Пропавшие без вести

Раньше Тянь думал, что в больницах — во всех, во всем мире — пахнет исключительно фенолом, хлоркой, которую мокрой тряпкой по полу развозят, натянув её на старенькую такую деревянную швабру, и медикаментами, которые в общем сочетании порождают горьковато-химозный запах. Ну такой, который сразу же вынуждает захотеть зажать крылья носа пальцами и дышать исключить ртом, где оседает горечь. Возможно, Тянь ошибался. Нет, нет только в запахе, потому что тут ещё и густой смрад железа от кожи Шаня. А ещё этой вот безнадёги, которой от него за милю несёт. И конечно же — ну конечно, блядь, как же иначе — лютого, непонятного Тяню беспокойства за Змея. Сильного, прочного, устрашающего даже. Беспокойства, которым сам Тянь захлёбывался в те секунды, когда умолял, молил, вымаливал у всех известных ему богов, чтобы пуля не в Шаня, только не в него, блядь, пожалуйста. Довымаливался — действительно не в Шаня. Зато в важного для Шаня человека. В того, за кого он тут лясы точит. За кого у него внутри всё в мясо. И из-за этого в мясо сам Тянь. Дело не только, черт же возьми, в запахе, а ещё и в том, что слишком уж Тянь мечтательным долбоёбом оказался. Размечтался он, блядь, что жизнь ништяк просто так ему отдаст, без последствий и без прошлого, которым этот ништяк до сих пор выламывает. Вот, мол, тебе Гуаньшань — рыжий, злобный, как черт, с паршивым характером, да и вообще, он та ещё принципиальная падла. На которую тебе, золотой мальчик, не будет наплевать. Не, поначалу ты, конечно, понаблюдаешь за ним, заинтересуешься, на эмоции его чистые, концентрированные повыводишь мудацкими поступками — чё бы нет, верно? Ве-е-ерно. Узнаешь его получше и поймёшь, что рот у него грязный и не мешало бы его спиртом обеззаразить, а может быть и своим проспиртованным языком — чем чёрт не шутит. Он тебя на хуй будет высылать, а ты однажды этому, как последний кретин будешь радоваться, окей? Он будет откровенно говорить, что тебя ненавидит, а твой поехавший мозг будет воспринимать это совершенно не ненавистью, с которой он тебя взглядами до ожогов третьей степени ошпаривает. Твой поехавший мозг будет посылать пустующему сердцу сигналы — сначала слабые импульсы, едва ощутимые, которые будут нарастать с каждым разом. И вот же ебучий случай — однажды золотой мальчик поймет, что лёгкие импульсы мутировали до натуральных ядерных взрывов, которыми всё внутри кровавым туманом заволокло. Даже глаза, ага. Вот как сейчас прям, когда Тянь раздражённо подпирает спиной стену у стойки регистрации, и пытается — ну действительно же пытается, у Тяня вообще выдержка железная — спокойно наблюдать за тем, как Рыжий шипит на долговязого медбрата. А Рыжий ведь настоящий огонь. А огнём куют сраное железо, которое уже на блядских пластилин больше походит, чем нам что-то твердое и непоколебимое. Его в руках мять как угодно можно. И собственная выдержка расходится по швам, а раздражением всё больше топит. Тем, что Рыжий сейчас на себя не похож — взъерошенный весь, в чужой венозной по локоть, не говоря уже об одежде, на которой не пятная, а целые реки крови. Тем, что Рыжего лихорадит чужим именем, которое он произносит с завидной регулярность, разъяренно поясняя равнодушному парняге почему его должны пропустить хотя бы под дверь операционной. Медбрат серьёзный. Ответственный. И ответственно заявляет, что пропустить посподина Мо он не может. Да, даже если господин Мо работает в полиции. Ага, даже если господин Мо в отделе поведенческого анализа особо опасных. Таких господинов тут знаете сколько ходит? Вы вот, Мо — второй уже. А первый куда-то в сторону курилки съебал. И медбрат