Пропавшие без вести

Первое, что он чувствует — теплое и мокрое на лице. Крошечными крапинками капель, точно с рук горячую воду стряхнули прямиком на рожу. Или прогретый до бурлящей воды океан швырнул солёным бризом в лицо, на одежду, на короткие волоски, что вздыбилась на предплечьях в момент оглушительного выстрела. И мокрядь эта действительно соленая, с концентрированным металлическим привкусом, которую Шань слизывает с губ. Раз. Ещё раз. Он этот вкус отлично помнит. Он этот вкус из тысячи узнает, с закрытым глазами, полностью оглушенный, лишенный всех чувств — узнает безошибочно. Он этот вкус лично для себя на составляющие раскладывал, слизывал с чужих губ языком жадно, вычленяя яд вперемешку с понятной только ему нежностью. Он этим вкусом распадался на молекулы. Он этим вкусом был до немоты пьяным, до слепоты выгоревшим. Это вкус больного, оставленного позади, но до сих нереально важного. Шань не решается открывать глаза. Он на ходу, по инерции, на чистых инстинктах — ловит тяжесть тела, что перед ним. Ловит, руками загребая вымокшую в тёплом и липком, чужую одежду. Ловит, рушась вместе — с до сих, ебаных, пор душераздирающе-важным — на пол. Больно ударяясь коленями, не открывая зажмуренных глаз. Ведь если не видишь — значит ничего не произошло, да? Это ведь, как в детстве, когда ломаешь какую-нибудь херню вроде пульта, а он разлетается дурацкими пружинами и погрызанными батарейками по полу. Спрячь его под диван и не найдет никто. Спрячь — ведь если не видно, значит ты ничего не ломал. Никто не сломан. Никто не хрипит от боли. Никто не кричит. Никто не задыхается от отчаяния. Никого не подстрелили. Но Шань уже давно не ребенок. А сломанные пульты рано или поздно находятся. Рано или поздно приходится смотреть в глаза реальности, которая в своём безумстве превосходит всё существующее. Которая сама обожает ломать и выставлять это на всеобщее обозрение. И она ломает Шаня. Она выламывает кости, разрывает жилы, выворачивается наизнанку, давит изнутри всю гниль. Рано или поздно глаза придётся открыть и увидеть. Увидеть, как здоровый мужик заламывает руки Деминга, под которым тягуче медленно расползается лужа крови. Та забивается в стыки кафеля, пачкает красным мерзкую бледную рожу, вжатую в пол. Тянется щупальцами к Шаню, прижимающему к себе Шэ Ли. Тут тоже мокро. Тут горячее пропитывает рукава и колени. Тут горячее через рваную дыру в рукаве плеча — сочится на ладонь, утекает сквозь треморящие пальцы, и второй рукой Шань неосознанно ловит это. Ловит, сдавливает входное пулевое и жмёт так крепко, как только может. А может он сейчас совсем не много. Может чувствовать, как сердечную мышцу колотит в глотке и тут же хочется её выплюнуть, чтобы перестать чувствовать насовсем. Навсегда уже. Оно так лучше будет. Больше не заболит, не прострелит ноющей, не будет ебашить, выламывая всю костную систему к херам. Но Шань, блядь, чувствует. Чувствует, как горячего в Шэ Ли остаётся всё меньше и в сравнении со входным пулевым — его тело сплошной лёд. Никакие арктические айсберги не сравнятся. А ещё Змея трясёт. Или же правильнее будет сказать, что нереально трясёт самого Шаня, а тело Шэ Ли просто резонирует с этой ебучей дрожью. Губы сводит. Непонятно от чего, но кривит их судорогой так, что притащи сейчас кто-нибудь Шаню зеркало и заставь в него глядеть — самого бы от этого вида передёрнуло. Под веками печёт, точно вместо сетки капилляров туда провели сетку оголённых проводов по которым пускают электричество. Жжется-то как, сссука. Во всем теле жжется. Особенно в мышце этой глупой, о которой говорят, что она ответственная за чувства. Шань бы сказал, что она ответственная за злоебучую