывает, убирая пряди волос с лица за ухо. Произносит почему-то изломанно, хрипло, точно ему глотку изнутри высушило подчистую и та покрылась глубокими трещинами: — Вы не скажете мне где он, да? — Конечно же нет. — сварливо отзывается Линг, опускаясь на большое кресло, укрытое пледом. Разводит руками, мол ничего поделать с этим, о чём Чжэнси до сих пор не допирает, не может, качает головой отрицательно. — Так будет просто не честно. Ты обнаружишь его однажды и тогда… — тот хмурится слегка, вздыхает, как обычно старики делают, когда видят, как молодняк хернёй около них страдает. Трёт подбородок, пялясь невидяще в стену, прикрывает глаза, точно от какого-то образа, который только что увидел, пытается избавиться. И оно видимо не особо помогает. На его щеках красные крупные пятна появляются, а Линг уже трет лицо усиленно, бормоча себе под нос. — Ох, не буду я говорить, что тогда. Не хочу в вашем белье копаться, ты мне потом за это ещё спасибо скажешь. Слишком интимные штуки, знаешь ли. Ключи вроде с интимностью ну никак не связаны. Ключами отпирают замки — единственное их назначение, как ты там ни крути. А старик, по ходу, совсем ополоумел в этом своём доме на отшибе. Уединение порой идёт в пользу, а порой вот так — когда в ключах начинаешь видеть интимные штуки. Цзянь в уединении никогда на памяти Чжэнси не был — это тупо не в его характере. Но он тоже краснеет — сочный румянец липнет на скулы и Чжэнси уже всерьёз задумывается, что полоумие нет-нет, да может передаваться воздушно-капельным. — У вас слишком обобщённые фразы. Все медиумы этим пользуются? — Чжань подталкивает Цзяня в спину к низкому дивану. Потому что самостоятельно Цзянь сейчас способен только стоять и задумчиво-ломко пялиться на развалившегося на кресле Си Линга, который в своей загадочности явно перегибает палку. Это Чжань ещё мягко сказал, про обобщённость. На деле непонятно нихуя. И становится ещё более запутано, когда Цзянь наконец опускается на твёрдую сидушку, обтянутую бежевым велюром, а Линг, вытаскивая из пачки сигарету, постукивает ею о журнальный столик и непойми зачем — тычет её кончиком в дверь, что совсем рядом от Чжэнси: — У меня дверь заклинило. С темы мужик перепрыгивает — будь здоров. И наверняка это отражается во взгляде Чжэнси — недовольном, с налетом скепсиса, с которым он дёргает за ручку и дверь мгновенно поддаётся. За ней оказывается аккуратная спальня. Большая двуспальная кровать, застеленная таким же пледом, какой и на кресле, а поверх, с левой стороны — лежит женский вязанный свитер. На трюмо около стены, три фотографии с белых рамках. И на всех одна и та же улыбчивая пухленькая женщина с роскошным блондом пышных волос, следов которой, Чжэнси в гостиной и прихожей, не обнаружил. У женщин ведь как бывает — несколько пар обуви; обязательно по три, а то и больше вида духов на полке у зеркала; шкатулка с украшениями или хотя бы одна цветастая куртка на крючке, рядом с потертой мужской. Даже если женщины нет дома, то ею там пахнет — ненавязчиво, спокойно, но отчётливо. Тут же пахнет скорее одиночеством. Тут пахнет едой, приготовленной на скорую руку без особого энтузиазма и совсем немного полынной горечью. Особенно, когда Си Линг замечает, что Чжэнси глядит на женский свитер на кровати. Он прикуривает, зачем-то закрывая ладонью пламя зажигалки, хотя сквозняков в доме нет и тихо, оглушающе опустошено поясняет: — Это моей жены. Её нет уже девять лет, но я всегда оставляю её вещи на кровати, чтобы ночью чувствовать её запах. Он до сих пор есть. — усмехается печально, затягивается глубоко и сметает с лица ту боль, с которой о ней говорил. Снова становится тем, кто их на пороге встретил: хитрым, мудрым и слегка безумным. — Видишь? Скажи человеку, что дар считывания есть — и он не поверит. А вот скажи, что дверь не открывается, как он тут же кинется дёргать за ручку, проверяя. Чжэнси прикрывает дверь, потому что лезть в чужое, скорбное и до одури болезненное — как-то неприлично. И так уже залез, выслушал оправдание и немного проникся. Усаживается рядом с Цзянем, который задумчиво накручивает на палец светлые пряди и до сих пор где-то не здесь. Чжэнси не Цзянь и о чём говорить с волшебными на голову мужиками — не знает. Поэтому наблюдает за тем, как тот курит и странно, что это не вызывает острый приступ никотиновой ломки, ведь в последний раз удалось покурить только до того, как Цзянь проснулся. По