Пропавшие без вести

Теперь это место похоже не просто на сказку, а на настоящий снежный город, где по дорогам должны рассекать гордые олени с красными носами и тянуть за собой огромные сани, где в мешках чужие исполненные желания. И в довесок к красным велосипедным рамам у каждого дома, прибавились ещё и светодиодные снеговики, которые мечут по снегу рваным жёлтым светом. Мигают, привлекая внимание бородатого мужика, чтобы мимо не прошел, не забыл вломиться в дом, пиздануть печенье, оставленное хозяевами на кофейном столике в гостиной, отхлебнуть молока и оставить пару-тройку подарков в качестве компенсации. А если бородатый и явно же вгашенный не увидит снеговиков, то не беда — вон на крышах яркие гирлянды подсвечивают сосульки, а на входных дверях вечнозелёные пихтовые венки с золотыми елочными шишками и красными бантами. У бородатого просто нет шансов мимо пройти. У Шаня, по ходу, нет шансов нормально отметить новый год. Ну, как нормально, как он привык — сам на сам, в своей квартире на шестой улице, где снизу чарующие запахи уличной ларьковой еды, а люди с высоты восьмого этажа крошечные, как игрушечные — суетятся, высыпаются на асфальт тенями и запускают в небо салюты, выкрикивая в грохот поздравления. Шань уже привык в эту ночь вскрывать виски, покупать готовую еду и доставать из подсобки мелкую ёлку, которую даже украшать не нужно. Только к розетке присоединить. Шань бородатых мужиков и не ждёт. Поведение в течении года — и не важно какого, потому что каждого — у него всегда паршивое. Санта впал бы в религиозный ужас, загляни он случайно к Шаню, отругал бы, сунул в руки черный уголь и отказался выслушивать стих, если бы Шань вдруг решил на табурет с ногами забраться и попытаться исправить свои косяки. Хорошие мальчики не хлещут алкашку прямо из бутылки, не ругаются матом и не дерутся. У хороших мальчиков такие вот дома с гирляндой прямо на крыше, семьи и они чаще дома, чем на службе. А у Шаня чё — у Шаня работа, грязный рот и грязные, по локоть в чужой крови руки. У Шаня в этом году из стихов только страшные, которые Санте никто рассказать бы не решился, а он ведь смелый, он спокойно поведает об ужасах мира, где детоубийцы, похитители и насильники. Где из ста процентов похищенных детей, семьдесят пять умирают в первый же час. Где тела жгут, расчленяют и топят в щелочи, чтобы скрыть следы преступления. Где в чужих волшебных городах находят мертвых принцесс, а живую они ещё не обнаружили. Но они работают над этим, честно, в промежутках между стрельбой в управлении шерифа и аутопсией себя перед теми, кто оказался остро-необходимым: на, смотри, бородатый, тут из внутренностей только рвань, дрянь и гнильё, зато честно. Тут сожаления о прошлом, заебатое будущее, в которое Пол Маккартни уж точно бы не поверил и не посвятил этому песню. Тут всего понемногу от боли, до страха прикосновений. И Шань старается быть хорошим — да кого он, сука, обманывает — он едва ли живёт по правилам. Санта уж точно от такого держался бы подальше — хорошим мальчикам подарки в глянцевой упаковке, а плохим уголь в красном чулке у камина и пара апельсинов в качестве мотивации к следующему году: ты уж постарайся, пацан. Перестань ругаться матом, меньше посылай на хуй и будь скромнее. Переломай себя всего, а потом собери нового — найди в чужое выдранное с корнем сердце, которое доброе и ласковое, а не как у тебя, не с шипами, короче. Вынь своё, а это на его место поставь. И быть может в следующем году я от тебя выслушаю стих, только не страшный. Давай весёлый и чтобы с выражением, с расстановкой, только без замашек Маяковского или Кафки, лады? У них там тлен, а у нас сквозь призму гирлянд и бой курантов вера в светлое будущее. У нас, у хороших, в смысле. У нас мир в красно-зелёном, в красочном из-за светодиодных огней и реально на вещи мы не смотрим. Мы просто верим. В Санту, в чудо, в то самое светлое, которое навряд ли когда нам увидеть удастся. В иллюзиях хорошо, тот очень классно. Не любит Шань всю эту новогоднюю муть, гирлянды и