боль и сраную разруху, с которой крошит кости. Крошит даже голос, когда Шань хрипит на ухо, касаясь его губами, на которые липнет железная вата волос: — Только не закрывай глаза, Шэ Ли, слышишь? — через крики, охватившие помещение, непонятно достаточно ли громко он это произносит. Но если чуть повысить голос, тот сорвётся к херам. Тот выдаст животный страх, которым кроет все больше. Тот выдаст с потрохами, что Шаню сейчас нихуя не стоит разреветься, как пятикласснице. А ему сейчас нельзя. Ни сейчас, ни потом. Потому что жалеть себя можно когда угодно, но важно сейчас оставаться сильным для того, кто ещё драные секунды назад принял сильное решение прикрыть собой Шаня. Не каждый бы смог — инстинкт самосохранения один из сильнейших, его хер что перекроет. Только большая и наверняка сильная. Да господи, блядь, боже. Хрипит ещё тише, почти шёпотом, который тоже рвать начинает. — Не закрывай глаза, оставайся со мной. А скоро ведь рождество. Время чудес и желаний — в рождество наверняка сбывается больше, чем когда-либо. Чем в тот же день рождения или при звездопаде, когда небо рушится восхитительными последними секундами жизни далёких звёзд. Перед рождеством ведь принято загадывать желания. Самые сокровенные и яркие. Самые большие. В рождество ведь появляется волшебный мужик с белой длинной бородой, а за спиной у него целые сани с огромным красным мешков исполненных желаний. Ты только руку протяни и скажи, что вёл себя в этом году очень хорошо. На хорошо у Шаня не тянет. Даже на сносно. У Шаня всё как всегда через пизду. У Шаня эти желания никогда не сбывались, поэтому бородатый краснощёкий мужик явно же должен ему за все те года, когда нихрена ему в своем ебучем мешке не притаскивал. Ну и Шань тоже хорош — желаний он никогда и не загадывал. И в это рождество Шань загадает. Заранее. Вот сейчас прям. Зажмурится до красного марева перед глазами — такого же красного, каким собственные руки уже по локоть — и загадает. Слышь, ты, бородатый? Как там тебя по матери, блядь? Тащи сюда свой мешок, блокнот и ручку. Слушай — внимательно, сука, слушай. Записывай. Запоминай каждое слово. Это уже нахер не просьба. У Шаня за пазухой Ругер, у Шаня нет времени на торг и сейчас пулю в лоб ему пустить ничего не стоит. У Шаня мозги в ебучий фарш и одно желание, которое ты исполнить прямо сейчас должен. Авансом за все двадцать семь лет, усёк? Просто пусть он живёт, а? Пусть кровопотеря незначительная, пусть кровь эта горячая — ослепительно знакомая на вкус — ему обратно в вены. Пусть кожа у него снова теплая, а взгляд отравляющий. Пусть ядом своим травит, пусть хоть убьёт им. Пусть, блядь. Пусть он живёт, слышь, бородатый? Рыжий не сечёт чё там у краснощёких и бородатых со слухом. Можно ли вот так желание немым оставить или его проорать нужно, задрав голову или взобравшись на снежную гору. Или вообще через всемирную сеть ему отправить в электронном письме, какими сейчас только ленивый не пользуется. Шань знает, что к старости лет все ленивыми становятся. А ещё со слухом у них обычно плохо. А порой и с восприятием, если старческий маразм не обходит стороной. У Рыжего времени на это уже нет. Только ёбаные дерущие острыми когтями нутро — незабытые, старые, до сих, сука, пор сильные. До сих пор отравляющие, только уже не фактом существования Шэ Ли без Шаня, а тем, что существовать он может перестать уже насовсем. Змей холодный весь — на лбу крупными каплями испарина, а ладонь, которой он накрывает руку Шаня — вымокшая. И непонятно в чём: в крови, в испарине или в разлитой кем-то на полу липкой коле. Вон — картонный стаканчик валяется совсем рядом, почти опустошенный, там чуть черной и сладкой осталось, которая пенится редкими пузырьками и шипит. Шань слышит. Гвалт чужих голосов — как-то мимо, фоном, белым шумом, неразличимой мешаниной из комьев слов, которые в башке не укладываются. А блядские пузырьки — взрывами в черепе, когда те лопаются. И голос — ну нихрена же не чужой, родной такой, блядь, родной — ослабевший, шелестящий, сиплый: — Я хочу спать. До Шаня смысл долго доходит. Целая секунда требуется, чтобы осознать — нельзя. При пулевых, да при любых ранениях нужно, чтобы человек — а тем более родной — оставался в сознании. Смотрел в глаза, отвечал на вопросы, думал о чем-нибудь хорошем, что поможет ему удержаться и не свалиться в бесконечное, темное, беспробудное. Он перехватывает Змея крепче поперек торса, тормошит его слегка, но чтобы ощутимо было. Чтобы немеющие конечности хоть немного кровь разогнали. Чтобы, сука, только: — Нельзя, блядь, нельзя сейчас спать, открой глаза, посмотри на меня, чёрт тебя задери! — речитативом, сквозь зубы, которые не разомкнуть. Разомкнёт челюсть — и всё полетит чертям. Земля под ногами расползётся уродливыми безднами и Шаня вместе с Шэ Ли в одну из них утянет. А там ад или что ещё люди за века существования успели придумать, пугая доверчивых идиотов, чтобы они не бесоёбили зря. Люди вообще придумывать любят. Вон — краснощёкого мужика с белой бородой придумали, чтобы было кому желания загадывать. Придумали себе богов, которым молятся и тоже чего-то у них постоянно требуют. Придумали ад, наивно полагая, что тут на земле — хоть сколько-нибудь лучше, чем там, в адовых кострах. Шань в эту херню не верит. Ни в ад, ни в богов. А вот в бородатых и краснощёких — уверовал. Найти бы теперь его, да швырнуть в упитую рожу список из одного желания, которое на бумаге повторяется двадцать семь раз. За все года сразу. Всего лишь одно — ну чё ему, сложно что ли? Это тебе не ебучие смартфоны с надкусанным яблоком, ни тачки, ни тряпки, ни виллы с видом на море. Ведь если раньше Шань ни одного желания не загадывал, то это должно исполниться в двадцатисемикратном размере? Или как эту хуйня вообще работает-то. И это не ради себя даже. Хотя, кого тут Шань обманывает? И ради себя тоже — да. Потреять Шэ Ли в лабиринте города, но знать, что он жив — без проблем, это Шань смог. Но вот потреять его, дать уйти куда-то далеко, откуда уже не возвращаются — нет, нет, блядь, нет. Нет, слышь, мужик? Исполняй давай. Чем ты там магию свою хуяришь — посохом, руками, волшебной палкой? Да хоть волшебным хуем ему по лбу дай, только пусть живой будет. Но вот — волшебства в этом мире либо нет совсем, либо оно от Шаня всю его жизнь гасится. Трубку не поднимает, меняет адреса, ныкается где придётся и на глаза не попадается. Не видел Шань ещё чудес. Зато сейчас видит кровь. Густую, красную, горько-соленую на вкус. Видит размыто, что вокруг люди суетятся. Кто-то подходит — размытый, нечёткий, безликий — на кого Шань рыком отзывается: — Отошёл, блядь. И тут же о нём забывает, когда ледяная рука Шэ Ли на его собственной сжимается слабо. Так слабо, господи. Змей никогда слабым не был. Змей какой угодно, только не слабый. Он так попросту не умеет, его так не учили. А сейчас… Сейчас он отзывается глухо, хрипит еле разборчиво: — Шань, мне жаль, что… — облизывает пересохшие губы, но на них ни следа от влаги не остаётся. У него во рту сухо. Он, наверное, пить хочет. А Шань просто хочет, что в он жил, блядь. — Ты прости меня. Я искал тебя и… — у него глаза полуоткрыты. Не разбирают перед собой ничего, ни за чем не следят, смотрят куда-то сквозь всю эту муть, которую Шань тоже не замечает. Тусклые глаза. Яда в них, кажется, больше нет. Есть смертельная усталость. Сожаление есть. Что-то