дороге сюда, Чжань дал себе слово, что даже если захочется — нельзя. Цзянь кашлял, а значит, застудить его открытым окном будет проще простого. А после как-то и времени не было, потому что Си Линг дверь распахнул сразу же, без звонка и стука. Чжэнси хмурится слегка, не упуская зависшего Цзяня из поля зрения, откидываясь на такую же твердую, как и сидение, спинку дивана. И говорит то, о чём думает сейчас меньше всего: — Магия основана на лжи. Фокусы — всего лишь ловкость рук. Больше мыслей вызывает то, как Си Линг умудряется справляться с потерей. В голову клинятся образы, как каждую ночь ему приходится убирать разложенную на покрывале одежду в шкаф, ложиться, закрывать глаза и представлять, что она ещё рядом. Будто и не уходила никуда. Будто все эти девять лет вместе, рука об руку. А после сказать, как же сильно скучаешь и до сих пор искренне любишь — уже в пустоту. Без ответа. И не прикоснуться, не пройтись по копне светлых волос рукой, как прежде. Да ёбнуться можно ведь. Чжэнси только сейчас понимает почему вообще люди с ума сходить начинают, тянутся к оккультизму, бараньи черепа из белого воска себе покупают — потому что в какой-то момент отчаяния не остаётся ничего, кроме как поверить в существование другого мира, где тот, кого ты потерял — есть. У тебя его нет, а там вот — он есть. И может, если эту черепушку зажечь, если прочесть какое-нибудь пиздатое заклинание и пустить из пальца кровь на спиритическую доску — то может, отзовётся. Подаст знак. Хоть на секунду, пусть и неосязаемо, но окажется рядом. Вера вообще странная штука, которую кто-то способен обретать в такие вот переломные моменты. Кто-то грозит пальцем небу, угрожает богам, а кто-то, как Си Линг — начинает верить и становится немного безумцем, который каждое утро укладывает свитера поверх покрывала, а за обедом наверняка подаёт к столу две порции. Себе и ей. И Чжэнси не уверен, что не стал бы таким же, выстели тот ублюдок Цзяню не в плечо, а в сердце. Порой рациональность и логические цепочки разбиваются вдребезги, перед лютой скорбью, которой тут все стены пропахли. И Си Линг уже не кажется таким уж ненормальным. Он только затягивается снова, выпускает дым вверх ровными кольцами, а следом разглядывает табачный прах, обернутый в бумагу, говорит спокойно: — Но так же на лжи основаны и другие прекрасные вещи: всемирная история, религия, клятвы верности. — взмахивает рукой, показывая, что там ничего нет, светит пустой ладонью, а через секунду уже выуживает из-за своего уха обычную игральную карту с королем пик. — Ловкость рук, пара красивых слов, и люди уже искренне верят, что Нерон был натуралом, господь посылает нам те испытания, которые мы способны преодолеть, а любовь до гроба существует. — прокручивает карту, зажимает её между указательным и средним, отшвыривает ту в сторону, и взгляд его делается тяжелым. — Чушь! То, чем я занимался — куда более честнее политики и религии вместе взятых. Справа слышится едва различимый шелест, когда Цзянь снова и снова проходится пальцами по пряди — ведёт по ней, как по шёлку, ногтем большого пальца, прижимая волосы к указательному. Чжэнси эту его привычку с самого детства знает. Когда того кроет переживаниями, он вечно свои волосы терзает до того, что те пряди, которые оказываются между пальцами — висят потом оттопыренными сосульками. В садике Чжань замечал их, когда за Цзянем долго никто не приходил — тогда Чжэнси взял себе за правило не уходить раньше него или без него. И в один момент маме надоедало ждать и она поймала с утра тётушку, что присматривала за Цзянем, договорившись, что забирать его она будет вместе со своим сыном, который упорно отказывался оставлять пацана в одиночку. В школе замечал их перед сложными тестами, особенно, если Цзянь к ним не готовился. А после — уже почти каждый день, проведенный вместе. И спрашивать о причинах тревоги было абсолютно бесполезно — в ответ потерянная улыбка от уха до уха, надтреснутый горечью взгляд и фирменное цзяневское: да все окей, я просто задумался. И видимо в такие вот моменты задумчивости — в его волшебной башке, дохнут все единороги, трубы веселящего зага перекрываются, а на смену ему пускают угарный газ. Потому что Цзянь становится тихим и улыбается, только если спросить его о чём-нибудь. Не важно о чём: как умер этот человек? Улыбка от уха до уха, которую хер у кого встретишь на месте преступления и ответ на автомате: пробитый череп с левой стороны затолочной доли. И абсолютно отсутствующий взгляд. Как сейчас прям. И шелест волос этот проклятый. Отвлекает, крадёт всё внимание на себя, но Чжэнси пытается удерживаться в реальности, где напротив сидит Си Линг, с интересом учёного наблюдая за ними. Где пахнет тушеным мясом и скорбью, пробивающейся из щели под дверь спальни. — Вы прекратили? — Чжань задаёт вопрос, цепляясь за последнюю фразу, которую ему удалось запомнить, до того, как утянуло в тягучие, вязкие мысли о Цзяне. Оно всегда так получается. Утягивает незаметно. Иногда надолго. Иногда на целые ночи и не помогает даже пашущий ночами напролёт телевизор, где гремят боевики или идут старые нуарные детективы, вперемешку с осточертевшей яркой и зачем-то громкой рекламой очередной дряни, которую агрессивно призывают купить. Единственная, которая заинтересовала Чжэнси однажды — это реклама снотворного, которую крутили в три ночи. И вот что он понял. Первое — реклама та ещё херня, там пиздят. Второе — снотворное не работает, так, как того обещали. Третье — Цзянь из собственной башки уже никуда не денется. Линг притирается седым затылком к подголовнику кресла, что на пару тонов темнее дивана. И выглядит он уставшим на все жизни вперёд. Выглядит выжатым и обессиленным. Кривится, отвечая: — Почти. — тушит сигаретный бычок в стакане с какой-то прозрачно-коричневой дрянью. Не то виски, не то чай. Хотя, судя по состоянию Линга — там пудово виски с самого раннего утра. И стакан этот в течении дня то пустеет, то наполняется снова. — Рано или поздно все прекращают. Сил нет, желания тоже. — он разводит руками и кажется, те вот-вот опадут обесточенно. — Нет вообще ничего. Будь тут клинический психолог — наверняка заставил бы волшебного мужика провериться на депрессию, предлагая тест по шкале Бека. Её почти невооружённым глазом видно — потеря интереса к тому, чем тот любил заниматься раньше; стерильная чистота вокруг, точно в момент скачка депрессивной шкалы — тот хуярил по дому, как обезумевший, оттирая от пыли даже стены; куча брошенных на середине книг с закладками в них, что свалены на журнальном столе. Оглушительная вина, засевшая в подёрнутых мглистым туманом глазах, которую тот хоть и пытается не пропускать во вне, а она всё равно сочится сквозь него, сквозь ходощавое тело, сквозь стены эти с белыми разводами, точно оттирал он их химическими моющими. Сниженная концентрация, когда его взгляд то и дело скашивает к комнате, где на кровати лежит женский свитер и поделать он с этим ничерат не может. Клинический психолог уже впопыхах назначал бы труднопроизносимые препараты, которые выйдут на кругленькую сумму, а Чжэнси идёт другим путем. Не в его правах тут диагнозы ставить и оценкой состояний волшебных, убитых скорбью мужиков заниматься. В его правах только заметить: — Выгорание? Профессиональное — оно у всех бывает. Хоть у следаков, хоть у психологов, хоть в медиумов. Чжэнси лично такое наблюдал, когда ещё в младших следователях ходил на пару с Цзянем. Был у них начальник — сильный мужик, стойкий, казалось, всё ему нипочём. Но так только казалось. Когда округу охватила волна убийств детей — того сорвало. Не на шутку, длительным запоем и почти потерей рассудка, потому что одна из убитых девочек, оказалась похожей на его дочь. Его чуть в отставку не отправили, если бы Цзянь не решился взять на себя ответственность за приведение шефа в порядок. Ему дали месяц. Времени, конечно, в обрез было, но Чжэнси ведь уже упоминал, что Цзянь по сути своей волшебный? И ему волшебным образом удалось совершить то, во что никто кроме Чжэнси не верил. Те только крутили пальцем у виска и всё твердили, что старику уже пора на покой. Тех удалось осадить, когда однажды в управление вернулся сильный и стойкий мужик, а не его пьяная вдрызг тень, которая блевала в туалете по три раза на дню. Си Линг поджимает губы, трёт задумчиво подбородок, а после уверенно качает головой: — Это называется скорбью, серьёзный мальчик. И это Чжэнси тоже видел. Почти каждый день, когда приходилось беседовать с семьями жертв. А после кое-как добираться до дома и упихивать ещё вчера выстираные вещи — в стиральную машину, потому что у скорби есть запах. Горький, полынный, с примесью выжженного табака и свернувшейся в венах крови от осознания, что потеряли они любимого человека уже навсегда. Он липнет на одежду, въедается в кожу