Пропавшие без вести

Шаню всегда казалось, что некоторые слова порой могут показаться слишком громкими. Неуместными. Словами можно попытаться убедить в чём угодно, только вот для Шаня эта херня вообще значения иметь не будет. К ним лимит доверия исчерпан ещё в далёком детстве, когда в рекламе по телеку показывали грустные семьи, которые становились нереально счастливы, когда покупали разводимый сок. Сок, блядь. Они светили белозубыми улыбками в экран, скалились фальшиво и всё глотали эту ядовито-оранжевую дрянь, которая абсолютно точно должна быть замешана на опиатах, а вместо обычного порошка там наверняка растворяли ещё и метадон. Глотнул и лыбишься себе, смотря свою любимую передачу по выключенному телеку. Шань даже повелся. Ну хули — ему всего семь было. И да — ему было грустно. Да нет же, пиздец как хуёво ему было, только он тогда такого слова ещё не знал, поэтому и думал, что просто грустно. Отец потерял бизнес, начал пить, а после и вовсе угодил за решетку. Мама, которая до этого ни в чем не нуждалась, стала нуждаться во всем и сразу — в успокоительных, в работе, в деньгах на ренту квартиры, с которой им пришлось съехать и в поддержке. А Шань нуждался в ней. И детский доверчивый мозг решил, что какая-то хуета из рекламы может помочь. Там ведь люди тоже полумертвыми, как и мама выглядели, а как нахлестались оранжевым — тут и мир тусклым перестал быть и сразу зубоскалить начали, и всё у них прекрасно. Шань тогда ещё верил в чудеса. Купил он этот волшебный порошок и ещё удивился, что стоит тот подозрительно дёшево. На упаковке была подробная инструкция — высыпать в литровый кувшин и залить это всё теплой водой. Шань всё вроде правильно сделал, залил, выждал позднего прихода мамы — еле дома выседел, чтобы этот порошок к ней на работу не потащить. Пришла мама уставшая, еле живая, а в глазах её тонны разрухи. А Шань ей навстречу, с этим драным кувшином наперевес, даже чуть расплескал по полу в коридоре на радостях. Мам отхлебнула, поморщилась и стала ещё более несчастной. Вот тогда Рыжий и понял, что в рекламе пиздят, наркота стоит гораздо дороже дешманского порошкового сока, который на вкус, как разбавленное концентрированной горечью мыло, а счастливым просто так не станешь. Для этого ещё чёто делать надо. Ну, как минимум, не выходить замуж за того, кто начнет бухать в мясорубке жизни. Поэтому слова для Шаня, не только рекламные, а вообще все — пустой звук. И Тянь не говорит ни слова. Ни громкого, ни тихого. Ни даже неуместного, которых у него раньше было в процентном попадании сто из ста. Тянь говорит по-другому. Тянь натурально наёбывает систему, которую сам для себя выстроил Шань. Тянь молчит. Громко так. До писка в ушах, точно Шаню туда долго и упорно орали. Не просто орали — нет. Колонки с собой притащили, усилок и мощный микрофон. Ну, вообще-то орать начали за пару секунд до момента выстрела и оно как-то той пулей, вошедшей сначала в тело Деминга — задержалось заевшей пленкой. Со вторым выстрелом, уже в Шэ Ли — окончательно закрепилось. Так до сих пор и пищит. Шань поначалу этого не замечал. Там же вой сирен, гул голосов, шумное трение шин о мокрый асфальт, где слышно было, как вольфрамовые шипы синтетического каучука о тот скребут, разгоняя грязевые капли. А после Шаню не до шума было, после Шаню было до того, чтобы зайти хотя бы под дверь операционной. И отказа он точно не слышал, даже торговаться принялся. Бред же, да? Хотя, с людьми торговаться гораздо проще, чем с теми же богами или ебучим Сантой. Но и тут не проканало. А когда всё погрузилось в полнейшую тишину, когда медбрат вернулся к молчаливому созерцанию медицинских карт, периодически перелистывая страницы и по старинке смазывая пальцы слюной — писк в башке стал бить рекорды положенных децибелов. Казалось, что Шань не в холле, где улавливается дребезжание тока от гирлянды, которая разноцветной размазней на ободранной ёлке. А где-нибудь там, рядом с Шэ Ли, в операционной, где писк реанимационного монитора отображал почему-то сплошную прямую Шаня. Отображает до сих пор, даже когда он входит в номер, где одна из послетей заправлена, а на второй одеяло отброшено