до одури родное, от чего диафрагму выламывает с новой силой. — Мне так холодно. И глаза теперь уже реально жжет. Не-а — не так. Их выжигает в ебени матери. Их палит до того, что мокрое из них само наружу просится — наворачивается, застилая собой всё, кроме размытого красного, которое в фокус зрения взять невозможно. Только давясь воздухом смотреть на красное и шептать дрожащим сломанным: — Ничего, ничего, ты просто не закрывай глаза. Не отключайся, слышь? — Шань уже плюёт на то, больно там будет Шэ Ли или нет. Нажимает на рану сильнее, отчего того дёргает секундно. Это как реанимация болью. Даже если такого не бывает — Шань её только что сам придумал. Не ну а чё, люди вон богов и демонов себе придумывают. Шань тоже человек, блядь. Ему тоже можно. Ему, сука, нужно. Шепчет, чувствуя, как носоглотку заливает водянистой дрянью, а значит из носа сейчас либо кровь хлынет, либо… Бля, нет — он не ноет. Это всё глупое тело, которое не справляется. — Мы же ещё не успели по одной на двоих, да? — утыкается во вспотевшую макушку, вдыхает запах тот же, который Шань когда-то давно вбивал себя до саднящих лёгких, которым затягивался крепче, чем сигаретным дымом. Утыкается, прячась от мира, от народа, что вокруг собрался, от злоебучей реальности прячась. Как когда-то давно прятался в Шэ Ли. Как когда-то давно усмирял им ярость. Сейчас он усмиряет остроконечный страх, который уже всё тело насквозь пронзил. — Мы не выкурили, помнишь? А у меня в пачке как раз одна, Шэ Ли. И я не буду трогать её до тех пор, пока ты не поправишься, я обещаю. Обещает. Не врёт. Точно помнит, что в пачке реально только одна сигарета осталась. Которую делить ни с кем не собирался. А теперь вот — собирается. И в мужиков белобородых верить, и сигарету ту помятую, хоть десять лет хранить нетронутой. Только бы после — вместе её выкурить, как Шэ Ли и хотел. И это желание драный бородатый и судя по рассказам — добрый мужик, точно проигнорировать не имеет никакого ебаного права. И чтобы его загадать за Шэ Ли — приходится отстраниться от его волос, задрать бошку повыше, втянуть мокро носом воздух. Соль из глаз — неровными линиями по щекам расползается, а зрение хоть немного выхватывает происходящее. И кажется — у Шаня уже галлюны. Жёсткие и какие-то совсем нереальные. Перед ними действительно мужик. Бородатый, только не с белоснежными волосами, а с темными. Борода густая, пышная, ухоженная. Сам он в белом халате и на кортах. Шань не уверен сидит ли так же тот волшебный рождественский, но что есть, блядь. Если тот не явился, то стоит попросить хоть у этого, который спрашивает что-то, хмуро глядя Шаню в глаза. Тот не понимает чего от него хотят. Только хмурится в ответ: — Чё? Если бы не был таким уставшим — обязательно бы быканул. Как следует, а не как сейчас. Сейчас получается почти испуганно. Мразно, блядь, получается. Мужик смотрит поверх очков озадаченно, тычет упитанным пальцем, обтянутым в синюю латексную перчатку, в руку Шаня и повторяет вкрадчиво, безэмоционально: — Отпустите, говорю. Нам его в больницу доставить нужно. — следом тычет большим пальцем себе за спину, где на готове носилки, пара фельдшеров и хрупкая медсестричка в длиннющем халате, у которой на готове утягивающая стерильная повязка или ещё какая херня — Шань не разбирает. Зато слова мужика удается понять, но только зачем-то крепче в Шэ Ли вцепиться: — У него вторая отрицательная. Аллергии на лекарства нет. Ранение не сквозное. — Шань сам себе раненного, попавшего в засаду зверя напоминает. И было бы действительно лучше — рань именно его. Проще было бы, блядь. Шань по себе знает — он живучий. Он пробиваться умеет. Змей тоже, но… Эти ёбанные в душу «но». Но однажды может и удача, которая по пятам преследует — задницей повернуться. Не углядеть она однажды может. Как за Демингом не углядели. Однажды вообще случается всё. Однажды понимаешь, что людей из собственной жизни не сотрешь, как фото из телефона. Они в корзину не попадают, не освобождают память. Они в сердце застряли, а форматнуть его не получается — нет у глупой мышцы такой пиздатой функции. Однажды начинаешь верить во всяких там волшебных бородатых мужиков, которые желания исполняют и с огромным мешком за спиной в чужие дома через дымоходы вламываются. Их там ведь ждут. Их встречают с радостью, а не с криками: ты кто нахрен такой? Пшёл вон из моего дома, я вызываю копов! Однажды осознаешь, что мужик с белой бородой — это миф. А тот, что с темной, в халате, который склоняется над тобой — реальный. И он обладает магией куда более крутой, чем тот — с мешком и на санях. У этого и диплом есть и квалификация, а вместо подарков — болючие, но нужные уколы в задницу. Носилки и казённая машина с дефибриллятором внутри. На этого хоть положиться можно, судорожно пережимая пулевое. И этот руки Шаня убрать пытается. Сначала аккуратно, медленно, через пару секунд ему надоедает: — Хорошо, вы его отпустите только, его уже в операционной ждут. — кивает на распахнутую дверь, где мнутся санитары — здоровые плечитые мужики. А за окнами светопреставление какое-то. Синий. Красный. Синий. Красный. А всё остальное тусклое. Синий. Красный. Синий. Руки приходится разжать. Синий. Красный. Синий. Носилки прямо на пол укладывают, а мужик перетаскивает на них Шэ Ли, даже не напрягаясь. Синий. Красный. Синий. Девушка тут же к нему кидается, распихивая локтями толпящихся. Синий. Красный. Синий. И та херня у неё в руке, которой она обматывает плечо красится в красный. Красный. Красный. Красный. Кажется, проходит целая вечность, когда эти носилки поднимают. Уносят. И только сейчас становится слышно сирену, которая ни на секунду не утихала. Это просто внутри у Шаня глухо было. Глухо и до невозможного пусто, словно это из него всю красную выкачали. Ноги держат плохо. Ноги ватные и идти они отказываются. Приходится привалиться к стене, чтобы не рухнуть обратно — на красное. Кто-то стальным, одеревеневшим голосом говорит, что поедет с Шэ Ли. Шань сам хотел. Шаню нужно вместе с ним, потому что в кармане эта ебучая одна сигарета на двоих, которая прожигает ткань и удивительно, как брюки ещё не плавятся на коже. Потому что у Шаня тоже вторая. Тоже отрицательная. Шаню своя кровь нахер не нужна — всю, блядь, берите, ему не жалко вовсе. Но идти он не может, а на носилках его везти за Шэ Ли, никто и не собирается. Шань вскидывает голову, ищет глазами что-то для себя важное. Что-то о чём успел забыть из-за этого пиздеца. Что-то, о чём отдалённо тянуло внутри, не давая разрушиться окончательно. Что конкретно ищет не понимает. Вонзает большой палец ногтем прямиком в середину ладони, где больнее всего. Давит, пытаясь привести себя в чувства — внутри один хуй больнее. Ведёт потерянным взглядом по головам. По стенам. По безликим. Давит до выступающей сукровицы, а может на его руках ещё кровь Змея просто не обсохла. Взглядом по стенду с непонятными записями. По валяющимся стульям. Ищет нужное. Ищет среди бардака и разбросанных упаковок из-под бургеров. Давит-давит-давит. Ищет-ищет-ищет. И среди скопа безликих — видит. Видит только мельком, потому что всё вокруг слишком быстрое. Слишком невнятное. Разгоняется только хуже сильнейшим головокружением, когда нужный даёт точку опоры своим телом. Когда холодными руками за шею. Внимательным цепким взглядом в глаза на секунду, за которую всё понимает без слов. И к себе — поплотнее, чтобы спрятать Шаня от внешнего мира, утыкая в своё плечо лбом. Слова тут и не нужны. Тут в одном всё в красках расписать можно: пиздец. Нужный укладывает руку на линию роста волос и в себя вжимает так, словно стреляли тут не в Змея, а в Шаня. Нужный дышит кое-как, через раз и через силу. Дышит загнанной псиной, которую, кажется, топили вот только что. В отчаянии топили, в страхе животном, который контролю не поддаётся, в гнилостном болоте сожалений. И вся эта дрянь теперь в альвеолы лёгких забилась, застоявшейся смердящей водой, которую не выхаркать из себя за один заход. Её только выполаскивать вместе с желчью и литрами неразбавленного виски. Шань от него сейчас бы не отказался. Прям так, на голодный желудок — залпом. Чтобы ноги уже оправданно подкашивались. Чтобы взгляд замыленный не из-за соли. Чтобы, сука, отпустил уже этот оглушающий страх. Чтобы в ушах гул собственной крови, а не выстрелов. Громкий такой. Бесконечным хлопком, рвущим прямо сейчас перепонки в мясо. Нутро уже рвать совершенно не во что — там ни единого живого клочка. Там взрывом всё разметало по костям. И скелет бы костным крошевом на пол осыпался, если бы Шаня так крепко не держали. А он, ведь, глупый, думал, что ночью это было так — чтобы затереть прошлое. Но нет ведь, нет, сссука. Тянь не ластик, которым с лёгкостью карандаш стереть можно. А Шэ Ли в нутро выбился вовсе не грифельным росчерком. Шэ Ли гравировкой по незаживающей плоти. А Тянь антисептиком, от которого не щиплет рану резью. Тянь опорой — той самой стеной, к которой привалиться можно, возвращаясь домой, съехать по ней и притиреться затылком, тяжко вздыхая. Тянь быстродействующей анестезией, которой всего-то пара секунд требуется, чтобы по венам разнестись, лишая острой боли. Нет, она никуда не ушла. Но и её заглушило. Им. Руками. Сбитым дыханием. Сорванным голосом, точно он упорно и долго кричал: — Пошли, Шань. Пошли отсюда. Говорит и не двигается, ждёт чего-то. Наверное того, что Шань сейчас послушно голову от его плеча отнимет и пойдёт. И Шаню всего-то секунда ещё нужна. Ну или минута. Или вечность вот так — чтобы никого не видеть, никого не слышать и ничего не понимать. Потому что где-то на пути в больницу уже несётся карета скорой, поднимая воем сирены всю округу, освещая мерзлые улицы красным и синим. А реальность всё ещё злющая на весь мир и конкретно на Шаня проблядь. Шаню приходится отлипнуть от Тяня. Сморгнуть пару раз, чтобы видеть лучше и… Зацепиться взглядом лужу крови. Чуть дальше — вторую. Он застывает, пытается сглотнуть каменный ком, застрявший в глотке. Пытается отвести взгляд — и конечно же нихуя не выходит. Присох он там что ли. Как красная присылает к поверхности пола. Её же потом хуй ототрёшь. Следы останутся, пропитанные химозной дрянью, только уже не красные, а желтоватые. Сердце за клеткой рёбер точно выворачивает наизнанку — не бьётся, а крошится осколками, а следом и вовсе кажется, что оно пытается сожрать само себя зубастой пастью, хотя Шань понимает — нет у сердца никаких зубов. Анатомия наука точная. Она говорит, что зубов у сердца нет. Зато они есть у чувства вины — бритвенно-острые, заточенные, сжимающиеся мёртвым капканом. Который не ослабевает хватку даже когда Тянь цепляет Шаня за руку и волочет на улицу. На ебучий холод, где колючие крошечные снежинки порошат асфальт, на котором черные росчерки крупных шин. На котором несколько разномастных следов и капли крови. Пронзительно красный на стерильно белом. Какому-нибудь ебанутому художнику понравилось бы. Шаня от этого вида тошнит физически. Он даже останавливается, сгибается в три погибели, упираясь ладонями в колени, ждёт, что его вот-вот