вот, с бейджем на белоснежном халате, именующим его Ли́аном, тоже не прочь бы отлучиться покурить, да только ходят тут всякие и просят о чем-то совершенно нереальном. Операционные вам не проходной двор — Лиан так первому и сказал. А тот деньги, вот прям, как вы, господин Мо — под нос сувал. Не-а не проканает. Даже если к предложенной сумме в конце прибавится пара нулей — а нули эти и единицы очень нужны, потому что скоро ведь рождество. Затраты взлетят, как и цены на идиотские подарки. Бес-по-лез-но. Тянь про рождество и забыл. Ну точнее, оно ему нахрен не нужно о нём вообще вспоминать. Чё там в рождество обычно нормальные семьи делают? За столом собираются, который ломится от вкусной еды, рождественские шоу смотрят, где певцы и телеведущие в сверкающих нарядах, которые даже ебучую ёлку затмевают. Те, что в телике — безостановочно пиздят, а те, что по ту сторону экрана — безостановочно жрут и чокаются бокалами из ультратонкого стрелка, где крошечные пузыри шампанского ниточками вверх вьются. А потом конечно же происходит обмен подарками и пьяные пожелания большого счастья. Тянь в кино такую херь видел. Ну, ещё, пожалуй в детстве, но это уже как-то смазанной раскадровкой: тихо работающий телевизор фоном с музыкой. Цветные гирлянды на высоченной пушистой ёлке. В доме пахнет апельсиновой цедрой и жареной курицей. Мамиными духами и дорогими отцовскими сигарами. А весь пол в конфетти, которое вырывалось из хлопушек. Мама в шикарном бежевом платье, папа в костюме, как и мелкий Тянь, с насупившимся Чэном. Мама всегда заставляла при параде быть на праздники, даже если проходили они в узком семейном кругу. Что-то вроде традиции, которую Чэн терпеть не мог, потому что классика это то ещё дерьмо, в ней неудобно и ногу на стул не закинуть, как он обычно делать привык во время еды. А после того, как мамы не стало — не стало и рождества. Вообще никаких праздников больше не было. А Чэн начал носить классику ежедневно. Такие вот, блядь, перемены. Тут об этом ебучем рождестве всё кричит. Нелепые, вырезанные из плотной бумаги снежинки, приклеенные к окнам и раздвижным дверям. Мишура эта припизднутая, оборванная, но всё ещё сверкающая в софитах — прямо на стойке регистрации. И ёлка. Дурацкая совершенно, общипанная, точно её скрупулёзно обдирали от нечего делать. Искусственные иголки топорщатся тонкими гибкими пластинками, кое-где уже потерявшими цвет. А на их кончиках вместо искусственного снега — вата. Не, ну оно и понятно, чё — она в больнице стоит, тут этой ваты хоть жопой жуй. На верхушку, вместо остроконечной звёзды водрузили симфол Эскулапа — ну этот хренов посох, который обвивают две золотые змеи. И почему, блядь, именно змеи? Тяню и одного хватает, который ему жизнь ядом своим травит, просто находясь с ним на одной территории. Но — змеи они ведь признак двойственности: добро и зло, смерть и жизнь. Вот и тут эта двойственность: тот, к кому Тянь должен испытывать не самые приятные — кинулся защищать дорогое для Тяня. Двойственность, бляха. Добро и зло в одном флаконе. Странно видеть всю эту рождественскую атрибутику именно в больнице. Куда приходят еле живыми, попадают на операционные столы, где людей натурально разделывают, а потом обратно сшивают. Куда вваливаются однажды окровавленные Рыжие и стоят на фоне ёлки, где гирлянда мигает разными цветами. Заливает его профиль призрачно-фиолетовым, выхватывает мелкие крапинки чужой венозной, точно в эти мелкие светодиоды ультрафиолет встроили. Вон — у него даже на губе нижней немного осталось. Про руки Тянь вообще молчит — Рыжий даже не замечает, как пачкает высохшей дрянью кромку стойки, в которую