украшения, тем более что новый год ему давно встречать уже не с кем. А единственный презент под ёлкой — новое нераскрытое с кучей трупов и совсем без улик. Да и по сути новый год Шань не встречает. Шань провожает старый и обжигая глотку горячительным топливом надеется, что следующий будет получше. Не таким жестоким хотя бы. Не как у Кафки, блядь. И наверное в этом году над ним все же сжалились. Наверное в этом году до бородатого мужика дошли все неотправленные письма в одной большой коробке с пометкой «просрочка». Дошло, что тот и сам все двадцать семь лет вел себя не самым лучшим образом, забыв о Шане. Наверное в этом году под конец решили возместить многолетний игнор с северного полюса, отправив Шаню в качестве извинения Тяня. Ну того, который бесил сначала, а потом вопреки и не смотря на — стал важной частью его самого, как бы странно это, блядь, не звучало. И вот уже новый год не кажется таким бессмысленным, ведь Тянь тоже мудак тот ещё, который страшные стихи Санте рассказать может и тот решит больше никогда к ним не заглядывать. Да и хуй с ним, с бородатым этим, Шань и так от него ничего не ждал. У Санты вообще по ходу амнезия, старческий маразм и ещё пара серьёзных психических, если он под новый год много лет назад позволил очередному плохому мальчику похитить хорошую девочку Юнь Мейли и сломать ей жизнь, как ломают новые игрушки, отрывая им головы. Нет к нему доверия. А вот желание впервые за несколько лет поставить ёлку и вывесить на неё парочку магазинных дешёвых игрушек — как ни странно есть. Есть желание добавить на стол ещё один набор столовых приборов и одну тарелку, а еды купить ровно на одну порцию больше. Или того лушче — приготовить самому. Шань списывает это на влияние атмосферы. Тут всё в этих гирляндах, всё в бело-красно-зеленом. Всё красочно-праздничное, гирляндо-ёлочное. Все ждут наступления нового года, как манны небесной, потому что в старом можно оставить всё плохое. В старом можно себя старого, выломанного и безнадёжного оставить, пообещав в себе что-то изменить в том, новом, который ещё не изгваздали в грязи, и не испортили необдуманными и не сломали, как этот. Хороший самообман, лучше и не придумаешь. В иллюзиях ведь хорошо — там очень классно. Тянь на это всё тоже без особого восторга смотрит, провожает взглядом в зеркале заднего вида двухэтажные идеальные дома, возле которых даже снег идеально нападал ровным слоем, укрывая зелёную траву, которая через него пробивается стойко. На улицах дети в цветастых комбинезонах лепят снежки, швыряются ими друг в друга и быть может, Шаню только кажется, но Тянь не прочь сам к ним выбежать и тоже немного пошвыряться. Конечно это только кажется, куда там с такой бесстрастной рожей в снежки играть. С такой только катить медленно по вышлифованному снегоочистительной машиной асфальту прямиком в морг. С такой только напоминать сильной женщине о том, какой она была в один момент жизни слабой и беспомощной — с новым годом, хули. Мы без подарков, зато с воспоминаниями о худших днях вашей жизни — рапятый Иисус ещё раз на распятие скорее согласится, нежели поменяться с вами местами — с рождеством, блядь. В этом году просите у бородатого мужика терапию у крутого психиатра и сертификат в аптеку на пятидесятипроцентную скидку. Думать об этом физически неприятно. Думать об этом всё равно, что лихорадить от температуры, когда одежда на коже мразно ощущается и хочется её к ебени матери скинуть, когда все кости от глазниц, до берцовых ломит, а лекарство выпитое ещё часа два назад действовать даже не думает. И когда Тянь тормозит около зелёных насаждений, облепленных снегом и укрытых мишурой, ещё хуже становится. Это им сейчас в морг, где минимум пять мертвецов и одна пока ещё живая. Им в морг вот ту живую добивать вопросами — потрошить, даже не укладывая её на стол для аутопсии, рыться во внутренностях, вытягивая те поочередно, допытывая о кошмарах, которые наверняка ей по ночам являются. И Шаню бы немного времени. Минут пять с закрытыми глазами, чтобы залатать все