к изголовью снежным комом. Где около второй валяется несколько использованных салфеток. И пахнет тут, в отличие от больницы — прошлой ночью. Густой темнотой, взрывами вселенной, расколотой на миллиарды мелких осколков, охрипшими выдохами, испариной, выступившей на телах: смешанной, потому что те впаивались друг в друга, плавились в единое целое и запах теперь тут — единый, блядь, целый. Тянь тоже этот запах чувствует, проходя в номер первым. Принюхивается, ведёт носом, втягивая его и слегка расслабляет плечи. Не отпускает комментариев, не пытается даже намекнуть на то, о чём задумывается — о вчерашнем. Только взгляд его делается слегка печальным, когда тот оборачивается, смотря на Шаня. Но и это из него быстро вымывает, когда стальные глаза цепляются раз размывы крови — не разводы даже. Ей же всё подчистую залило: одежду, руки в пропитавшихся рукавах, которые к коже липнут холодным инеем. А ту стягивает. Прилипшие волоски под коркой иссохшейся крови тянет мразно. Если прикрыть глаза, можно себе представить, что Шань просто в грязи вывалялся, как непослушная псина, нашедшая осенью чернющую глубокую лужу. А за псиной не уследили — она в неё прямиком сиганула и из чистого в ней только искренний непонимающий взгляд, когда хозяин всё же заметил, только вот уже поздно было за поводок на себя тянуть. Тянь не смотрит осуждающе. И что медленным облегченным выходом, вырывающимся из собственных губ — он не смотрит страдальчески-сожалеюще. Пожалуй, этот разряд взглядов даже хуже чистейшей ненависти. Шань знает не понаслышке. Шань все их на себе испытал. От: этот пиздюк мелкий вырастет таким же раздолбаем, как отец, точно тебе говорю. До: ох, бедное, бедное дитя! Тебя так жизнью уже побило, поди сюда, я тебе из жалости конфетку дам. Ни одни из них не был приятным. Но первый всё же давал хоть какую-то мотивацию быть сильным, в отличие от некоторых спившихся и потерявших бизнес, себя, а следом и всё для себя дорогое. А второй вынуждал жалеть себя. Спиваются ведь от чего? Пра-а-авильно, от жалости к себе. Ну потому что жизнь та ещё вскрытая жестянка из-под банки с пивом, где теперь только прах из несбывшихся мечт, бычки неоправданных надежд на светлое будущее, да выдохшийся алкогольный смрад. Судьба пиздробёбина, которая не могла сжалиться, а только жалилась ядом. И вот потому можно найти утешение на дне бутылки беленькой, жалея себя сам на сам. Вот тебе и жалость во взглядах. На хуй её. Шаню это стало понятно ещё в детстве. Тяню, видимо, тоже, раз он эту херню даже близко себе испытывать не позволяет. Зато позволяет другое — взмахивает рукой, приближаясь к ванной, подзывает к себе немо: пошли, мол, чё стоишь? И Шань идёт. Шань как-то особо не задумывался чё делать будет, когда из больницы в номер приедет. Ну чем там обычно люди таким занимаются? Кидаются на кровать в слезах? Не, эт не про Шаня. Скатываются по двери вниз, обхватывая руками колени и долго смотрят в одну точку, которая мажется черными пятнами? Ну так этим только в одиночку промышлять, а не при мажорах, которые не в жалость, а в громкое молчание. Того гляди, эти мажоры притащат к тебе плед, пока ты прижавшись к двери страдать изо всех сил пытаешься, горячий чай с ромашкой под нос подсунут и ещё больше себя в сердце вошьют. Шань не задумывался. Ему и сейчас не приходится, потому что тело доверчиво тащится вслед за Тянем, а мозг, словивший сегодня окончательный вывих Тяню доверяет. Иди, иди, всё равно не знаешь чем заняться. А этот вот, с прямой спиной, почему-то ломающийся на глазах — и не будем уточнять, что ломать он начало именно после слов Шаня, не будем мы, блядь, об этом — знает. Знает и осторожно прикрывает дверь за спиной Шаня. Не на щеколду — так, просто бесшумно захлопывает её. Точно говорит: ты можешь в любой момент отсюда выйти. Никто не держит. Никто не настаивает. Право выбора за тобой. А Шань понимает, что у людей из выбора — только его иллюзия. Ну вот завели тебя в крохотную ванную, где двум абмальным мужиками плечами толкаться приходится, а выйти из этой тесной и не особо чистой ты не можешь. Потому что не хочется. Не хочется сейчас одному. Не хочется сейчас