мертвой хваткой вцепился. И мертвая тут не только хватка. Взгляд у него тоже мёртвый. Как у той принцессы из соседнего округа. Стеклянный, невидящий нихуя, бездумный. У людей тут рождество, к которому они за месяц готовиться начинают, а Тяня у его мир на глазах рушится. Рыжий у него на глазах рушится. И кажется, что тот сейчас совсем потеряется и скулить начнет, усаживаясь у двери с красной надписью сверху: операционный блок. Вход строго для персонала. Персонала не видно вообще. Тут и посетителей, наверняка не так много. Только из-за прозрачной широкой двери в приёмное отделение видно, что по коридору кое-как передвигается старушка с седыми волосами, убранными в аккуратный пучок. Придерживается о стену, где тоже снежинки расклеены, цепляет одну из них и горестно качает головой. И улыбается печально, приглаживая белоснежный край снежинки, который топорщится. Аккуратно так, бережно, точно в этой бумажной херне есть магия рождества. И — для неё, выходит, так оно и есть. Кажется, ей совсем не долго осталось — кожа бледющая, обтягивает тонкие кости на запястьях, висит морщинисто на сухих мышцах, а лицо слишком уж осунувшееся. Под глазами не то, что круги темные — а настоящие черные синяки. Только вот от чего-то Тянь уверен — это явно от бессонных ночей и лекарств, которые в старушку литрами вливают. Вон, около неё инфузионный штатив, где на креплениях болтается ополовиненная стеклянная бутыль с желтоватой дрянью внутри, по каплям струится ей в вену. И вены у неё, господи, вздутые все, опоясывают руки синими траншеями, отчего она ещё более болезненно выглядит. Но жизни у неё в глазах куда больше, чем у Шаня, который отталкивается обессиленно от стойки регистрации, где остались кровавые отпечатки его пальцев. Он бредёт в сторону операционного блока, останавливается, хмурится на скамью, что по ту сторону стены стоит. И даже не задумываясь, тащит ту поближе к двери, которая строго для персонала. Скрип ножек об пол, бьёт по ушам отвратительным скрежетом, что дробится вдребезги о стены и потолок. А сам Шань валится на неровно выставленную скамью. Валится и застывает, верной псиной смотря на дверь. Хатико может удавиться от зависти, тут скорее Рыжему Оскар светит. Рыжему, который впервые на памяти Тяня напуган до чёртиков. И у Тяня — вот же, блядь, безумие — не получается на него даже разозлиться нормально. Хотя, время как раз таки подходящее. Вчера Тянь утопал в этой искренности, которую Рыжий из себя тоннами выгребал, а сегодня захлёбывается точно в такой же, только направленной на совершенно другого человека. Шаню искренне жаль. Шань искренне переживает, да нет же — Шань натурально сходит с ума. Шань даже в таком состоянии всё ещё Шань, которого Тяню хочется уберечь от всего этого дерьма. Не вызвериться на него, потому что тот, видите-ли, самолюбие мажорское задел. Не пытаться перебить его внимание на себя, подсаживаясь рядом. Не быть, сука, мудаком в переломный для Шаня момент. А быть точкой опоры, когда это Шаню понадобится. Быть статичной прямой, которая не замечая быстрого движения мира — остаётся неизменной константой, к которой всегда можно вернуться и выдохнуть, когда этот самый мир набирает блядские обороты. Просто быть. Просто для него. Дать ему время. Дать ему возможность жрать себя изнутри и не жрать самостоятельно его снаружи своим проклятым желанием вырвать Рыжего с корнем из его прошлого. С корнем не получится, как ты там не изъёбывайся. Это тебе не пластырь сорвать, который максимум парочку волосков с кожи снимет. Это всё равно, что впаянную литую раму от корпуса авто голыми руками пытаться вырвать — нихуя ж не выйдет. Тут