дыры, через которые её боль сочиться внутрь будет. Чтобы собраться, давая четкое указание организму: не распадаться, усёк? Ты сегодня и так уже вдребезги, ещё раз не надо. Тебя вот собрать магическим образом чужие руки с шарнирными суставами смогли. В прошлый раз распадался здесь в морге именно Тянь и не факт, что того и сейчас не переебёт и собирать придется уже его. Так что — давай-ка без этой хуйни. Не ради себя, так ради него. Теперь же есть ради кого собираться, блядь. Тянь словно чувствует, а может ему и самому время нужно. Сидит, откинувшись на сиденье, привалившись головой к подголовнику. Отстранённо наблюдает из-под полуопущенных век за большими хлопьями снега, которые срываются с небес белым порохом. И тянет с улицы почему-то так же — пороховым выхлопом и морозной свежестью. Неужели пиздатый еловый ароматизатор у них закончился, а завоз только завтра? А магия тут всё равно ещё есть — она, видимо, у них тут безлимитная. Вон как на Рыжего влияет, что он липнет взглядом к серым, уставшим на пару веков глазам. Разглядывает свинцовую пропасть, где громовыми раскатами серый разрезает белыми бликами молнии. Влиять начало ещё в той дыре, где они уже несколько дней живут. Магия даже до туда доходит. Вынуждает в мотелях, в чужих номерах, где сатанинские заповеди на стенах, жаться спиной к чужой — уже, кажется, что и не чужой вовсе — грудине. Вынуждает мазать жадными руками по чужим ногам, сбивая внимание с симпатичных сатанистов на себя — магия, что б её. О другом Шань даже не думает. Другое пугает, а с магии нихуя не взять она просто есть и нихуя ты с этим не сделаешь. Вот и та херня за клеткой рёбер тоже есть и нихуя с ней уже не сделать. И наверняка это она плещется жгучим внутри, ошпаривает язык, поднимаясь вверх по трахее. Жжется словами, которые Шань, если бы не ебучая магия, никогда бы не сказал: — Мы на трупы смотреть не будем. — не то Тяня успокаивает, не то себя убеждает, цепляя пальцами эглет на куртке, вертит холодную железяку, рассматривая её. — Никаких мертвых принцесс. Ну, почти никаких. Нет — Шань всё ещё не придаёт значения словам. Но Шань знает, что другим они вроде как нужны. Такое слепое подтверждение того, что всё будет в порядке, даже если оно и не будет. И Шань учится говорить их, даже если считает это идиотизмом в чистом виде. Чем обещать какому-то бородатому мужику измениться в следущем году — лучше начать меняться уже в этом. И может тот придурок завалится всё же через дымоход, которого у Шаня в жизни не было с мешком сбывшихся, которых у Шаня, кстати, тоже в жизни не было. Тянь переводит взгляд с неба на Шаня. А смотрит всё так же — уставше и завораженно. Точно в глазах у Рыжего вселенная дробится атмосферной пылью и разносится галактическим ветрами, принося уже не снежные хлопья, а космический пепел. Смотрит, как глядят на северное сияние, впервые его в живую увидев. Смотрит почти неверяще — оно и понятно, Шань пообещаел ему без мертвых принцесс. Но одна у них на руках умирать через пару минут уже будет. А под рукой ни врачей, от аппарата жизнеобеспечения, ни реанимации. Под рукой только папка с делом Чан Шун и ворох надежды, которая уже заранее слезами заливается и шепчет сквозь сдавленную глотку, чтобы её не теряли. — Знаю. — Тянь глаза прикрывает, а его рука с руля слетает прямо на собственную, уложенную на подлокотник. Касается сначала еле-еле. Проходится кончиками пальцев по костяшкам, которые у Шаня почти впервые не сбиты в кровь. И возможно, ему становится спокойнее. Кому ему Шань ещё не решил. Тяню или себе спокойнее. Может, обоим сразу. И сразу становится неудобно. С его рукой на своей вообще, блядь, неудобно. По-другому надо. Вот так же лучше, когда Шань ту выворачивает ладонью вверх и его пальцев теперь касаться тоже можно. Можно даже те переплести и сжать посильнее. И тоже закрыть глаза — мало ли чё там у Тяня за мысли сейчас в плавленной стали увидеть можно. Чё там кроме восторга отражаться остро будет — не время сейчас на него напарываться и снова себе рёбра искренностью