без этого шкафа, потому что рядом с ним спокойнее и плотоядные мысли не так активно выгрызают мозг сплошной прямой линией на реанимационном мониторе. Не думается с этим уёбком о смерти и других до одури страшных штуках, которые сегодня почти случились. Если бы тот паренёк, Дэш, не успел в Деминга первым выстрелить, то его рука не поменяла бы траектории. У Шаня пространственное мышление всегда отлично работало. И оно стопроцентно доказывало — не успей Дэшэн выстрелить, пуля от Деминга пришлась бы Шэ Ли точно в сердце. А так в плечо. И думать можно уже о более позитивных вещах, например молить о том, чтобы свинец не раскрошил плечевые кости и не провредил сустав. Позитивно же, да? Стакан наполовину полон — ахуенно же. Только вот Шань реалист и стакан у него из обычного стекла, а внутри просто вода. И реальность, как показывает опыт — чаще поворачивается задом. Этими мыслями себя бы и жрал, если бы не Тянь, который цыкает недовольно, подцепляя изгвазданную, пропитанную чужой кровью тряпку вверх, стягивая её через голову Шаня. Скидывает ту на пол, даже не удосужившись швырнуть в корзину для белья, где уже валяется одежда, которую они друг с друга срывали ночью. Тут тоже рывками, но они совсем другие. Там быстро, только бы голой кожей к коже, только бы скорее внутрь друг друга. А тут… Тут, блядь, спокойно и ненастойчиво: видишь, Рыжий? Дверь всё ещё открыта, можешь ломануться отсюда полуголым. Можешь даже чё-нить обидное прошипеть. Или меня выставить отсюда можешь, как вариант. Мудаки вон с какой стороны тебе теперь открываются, видишь, Рыжий? Рыжий видит. Рыжий приподнимает ногу, когда Тянь опускается, стягивая вымокшие брюки вниз, потому что ткань липким слоем приросла к коже и отдирать её теперь приходится рывками. Почти такими же, как вчера. И ни намёка на страсть. Зато жирный такой намёк на выбор без выбора. Ну куда Шань весь в крови и голый потащится? Пугать тётку, что по правую от них сторону живёт, у которой нездоровая любовь к кислотным обтягивающим футболкам? Так у той нервы явно не железные: верещать ещё начнёт, на помощь звать, обзовёт неоправданным «извращенец», а после пораскинет мозгами и сама к себе потерянного Шаня в номер утянет, да лично его отмывать станет — даже подумать, блядь, страшно. Зато с Тянем один на один в ванной, где температура ниже, чем в номере — совсем почему-то не страшно. Тут печёт только от змеевика, но нихрена он на самом деле не греет. Тут греет другое. Что-то чего Шань уловить не может, потому что мысли липким клубком все — и ни одной уловить не удаётся, а тело чисто на автомате действует: пару шагов в душевую кабину, которая тут почти всё пространство и занимает. В кафеле вся, где сколотые куски рытвинами бетона мёртво пялятся в самую душу. А позади слышится, как одежда ворохом спадает на пол. У Шаня нет сил на то, чтобы обернуться и попросить Таня отсюда куда подальше. Да и краснота эта на руках — Шань старается не думать о том, кому она принадлежит, но ему и не надо думать, ему достаточно прикрыть глаза, чтобы увидеть — её смыть самому кажется нереальным. Не с себя. Из себя. Вода по любому справится с внешним. Со внутренним — что ж, Шань доверяет это не себе, потому что сам он так и не смог вывести из себя чужую кровь за года. Руки по привычке уже выкручивают кран горячей, которая плещет еле прохладной. И руки Тяня оказываются горячее — ложатся ладонями на плечи и вместо того, чтобы придавливать к земле, к шершавому кафелю под ступнями, они почему-то вытягивают внутреннюю тяжесть. Ну ту самую, которая давит на желудок, точно там плещется не одна тонна отравляющего спирта, которую тому бы выблевать. Ту самую, которая на уставших плечах жутким грузом, под которым уже костный каркас должен был прогнуться, пойти трещинами с отвратительным треском и рухнуть. Ту самую, которая железными зубами впивается в сердце и обещает, что свободным от неё Шань уже никогда не будет. В этом прикосновении интимности на все бесконечности больше, чем в сексе, чем в том, что стоят они тут вдвоем полностью без одежды. И теперь одно слово, значения которому Шань никогда не придавал — да кому он пиздит, он откровенно