только переплавлять медленно, осторожно, чтобы не погнуть и того хуже — не сломать. А это время — месяцы, годы, хуй его знает сколько должно пройти. Тянь не может похвастаться тем, что он такой вот дохуя терпеливый, в отличие от того же Чжэнси, которому уже давно пора памятник тотального терпения в полный рост ставить. Но если дело касается Рыжего… Рыжего, блядь, который непонятно как задел за живое и этим живым поселился где-то в недрах собственной мертвой души — что ж, Тянь подождёт. Он смотрит на Шаня. Смотрит с той печалью, которая выламывает изнутри рёбра, которой щемит так же, как вчера ещё щемило нереальной нежностью. Смотрит, понимая, что вот она — его нахуй конечная. Уважаемые пассажиры, съёбывайте из поезда и не забудьте забрать свои манатки, мы прибыли в то место, в которое вам был выдан билет в один конец. У нормальных людей такая херня наверняка должна вызывать радость — вон оно, нашёл наконец, обрёл, не придётся больше быть вечным скитальцем в одиноком мире одиноких людей. Но оно как-то не радует. Оно тяжёлым грузом на плечи. Виной этой, которой колотит Шаня. Прошлым его, которое кровавыми пятнами на одежде и коже. Ранами его — рваными, колото-резанными, сквозными, незажившими и очень, очень, сука, болезненными. Одной блядской сигаретой на двоих. Тянь таким прошлым похвастаться не может. Не было у него больных отношений, больных расставаний, чтобы помнить потом человека всю жизнь. У него всё просто было — поверхностно и не по-настоящему. Были попытки себя воскресить, но все они проваливались с треском. Живым Тянь себя ни с кем не чувствовал. А тут Рыжий, тут жизнь яростным — не ключом, нет — настоящим взбесившимся вулканом. И жизнь, как оказалось — это хитровыебанное сплетение из острых углов, неразборчивый клубок из чужих-своих простуженных эмоций. Из невыносимой боли вперемешку с невыносимым кайфом — вот оно как с Рыжим. По-настоящему, блядь. И Тянь, хоть и нехотя, но его понимает. Ему попросту приходится переступать через себя, несясь в эту проклятую больницу с ободранной ёлкой и равнодушными медбратьями. Переступать через себя, чтобы не кинуться к Шаню сейчас, окутывая его собой, потому что Рыжий не из тех, кому вот это всё нужно. Рыжий не привык к подачкам, а тем более к — упаси, блядь, боже — жалости. Об этом даже думать стрёмно. Поэтому Тянь просто даёт ему переварить произошедшее сам на сам. Как Рыжий привык. И только после, когда его подотпустит, когда тот будет готов к той безмолвной поддержке, которая плещется мощными волнами внутри Тяня — можно будет к нему подступиться. Так же аккуратно, как к псине с пробитой лапой, которая извивается и рычит на всех, кто решится к ней хоть на шаг подойти. Тянь укусов не боится. От Рыжего — нет. Тянь к его укусам привык. Тянь привыкнет и к его больному прошлому. Даже если не хочется, даже если снова и снова через себя переступать придётся — он, бля, привыкнет. Поезд ушёл, оставляя на конечной. Бежать больше некуда — только навстречу к этому ненормальному. Тянь качает головой отрицательно — и угораздило же его вляпаться в это, а. В переломанного всего, в израненного, в пробитого насквозь. Это как больного котенка подобрать и месяцами зализывать его раны. Приручать. Терпеть острые когти и рваные укусы, когда бинтуешь лапы и обрабатываешь кровавые рваные от чужих не-добрых рук. И ежедневно доказывать: я не сделаю больно. Я с заботой и лаской, в которые не умею, но из-за тебя научусь, да? Вот я учусь, видишь, Рыжий? Я не подхожу к тебе сейчас, хотя меня волоком тащит к этой ебучей скамье. Я даже стараюсь на тебя не смотреть, потому что тебе бы это не понравилось. Я просто