по-настоящему наизнанку вывернет. И нет. Не выворачивает — изо рта льётся только водянистая слюна, которую Шань сплёвывает на землю. Она тут же снег превращает в воду, оставаясь там чернеющим безобразным пятном. Позади слышится рык мотора. Его Шань узнаёт — разгибается, поворачивается, хмуро смотря в сторону тачки, которую Тянь завести успел. И плетется к той медленно, потому что — ну мало ли, желудок бывает непредсказуемым. Всякое случается. А заблевать салон — это последнее, чем Шань может испоганить этот паршивый день. Садится на пассажирское, где уже предусмотрительно окно распахнуто на полную. Где Тянь молчит, только отбивает гулко по рулю большими пальцами, смотря перед собой. Где Тянь Плавно трогается, выезжая из ворот. — Куда мы? — собственный голос наждачкой по изношенным перепонкам. Шань в душе не ебёт где тут госпиталь, но явно не по пути ко вшивому отелю, в котором их поселили. А едет Тянь именно туда, поясняя: — В номер, я подумал, что тебе нужно… И Рыжий смотрит на Тяня. Тяжёлым, острым, колким — где черным по белому: даже не думай. Не смей. Молчи. Всё, что мне сейчас нужно — на пути к госпиталю. Всё, что мне сейчас нужно — истекает кровью. Всё, что мне сейчас нужно — со свинцом внутри. Всё, что мне сейчас нужно — подыхает, блядь. Поэтому просто молчи. Будь уж, блядь, так любезен. И взгляд приходится отвести уже через пару секунд, потому что самому Шаню кажется, что тот натурально может вспороть идеальную кожу Тяня — от глаз, прямиком до подбородка. Красного с него на сегодня достаточно. Красный Шань теперь терпеть не может. И смотреть на него больше — тоже. Подавляет приступ ярости, которым только сейчас крыть начинает, потому что страх наконец отпускает. Шипит, запинаясь на словах: — В больницу. В больницу гони, только быстрее. Не смотрит больше на Тяня, потому что нахуй это всё. Рыжий и так сегодня проебался, а выплёскивать на него всё дерьмо, что кипит внутри — глупо, блядь. Глупостей сегодня тоже случилось много. Ещё одной не хватало, чтобы окончательно крышу снесло и он вызверился на Тяня, который ни в чём не виноват. А обвинить кого-нибудь очень хочется. Обвинить, рожей в стену вжать и раскрошить череп, сдирая кожу с лица о шершавую поверхность. Рыжий бы Тяня обвинил, без базара. Позавчера ещё — да. А сегодня — даже ярость не застилает мозг настолько, чтобы разразиться матом и выслать его туда, куда высылал с завидной регулярностью. Поменялось что-то, блядь. Незаметно. Неожиданно. Но так, сука, прочно. И бой пальцев по рулю становится громче. Тишина густеет, уплотняется и даже ветер ревущий в первом ухе лютым сквозняком — не спасает от неё. Не спасает от перемены в настроении Таня. Шань не видит, но чувствует. Чувствует, как тот напрягается. Как у него жилы тянет — чувствует. Как ему не просто даётся резко затормозить и развернуться на скользком асфальте, уходя в занос. Как ему хочется газ выжать на полную и въебаться в одно из древних амбальных деревьев или отбойник на худой конец, чтобы Рыжий башкой приложился о панель и в себя пришёл. Но Рыжий в порядке не будет, пока в порядок не придет Шэ Ли. И Тянь на это бесится. Бесится, но поясняет спокойно, но совсем не холодно, даже снисходительно: — Нас не пустят в операционную, Шань. И этой снисходительностью рушит всё. «Нас» — рушит всё. Не тебя — нас, бля. Ярость в щепки, страх в ошметки, тело в фарш. Рушит настолько, что только и остаётся, что устало уронить голову на подголовник и благодарно посмотреть на Тяня. Посмотреть так, как ещё на него не смотрел. Посмотреть сломанным окончательно. И сказать шёпотом: — Мне просто нужно знать, что он жив. И сломанных в этой машине становится на одного больше.