выламывать. А под веками, несмотря на то, что вокруг белым замело — мрачная краснота, как под кварцевой лампой. И голос Тяня с вековой усталостью. — Думаешь она станет об этом говорить? Шань морщится, поджимая губы — он не думает, он знает почти наверняка. А ещё знает, что вот так спокойно ни с кем не разговаривал уже очень давно. Быть может, когда-то в прошлой жизни, когда был тем угловатым подростком, прожигающим себя пронзительно-желтым ядом. Его отголосками колется под кожей, но не так остро, как прежде. Похоже, когда-нибудь из Шаня он всё же вывертится. Похоже, разговаривать с кем-то не так уж и плохо, если этот кто-то возит большим пальцем вкруговую по ладони и внимательно слушает, что Шань говорит: — Никому не захочется такое вспоминать. Но я взял с собой фото Чан Шун, на всякий случай. Вообще-то он взял всё дело целиком. И прошлых жертв, которые на старых засвеченных фото ещё живы. Случаи тут действительно бывают всякие, особенно в волшебных городках какой только магической херни не происходит. Вот такой, например, когда уже не пользуясь словами, почти одновременно — двое решают, что пора идти. Когда рука Тяня сжимается чуть сильнее и выпутывается мягко из плена пальцев. Когда, как по команде нараспашку обе двери и пронизывающий ледяной ветер в лицо, а через несколько секунд плотный запах пихты, который в морге вместо гнилья стоит. И хорошо, что пихта. Хорошо, что мертвечиной не тянет, к запаху которой Шань сейчас совсем не готов. Нанюхался уже сегодня ржавчины — баста, блядь. Медноволосая на своем привычном месте сидит, подпирая рукой подборок и вид у неё скучающий — щелкает медленно мышкой, тащит куда-то курсор, отпускает, снова щелкает и снова тащит. Зевает лениво, прикрывая рот ладонью, на которую серый свитер до самых пальцев натянут и только после поднимает взгляд. Прищуривается чуть и видимо узнает — расплывается в сладкой улыбке. У неё помада яркая, точно она тут только и делает, что артериальную кровь трупам пускает, сцеживает её в формочки и обдает жидким азотом, чтобы та замёрзла. Ну и да — судя по цвету именно ею и красится. Но ей идёт. В свете ослепляющего люминесцента, создатели которого явно рассчитывали на то, чтобы сетчатку людям выжигать своей ебучей стерильностью — волосы переливаются от насыщенного рыжего, до почти красного, а в тон прядям — помада. Акцент исключительно на губах, потому что других следов косметики Шань и вовсе не замечает. На ресницах, повезет, если капля туши будет, хотя ей и не нужно — те у неё густые, пушистые, а глаза и без того выразительные. И читается в них сейчас такое же выразительное: чего припёрлись? Но вместо этого, Юнь Мейли указывает на стулья напротив её стола: — Если будете так часто ко мне заглядывать, я начну переживать, что случилось что-то серьезное, мальчики. И пусть звучит это шутливо, но Шань видит — нихрена она не шутит. Напрягается даже — приосанивается, прогоняя сонный морок, который её тут, видимо, не один час одолевал. Усаживается поудобнее и разглядывает пришедших с подозрением. Может догадывается уже, а может просто ко всем посетителям морга так. Так, когда взгляд карих глаз острее делается и вспарывать она им не боится — проводит прямую болезненную линию от подбородка до лба, на котором та решила не то показательную лоботомию устроить, не то скальп натурально снять. И Шань уверен, если он сейчас соврет или разговор издалека начнёт, Мейли помимо скальпа с него ещё и шкуру спустит. Поэтому приходится усесться напротив неё, опираясь предплечьями о стол и кивнуть: — На самом деле случилось. Она глаза закатывает, вздыхает, разводя руками и всё ещё живой пока выглядит. Смешливо-осуждающе на Тяня косится, когда тот стул поближе к Шаню придвигает. И отшучивается: — Разговор будет долгим, да? Может тогда кофе? — вскакивает резво, недожидаясь ответа, потягивается вроде бы беззаботно, а в движениях вместо пластики резкость, которая в глаза сразу бросается. И Шань понять пока не может всегда у неё так или только когда к ней люди из Гуанчжоуского спецотдела