рядом на безопасном и нужном для тебя расстоянии. Чтобы ты знал, что я рядом, но не пытаюсь вспарывать твои шрамы наживую. Видишь, Рыжий? Тут становится душно, стены эти стерильные давят, царапают носоглотку фенолом, наваливаются своей тяжестью. И ёлка ещё эта блядская. Подойти бы к ней, да опрокинуть на пол, чтобы эта ободранная блядина глаза не мазолила. Чтобы все стеклянные да пластиковые игрушки в осколки, в какие сейчас сам Тянь. И — при таком раскладе лучше выйти. Аккуратно, бесшумно, оборачиваясь коротко на Шаня, который так и сидит застывшей кровавой статуей, смотря на двери операционного блока. Оборачиваясь и подавляя в себе зверское желание броситься туда, куда тянет невидимым, но таким остро-ощутимым поводком на сдавленной глотке. У Тяня всегда так — не знаешь чё делать? Иди покури. Вот он и идёт. Ловит лицом царапающий холодом ветер и оглядывается в поисках курилки. И находит не то, чего ожидал. Там, вдалеке, под металлическим настилом тянет уже черт знает какую по счету сигарету глыба льда. С ровной спиной и в — ну конечно же, блядь — классике. На плечах пиджака собрался снег мелкими крупицами, а в тон ему — бледнющая рожа. Такая же бледная, как в тот день, когда Чэн прижимал к себе мелкого Тяня, а отец стойко рассказывал, что мамы больше нет. И не будет. Даже если слёзно молить, чтобы она вернулась у сраного Санты, который до этого дарил всё, чего Тянь желал. Машину на пульте управления? Да как нехуй делать, пацан. Новенькую модель кнопочного телефона с откидной крышкой, только что вышедшую в продажу? Держи, пацан, играйся. Новую настолку, которую хочешь притащить в класс? Бля, а посложнее чё можешь попросить? Ах, можешь, значит. Маму говоришь, вернуть? Не забывайся, пацан — даже Санта не всемогущий, на тебе игрушечный пистолет, теперь можешь перед сном представлять, как пускаешь себе пулю в лоб. И Тянь представлял. Он в каком-то фильме видел. Там мужик потерял жену и тоже вот так — с дулом у виска захлёбывался слезами. Умолял простить его за что-то, а потом нажал на спусковой крючок. И всё. И конец. Встретился ли он с ней в другом мире так и не показали. А игрушечный пистолет около собственного виска, только щёлкал неприятно. Таким не убьёшься. Но что-то им прострелить всё же удалось. Тот самый вакуум, который сделал из Таня равнодушную скотину. Который поглощал чувства, оставляя за собой лишь оглушающую пустоту. И в Санту Тянь верить перестал. Как и во всё хорошее в этом мире. Он ныряет под настил, о который мелкий снег бьётся вдребезги и роется в кармане в поисках сигарет. Чэн стоит полубоком и пялится вдаль, туда, где горизонт жрёт белым, который вскоре будет уже везде. Одно огромное белое ничего, которое отражается в глазах Чэна. Это почти смешно, сука. Они такие же, как у Шаня. Точно какой-то идиот криворукий занимается копированием взглядов, потому что без боли и отчаяния их тупо рисовать не умеет. И если ещё пару лет назад Тянь бы позлорадствовал, то сейчас не может. Над почти мертвыми не злорадствуют. Не нависают над лакированным гробом, для того, чтобы выплюнуть в неподвижное лицо пару ядовитых слов — никакого эффекта всё равно не будет. Ни взаимного подъёба, ни даже осуждающего взгляда. Об отношениях Змея и Чэна он знает лишь мельком, но и этого хватает, чтобы туда не суваться. Не его дело чё там у Чэна зачесаться должно было, чтобы хладнокровное себе завести. Но сраная мысль об этом всё равно проникает в бошку, копошится там, выгоняя остальные. И не потому что Тяню пиздец, как интересно какие сосуды в мозгу нужно похерить настолько, чтобы Змея пригреть, нет. Потому что Шань. Всё просто. Потому что Шань