и оттирать, отстирывать, выполаскивать его из себя — приходится долго. Годами. А может быть, он не уходит и вовсе, поэтому Чжэнси перед выходом из дома, обливается плотным парфюмом, чтобы он не так заметен был. Чтобы перебивал хоть немного запах чужой, но такой сильной потери. Может быть, именно поэтому у Чжэнси и развилась зависимость от запаха солнца, выжженной травы и галактической пыли, который несёт в себе Цзянь. И это не духи, не одеколон, не паршивый шампунь или гель для душа — это его естественный, каким он пах даже в детстве. Каким глушит все остальные — подчистую. Какой Чжэнси вот сейчас прям вдыхает с удовольствием и сам не замечает, как придвигается к Цзяню ближе. Тот отмирает потихоньку — смаргивет мысли, отпускает прядь, которая так и остаётся в неестественном положении, топорщится, выбивается. Он кидает взгляд на Чжэнси. Такой удушающе теплый, что внутри всё обрывается гулко. Что внутри замирает и хочется остановить проклятое время, только бы не отмеряло секунды и позволило ещё хотя бы одну вечность убиться им. Но вечности в запасе у Чжэнси, конечно же, нет. Никогда и не было. Цзянь снова в свою привычную улыбку, которую он нацепляет всегда и везде. Цзянь снова отводит взгляд, переводя внимание на Линга и соединяет ладони в умоляющем жесте: — Си Линг, я принёс вам кое-что. — вытаскивает из кармана крошечный герметичный пакетик, в котором болтается сущая бижутерия с потемневшим серебряным напылением. Цзянь встряхивает его и аккуратно укладывает на стол, придвигая его к Лингу. Отводит от пакетика взгляд, даже чуть отворачивается от него, скрещивая руки на груди. — Точнее, я сейчас это случайно у вас забуду, а если вы случайно это потрогаете и случайно захотите посмотреть эту вещь — будет здорово. Это браслет Чан Шун. — смотрит на Линга своим нереально проницательным, от которого даже за стальными стенами укрыться невозможно. Лингу от него и прикрываться-то нечем. Только попадать под влияние теплых песчаных глаз, в которых взгляд настойчивый, решительный. Который заражает этим, вынуждает Линга напрячься слегка, нахмуриться, но всё же выслушать, хотя судя по его виду, он сейчас же откажет. — Я знаю, вы говорили, что это трудно и физически неприятно, но мало ли. Я за ним вернусь завтра. — Цзянь продолжает осторожно, давя фактами, которые Лингу слышать откровенно неприятно. Тот морщится, тянется за сигаретой и яростное отрицание, с которым тот поначалу пялился на браслет, медленно вымывается из мглитых внимательных глаз. — Локальный поиск ничего не дал, а времени у неё всё меньше. Я боюсь даже представить, что будет с её родителями, если мы не найдем её живой. Не найдем мертвой. Хоть какой. — и Цзянь не просто говорит, он каждое слово через себя пропускает. Каждое сквозь Линга, даже если тот того и не хочет. Говорит же Чжэнси — Цзянь по факту волшебный. Глаза у него волшебные, слова волшебные, да и сам он в общем-то — волшебный. — Ведь у надежды тоже есть срок жизни. И когда тот истечёт — им будет даже хуже, чем сейчас. Заканчивает, чуть не задыхаясь от недостатка воздуха, который жадно втягивает ртом и притихает. Просто дышит. Просто смотрит. Смотрит так, что Чжэнси ему ни за что не смог бы отказать. И даже волшебные мужики, видимо, иногда попадают под магию волшебных мальчиков. Вот как сейчас прям: — И что мне с тобой делать, красивый мальчик? — он потирает лицо руками, а когда отнимает от него ладони — смотрит на Цзяня снисходительно, едва ли не с родительской нежностью. — Когда такими глазами смотрят, разве можно отказать? — ещё раз опускает взгляд на стол, рассматривает тонкую металлическую цепочку, бормочет следом. — Твой серьёзный друг тоже вот не может — даже поплеся с тобой к старику, которого держит за безумца. — поднимает глаза на Чжэнси, подмигивает и кажется на пару лет помолодевшим. На пару вечностей отдохнувшим. Выглядит живым, а не умирающим от скорби, за что благодарно улыбается Цзяню. — Он не верит в магию, но верит в тебя. Знаешь что? — шлепает ладонью о стол, сгребая к себе поближе браслет Чан Шун. — Я тоже, пожалуй, поверю. Приезжайте завтра после пяти. А когда Чжэнси натягивает ботики, опираясь о стену в коридоре, Линг бросает на прощание, тыча себя в грудь — в то самое место, где холодный металл холодит ключом рёбра Чжэнси — явно обращаясь к Цзяню: — И ключ этот… Ты просто присмотрись повнимательнее, мальчик. Ты очень быстро его найдешь.