на огонек заглядывают. Отпирает белоснежный глубокий шкаф, где неожиданно много пространства оказывается и ютится навороченная кофемашина в тёмных тонах, которую туда явно из-за цвета упихали, чтобы общий интерьер не портила. А рядом с ней пара ликёров и ещё какая-то алкогольная дрянь, на которую Тянь тут же внимание обращает, указывая туда рукой: — Лучше чего покрепче. — и Мейли сильнее напрягается, застывает на секунду, но быстро берет себя в руки, сметая сразу три стакана, когда ей в спину прилетает. — И не нам. Шань костится на него раздражённо — нельзя помягче было? Вон чё с ней сделал — она уже слегла сломанной выглядит. Уже виснет в мыслях, гремя стаканами, ссутулив плечи, которые обтягивает выглаженный до хруста халат. С одной полки на другую их переставляет и себе ни один выбрать не может, потому что явно не о стаканах сейчас думает. Явно вспоминает то утро, которым услышала о возвращении монстра из своих самых страшных кошмаров, как тогда кофе на стол пролила и заляпала его шрапнелью рабочую блузу. Тянь только плечами мрачно пожимает: не знаю я. Не знаю, как надо. И — ладно, окей, Шань тоже не знает. Шань просто чувствует накатывающую злость и не знает куда её направить. Тут выжившая жертва, трупы в огромной холодильной камере с кучей тесных отсеков и Тянь — выбирать как-то не приходится. Тянь уже привыкший. Тянь явно не против, потому что согласно прикрывает глаза, а Шань понять не может когда это у них началось. Когда понимать друг друга без слов начали. Когда за одну секунду можно почувствовать чё там у человека, что сидит слишком близко, слишком рядом — в башке мыслями колется. И чё это за уровень взаимоотношений вообще такой — бессловесно-телепатический, чё за сверхчувствительное восприятие нахуй. И когда это вообще Шань научился путешествовать по тонким мирам, застревая на канале одного вымотавшегося придурка, как муха на липкой ленте — хоть трепыхайся, хоть бейся в истерике, разрывая крылья, пытаясь выпутаться: уже не отпустит, поздняк метаться, впаяло Шаня прочно. А сейчас вот шлифует, чтобы уже насовсем. Чтобы уже навсегда, блядь. И Шань теперь не знает кому тут страшнее: Мейли или ему самому от такого вот осознания. Кому тут больше та стрёмная бутылка без этикетки и любых других опознавательных знаков нужна, чтобы из горла горькую прозрачную глотнуть и утереть рот предплечьем. А потом глотнуть ещё раз, только на одном глотке не останавливаться, а задержав дыхание, всю эту муть до последней капли выхлебать. А Тяню нормально. Тянь сейчас ещё больше на придурка похож, чем прежде. На ёбнутого какого-то, которому по башке тюкнули неслабо и теперь у него по орбитам глазниц звёзды выстилаются, а глаза ловят фокус на единственном, что они до удара уловить успели — на Шане. Фокусируются, как на единственном неподвижном и статичном в мире, который вышедшей из-под контроля гравитацией раскручивает. Ему в глазах только сердечек, как в глупых мультиках не хватает. И на этой мысли Шань заканчивается — додумался же, блядь. Сердечки, ага, щас прям. Прям в морге. Около трупов — романтика, чё. Прям о Шане — глупости, сука, какие. Шань смаргивает, прерывая этот нереальный, уже нихуя не зрительный контакт. Понимает, что он нихуя не прерывается, остаётся натянутой нитью от собственной грудины куда-то в сторону залипшего Тяня. И думает, что всё это припизднуто как-то. Такой хуйни в мультиках явно не показывают — нельзя таким детей пичкать, только если тем самым детям уже давно за восемнадцать. Вот же херня, а. И залип тут по ходу не только Тянь. Шань чуть не вздрагивает, когда слышит прожранный крепким табачным дымом голос Мейли, о которой успел забыть, задумавшись: — Я тем ребятам принципиально не наливаю. — она тычет большим пальцем себе за спину, указывая на помещение, где они мертвую принцессу видели. — Покойники слишком тихие для хороших собутыльников. И бутылку она всё же берет. Взбалтывает прозрачную, которая еле заметным маслянистым слоем ложится на стеклянные стенки. А когда Мейли усаживается обратно