тоже чёто в Змее нашёл и находить не перестаёт, даже спустя годы и города. Даже спустя Тяня. Который сам для многих оставался той самой конечной, на которой зависали и не хотели двигаться дальше. Не могли — вон Джун ему до сих пор названивает, не успокоится никак. Да и не только она. Телефон уже под завязку в этих ебучих непрочитанных, которые давно пора в корзину, не удостаивая вниманием ни одно из них, ну тупо потому что похуй. Чэн затягивается долго, щурится от того, что ветер швыряет ему в лицо дым, валящий от кончика уже судя по всему пятой сигареты — остальные четыре, точно такие же валяются под ногами. Спрашивает, продолжая сверлить читаемо-болезненным белое небо или покрывающиеся белым деревья, или белые крыши малоэтажек — тут всё нахер белое: — Ты с Рыжим приехал? Тянь морщится, отводя взгляд от ебучего белого, потому что от него уже натурально начинает тошнить, не говоря о рези в глазах. Их сегодня и так уже изрезало. В них и так уже сегодня накрошило осколками сначала в момент выстрела. Затем второго. А следом слетевшим в кювет Шанем, который сейчас пялит на дверь в драном коматозе. Отвечает нехотя, зажимая в зубах сигарету: — Я бы сам сюда не поташился, ты знаешь. — подносит к лицу зажигалку, огонек которой наконец красит пространство вокруг в оранжевый. Красит ладонь, которой Тянь этот огонь прикрывает от встречного пронизывающего — в оттенки янтаря. Тянь такие же в глазах Шаня замечает. Такими же упарывается. Такие же рад бы найти сегодня после выстрелов, но там погасло всё к ебени матери. Там таким же белым выстилает, каким снова мир заливает, стоит только захлопнуть откидную крышку зажигалки. Тянь невольно думает, что если Чэна опрокинуть на припорошенный асфальт — тот со снегом сольётся и сопротивляться наврядли станет. Уставший сильнее, чем обычно. Его судя по взгляду — доканало всё до того, что приставь кто ему к виску ствол — Чэн пальцем дуло поправит, направляя то в лоб и безразлично пожмёт плечами на ошалелый взгляд в ответ. — Знаю. — он выдыхает. Тихо так, почти безнадежно. Выдыхает и кажется совсем не собирается вдыхать ничего, кроме дыма, которым он последние минут двадцать дышит. Кислород для слабаков, да? Выбор лёгких партнёров, видимо, тоже. Тяня всегда раздражало его безразличие, которым Чэн обрастал каменным наростом по мере взросления. По мере того, как его ломало, а он не ломался. И — наверное это со всеми однажды происходит, да? Когда тот, кто казался нерушимым — разлетается пеплом. Когда самого сильного разметает ошмётками, а каменный нарост стирается в пыль об обстоятельства. Об этого хладнокровного, с которым Тяня теперь не только Шань связывает, а ещё и Чэн. Плотно, походу, связывает. Настолько, что удавка на шее ощущается ещё удушливее и её одернуть тут же хочется. Но за чё там дергать, если руками Тянь загребает только ледяной воздух. Тянь эту их интрижку всерьёз не воспринимал. А теперь вот — приходится. Он стряхивает с сигареты пепел, отзываясь: — Мне стоит спрашивать какого чёрта ты здесь потерял? Тянь знает, что Чэн поймёт его правильно. Чэн всегда понимает. Чэн кривится на это. Конечно, Тянь почти намеренно его задевает, чтобы Чэн прекратил казаться восставшим мертвецом, которого ни на том свете не принимают, ни на этом. — Ещё не потерял, Тянь. — Чэн наконец в глаза смотрит. Сложно так смотрит. Предупреждающе. И из-за тихой ярости, которой того накрывает, он немного оживает. — Врачи сказали, что повреждения несерьёзные, а обширную кровопотерю можно компенсировать и… — У вас всё настолько серьезно? — приходится его прервать, потому что видно, что каждое слово даётся Чэну через силу. Он словам