этого слова избегал — открывается для него по-новому. Не так, как он его понимал всё это время. Вот оно, как это интимно — когда Тянь придвигается, прижимается всем телом — которое почему-то потряхивает — и утыкается подбородком в затылок. Вот оно — когда не боится испачкаться о чужую кровь и делает это намерено. Вот оно — когда он сметает руки с плеч, ведёт ими вниз, обхватывая сжатые кулаки в свои ладони. Вон оно — когда тот обнимает, захватывая Шаня в двойной капкан рук. И захваченным Шань себя от чего-то совсем не чувствует. Дверь ведь в ванную всё ещё не заперта на щеколду. Значит тут всё строго добровольно. И наверное можно немного расслабиться. Когда за спиной что-то крепкое, надёжное и тотально стойкое — можно. Можно позволить себе смотреть на воду, что собирается у стока в воронку, где та стекает по спирали бледно красной. Но облизывая губы, Шань всё равно ощущает медный привкус. Ржавчина с металлической примесью. Воду, стекающую по лицу на вкус он почти не чувствует. Только немного соли и ржавчину — хреновое сочетание, если честно. И красного уже не так много. Не так много, как в управлении было и в больнице. И его всё меньше, а от этого как-то спокойнее. Красный — ну реально же худший цвет. Шань больше по холодным и спокойным. По серому, к примеру. Такому необычному серому, который переливами стали со вкраплениями, которые несмотря на то, что серый холодный — теплотой. Что теплее, чем кипяток, который в кожу вонзается иглами. А эти иглы сметаются тут же ладонями, что спокойно по ней скользят, оттирая от крови. Шань даже теряется слегка, когда те исчезают с тела, а глаза приходится открыть. Уже хочет повернуться, как слышит щелчок открывающейся крышки не то геля для душа, не то шампуня — черт его знает что ещё Тянь открыть решил, кроме души Рыжего. У него и то и другое отлично, как оказалось, получается. Без особого труда причём. Даже лом не нужен или всякие примочки для вскрытия замков — мажорам по ходу вместе с безоблачным существованием в довесок ключи от всех дверей выдают, чтобы жизнь ещё большим мёдом казалась. А этот выбирает нахуя-то глухие железные, у которых края заварены и одним ключом не обойдёшься. Поэтому Тянь обходится руками — льёт на плечи вязкое и холодное, тут же его растирая, вспенивая. А Шань пялится вниз, замечая, что пена еле розовая, если не приглядываться, можно решить, что там просто с красителями переборщили. С эмоциями сегодня тоже кто-то переборщил. И наверное от этого та вода, кажется, какой-то необычной. Вымывает и их, точно внутрь проникает с крепкими прикосновениями, сметающими пену с тела. И внутри снова тихо, как перед выстрелом. Внутри подозрительно успокаивается и тянет лишь отдаленно. А Рыжий всё ещё не смотрит в глаза Тяню, даже когда тот проделывает тоже самое с собой. Ну тот щелчок крышки, снова пена, только теперь белоснежная, путающаяся между пальцев ног, застревающая у слива целыми клубами. Рыжий так и стоит к нему спиной. И думает о том, что спиной он вообще ни к кому с таким доверием. В неё ведь и садануть могут чем-то острым и тонким. Шань от жизни заточек привык ожидать. От людей тем более. И по ходу его организм Тяня уже как человека не воспринимает. Как обычного, по крайней мере. Когда-то давно Шань провел черту между собой и остальным миром. Вот есть он. И есть другие. И да — общаться, с ними можно, разговор завязать, даже потрахаться, если совсем к стенке припрёт. Но она всегда невидимой жирной линией, которую не переступить ни ему, ни остальным. Шань никогда не ожидал, что с приходом одного особенного человека — черта раздробится, становясь всего лишь пунктиром. Шань настолько вязнет в мыслях, что упускает момент, когда вода больше не плещет на лицо брызгами, а клубы пара заслоняют видимость и этим густым туманом укрывает всё вокруг. И угадываются только очертания кафеля с рытвинами сколов. И никакого больше красного, когда Шань с заторможенным мысленным процессом пар этот пытается сморгнуть пару раз, пока до него не доходит, что смаргивать его не надо. Противиться ему не надо. Надо просто позволить пару быть и застилась глаза от всего неприятного. Естественное