на своё белоснежное кресло и откупоривает крышку — в носоглотку бьёт резким запахом агавы и травянистым чем-то: текила. Тянь кивает ей, когда та поднимает слегка бутылку, салютуя и подносит её к губам, цедя пару мелких глотков. Ставит на стол шумно и смотрит серьёзно — вроде бы готова. Если не говорить, так выслушать по крайней мере. — Мейли, мы пришли поговорить о том, что случилось двадцать семь лет назад. — Тянь ещё, видимо, что-то добавить хочет, только она его прерывает, выставляя перед собой сжатую ладонь и грозя ему указательным пальцем. Не готова — не-а. Глотки теперь большие и шумные. И пригубляет она как минимум одну пятую. За раз. Щеки тут же краснеют слегка, как и лоб. И Шань уверен — алкоголь, пусть и такой крепкий, как текила так быстро на организм не влияет. А вот слова Тяня — ещё как. Мейли склоняет голову на бок, щурится слегка, делая вид, что не всекает о чём они. Улыбается даже обворожительно: — Вы же не надеетесь, что я настолько старая? В то время я ещё не работала в морге. — и через секунду её контроль даёт слабину. Через секунду улыбку удержать ей уже не удается — она оплывает талым воском и смазавшейся горлышком бутылки помадой. Пальцы на толстобоком стекле подрагивают и она сильнее их сжимает, явно благодаря производителей за то, что стекло под жилистой рукой трещинами от давления не идёт и не вонзается осколками в кожу. И Шань решает включиться в разговор, чтобы Тянь сам на сам её не ломал. А потом не жрал себя изнутри виной. Они ж вместе — напарники они в смысле, блядь. Вот и жрать себя будут тоже вместе. Как напарники — чё неясного-то? — Мы знаем, вы в это время только учились. — выдерживает паузу, наблюдая за тем, как у неё тонко мышцу на лице около губ дёргает. Как её взгляд мрачнеет, карие глаза просят с немым воем: не надо. Дальше не надо, не продолжай. Не говори. Не напоминай. Ну пожалуйста, блядь. Пожалуйста — волшебное же слово? И город тут волшебный, где всё у всех идеально от прически до фасада дома, к которому не пристаёт грязь с улиц. Вот и пусть дальше так — фальшиво-идеально будет. Ну не ломай, не ломай ты меня. Я и так уже сыплюсь. А у Шаня выбора, сука, нет. И Шань слышит, как с каждым его словом у неё кости выламывает, хруст этот по перепонкам разрывными бьёт. Бьёт стекло в её омертвевших за секунду глазах. — И с вами случилось кое-что страшное. Вот сидел перед тобой человек — живее всех живых. А спустя пару слов — твоих, бляха, слов — мертвенная бледность наползает на и без того белую, почти прозрачную кожу. Даже на губы, которые под алой помадой. А глаза её, господи — тускнеют, точно генератор наебнулся и свет обрубило. Только свет быстро гаснет, а они медленно-медленно. В них зрачок сужается от ужаса, становясь еле заметной крошечной точкой. В них города сметает с лица земли, швыряя к ногам одни лишь развалины, которые за фальшиво-идеальным картонным фасадом прятали. И несмотря на всё — она ещё сильная. Несмотря на животный ужас в остекленевших карих и пересохшую глотку, которую та смачивает текилой — она шатко балансирует, не давая себе провалиться в прошлое. Несмотря на дыхание, которое резко сбивается в поверхностное, которое, как у загнанной псины, как у человека, чьи лёгкие отказались от кислорода, требуя дыма, яда, смол и никотина — у неё ни грамма слёз. Ни грамма соли, но капилляры уже разрывает видимо, потому что моргает она часто, точно глазные яблоки пересушило нереально и выжгло под стерильным люминесцентом. Она морщится, покачивая головой, когда Тянь предлагает ей свои сигареты и заводит руку за спину, где висит чёрное пальто, шарится долго в глубоком кармане, выуживая оттуда пачку. Сигарета у неё тонкая, длинная — дрожит в аккуратных пальцах, как и пламя зажигалки, которое сбивает частыми выдохами, когда Мейли её раскуривает. Тычется уже зажжённым кончиком в огонёк ещё и ещё раз, точно не замечает, что уже можно затягиваться — тянет дым и тут же его выпускает, не пропуская тот в лёгкие. И наверное это нормально — когда привычные действия становятся из