здешних врачей не доверяет. И как ещё не вытребовал именитых хирургов у начальства? Ну или вытребовал и те уже на полпути. И на ответ у Чэна уходит время. Секунды тянутся налипшей на подожду в жаркий день жвачкой. Он действительно об этом задумывается. Тянь почти слышит, как у него в башке причинно-следственные поршнями скрипят. Видит, как тому и самому не особо нравится то, к чему он приходит — Чэн моргает часто, непривычно для него, вздыхает тяжко, трёт лоб пальцами, точно от этого какой-нибудь из проводов закоротит и мозг совершенно другой ответ выдаст. А вот нихуя. Тянь тоже так пытался и чё в итоге? В итоге он в больнице с Рыжим, который подыхает в ожидании новостей о Змее. А Тянь себе на глотку кирзовыми сапогами наступает до раскрошенной в костные осколки трахеи. Ради него. И ещё раз наступит, если надо. — Понятия не имею. — Чэн прикрывает глаза на секунду, а когда открывает у него там чёрти что. У него в светло-серых — отражение разрушенных городов и падших империй. У него там мрачное веселье, с которым тот говорит. — Я вообще не понимаю, что у него в башке творится. Вот же блядь. Не что у «меня» в башке, а что у «него». Во как. Значит, ответ Чэн действительно нашёл. Ну, в принципе Тянь от него недалеко ушёл. У Тяня всё в точности так же: — Не одному же мне с этим мучиться. Это у нас братское, по ходу, когда тянет на сложное и бесноватое. Следующая затяжка раздирает глотку выгоревшим табаком и полыхнувшим фильтром — гадость, бля. Сигарета срывается вниз, чертя в воздухе короткую яркую линию, которая гаснет, стоит ей нырнуть в лужицу, собравшуюся у ног от талого снега с собственных ботинок. А Чэн смотрит на Тяня едва ли не удивлённо. Смотрит недоверчиво приподнимая бровь, а потом до него доходит. Потом у него из губ вместе с облаком пара, вырывается пораженное: ох. Потом его маска и так уже пластами слетающая с лица — и вовсе крошится, падая вниз. И перед Тянем снова тот самый Чэн, который терпеть не мог классику. Которого пробирает лёгкой секундной дрожью, точно он наконец почувствовал холод улицы, что перебивает холод внутри. — Давно мы так спокойно с тобой не разговарили. — он ослабляет галстук, распуская его быстрым движением. Он смотрит тепло, как не смотрел уже давно. Понимающе смотрит. Знает ведь чё за херня с Тянем сейчас происходит. С ними вдвоём. Из-за тех двоих. Ну точно над семьёй Хэ нависло нехилое такое проклятье. Сложное, бляха. Хоть к гадалке тащись и пол ляма ей отваливай, чтобы сняла его. — Мы с тобой и в одном городе давно не были. — Тянь поджимает губы, растирая замерзшие пальцы, пока Чэн вскидывает руку, задирает рукав пиджака и глядит на время. — Мне идти надо. — и во взгляд его прорезается сожаление. Тянь понимает. Он бы тоже так ещё немного постоял. Поговорил. Чэн поясняет, торопясь. — У нас резусы совпали, из меня сейчас как минимум пятьсот миллилитров выкачают. — отступает на шаг, даже не думая оторачиваться, пятится, продолжая говорить. — А потом, когда это все закончится, может пересечёмся? Может, хоть в этом городе выпьем. Я не уверен, что тут вообще нормальные бары есть… — С удовольствием, Чэн. — Тянь кивает, даже не дослушав. Ему Чэна тоже не хватало. И не хватает ещё кое-чего, что он пытается упихать в одно предложение. — И на счёт Шаня… Между ними и раньше было много бессловесного понимания. Тянь думал, что время и отсутствие общения это всё к чертям разнесло. А как оказалось: — Не буду, Тянь. — Чэн уверенно кивает головой. Чэн обещает. Чэн своё слово держит всегда. — Не буду я на него злиться, у меня и без того головняков полно. И быть может всего на одну сотую, но Тяню становится легче.