природное явление, как ты там по-другому это не пытайся объяснить. Когда Тянь первым покидает ванную, растирая влажным полотенцем волосы на затылке — Шань снова безвольно тащится за ним, кое-как обмотав вторым полотенцем бёдра. Кажется, не крепко. Туман постепенно теряется в стенах, которые заливает холодным зимним — на улице же снег. За запотевшими окнами слышится детский счастливый визг и возня, а следом раздраженный голос матери, сетующей на собачий холод и ледяную изморозь на асфальте. Вот надо же — видят что дети, что мать по сути одно и тоже: хлопья снега, мокро-холодное, которое можно зачерпнуть руками и слепить из этого что-нибудь, а воспринимают это все совершенно по-разному. У одних там радость от того, что наконец можно сделать снеговика, а у другой паника: как бы не наебнуться. И все голоса затирает вибрацией телефона Тяня, который валяется на прикроватной тумбочке. Сначала судя по всему смской, а после уже настойчивым звонком. Корпус телефона колотит мелкой дрожью, с которой тот всё ближе и ближе к краю придвигается, пока Тянь его не ловит. Смотрит на экран прищурившись, кидает неясный быстрый взгляд на Рыжего, принимая звонок лёгким движением, тут же прислоняя трубку к уху: — Тай? По ту сторону голос слышится только глухим отголоском и не понять о чем там Тай Тяню говорит. Шань его только на расстоянии знает — технический спец, которого тоже в эту дыру вчера пригнали. Зато Шань видит, как Тянь меняется в лице — если вышел из ванной он распаренный кипятком, что лупил по коже, расслабленный им и монотонными движениями, которыми по телу Рыжего возил, то сейчас тот собирается мгновенно, кивает серьёзно, точно Тай его видеть может, отвечает, торопливо стягивая с шеи полотенце: — Мы сейчас приедем. — поднимает глаза на Шаня, указывает на шкаф, куда Рыжий недавно совсем одежду вывесил. — Копни пока на неё глубже, распечатай заявление, отправь копию почерковеду и обозначь высоким приоритетом важности. Чтобы за полчаса всё готово было. Звонок отклоняет, даже не прощаясь, скидывает телефон на кровать, экраном вниз, а потом снова за ним тянется, точно забыл что-то. Морщится, тыча в экран, прикрывает глаза на секунду, выдыхает долго, словно его за секунду что-то вывести успело. А когда открывает — пронизывает болезненным взглядом, от которого внутренности в тугие узлы, протягивает телефон, объясняя: — Я просил Тая покопать на нашу мертвую принцессу, но он нашёл кое-что поинтереснее. Возможную выжившую после встречи с нашим субъектом. Это не точно. И вот ещё. — Тянь протягивает свой телефон Шаню зачем-то, не обращая внимания на то, как Шань цепенеет от его слов. Выжить удаётся лишь единицам. Трубку приходится взять, потому что Тянь уже потряхивает ею нетерпеливо. — Это явно не для меня написано. И кажется, у Тяня тоже какие-то там проводки в башке закоротило. Открытое СМС от Чэна, а он уж точно Шаню ничего говорить не станет. Никаких общих дел. Только вот текст с лаконичным «он в порядке» сразу после оцепенения вызывает дрожь во всем теле и во рту становится сухо, а ноги почти скашивает. Шаня кренит в бок ровно настолько, чтобы привалиться плечом к шкафу, к которому подойти уже успел. А в голове тут же всплывает залитое красным маревом воспоминание — Чэн всё-таки Шаню что-то без слов говорил, когда быстрым шагом зашёл в главные двери. Те разъехались шелестяще, пропуская в холл настоящий снег, морозный холод и быть может даже то самое ебучее рождественское чудо или какая это чушь Шаню чудилась. Такой похожий на Тяня и совершенно от него отличающийся — глянул понимающе и умотал за ту дверь, куда Шаня пропускать не хотели. Не зря же умотал. Умотал за хорошими новостями, которые Тянь Шаню даёт время переварить, отвернувшись, натягивая одежду и несмотря на то, как выдох облегчения вырывается из лёгких свистяще. Но скоро ведь рождество. Время магии и всяких чудес. Да и сейчас какая-то чушь Шаню чудится. Чудится, что Тянь делает всё настолько правильно, что улыбка на губы наползает не только из-за трёх слов, которые читать в чужих смсках гораздо приятнее, чем признания во всякой там мразной любви. Он в порядке. Шань в порядке.