разряда почти невыполнимых, когда в привычную и налаженную идеально-фальшивую жизнь врываются двое, которые приносят с собой вместо рождественских подарков, напоминание о пережитом аде. И пережитым он ей больше казаться не может. Такое не переживают. В таком умирают раз уже и навсегда. Остаются там, где очень долго, очень больно, очень страшно. Там, где цепями по рукам и ногам — как с животным. Там, откуда телу вырваться удалось, а вечная душа до сих пор прикованная сидит — её спасать некому. Все боги и ангелы на своих небесах, где приёмник отчаянных молитв наебнулся уже давно, а они и не заметили, потому что никогда толком к ним и не прислушивались. Мейли глаза на Шаня поднимает и дышать не может уже он сам. Там столько выученной силы, с которой эта хрупкая женщина за жизнь цепляется. Там столько обвинения и глубокой ненависти — и нет, она не к Шаню обращена. Она ко всем, кто не уберёг, не спас, а больше всего — к самой себе. Там прах прожитых лет, что прошли в оглушающем страхе, с которым она совладать и сейчас пытается, прогоняет его. Вот только из одного сердца размером с кулак, нечто настолько огромное — метостазами по внутренним стенкам — просто так не вытащишь, даже если со скальпелем в руке она ежедневно. — Со мной ничего не случилось. — она об одном, а голос срывает о боли, с которой она замолкает, кривится, вдыхая сожженного кислорода до распирающей в диафрагме. Отпивает ещё один большой глоток, прижимает к горящим алкоголем губам тыльную сторону ладони, на которой остаётся четкий отпечаток помады, но едва ли она это замечает. Когда внутри изнутри сжигает заживо — на внешность как-то похуй становится. Голос искажается покорёженным металлом, который отражается скрежетом от белых стен. — Я была глупой семнадцатилеткой, которой хотелось шумных вечеринок, а не скучной учебы. — вдох. Выдох. Вдох. И всё без кислорода. Всё лишь дымом, что сжирает табачную труху, которую Мейли стряхивает прямиком в широкобокий стакан, в который текилу она так и не песнула. — А перед родителями мне нужно было как-то оправдать свой трёхдневный загул. Отец был строгим и ему бы явно не понравилось, что его дочь накуривалась, вместо того, чтобы готовиться ко вступительным и сидеть в библиотеке. — о загулах так не говорят. Так только о непоправимом и ослепляюще ужасном, когда очень долго, очень больно, очень страшно. Когда на помощь звать было некого и защиты после искать тоже не у кого. И надежда лишь на себя. На выломанную и уже не живую. — Я не была примерной девочкой, но отца боялась. И сочинила это всё. Сочиняет она сейчас. А тогда, в заявлении, когда соль из глаз, которую всю годами прожитыми в немом ужасе высушило — тогда вот по-настоящему было. Слишком честно. Слишком откровенно. И этого она уже не выдержала — забрала заявление и выдумала для себя, что словила с травки бэдтрип. Только вот ни один с тем, что с ней случилось, ни в какое сравнение. Тянь вздыхает тяжко и Шаня помимо воли к нему разворачивает. Хорошо, что хоть не всем телом, зато бошку дёргает так, что хруст по перепонкам бьёт. У Тяня тоже рожа бледная, а губы в тонкую линию сжаты — злится. Не на Мейли, которая ужом на раскаленной сковороде, только бы не признавать себя выжившей. На систему в общем — забрали заяву и забрали, хули — им же работы меньше. А то, что таких, как Мейли ещё несколько было всем похуй. Но несмотря на злость, которой его натурально колотить начинает, голос мягкий, успокаивающий и очень — очень, сука, очень — сожалеющий: — Такое невозможно сочинить, Мейли. Ему стыдно, блядь. Стыдно за то, в чём Тянь нихуя не виноват. Его виной уже заранее жрёт, а после ещё сильнее начнёт — Шань не догадывается, Шань тупо знает. У него на лбу испарина, к которой темные волосы липнут. У него наверняка желудок в длительном спазме потому что он не закуривает привычно. У него простуженное понимание в глазах и тонны раскаяния. И это всё неправильно так. Не за что ему себя винить, он ещё пешком под стол ходил, когда с Мейли случился ад, а после и несправедливость. Его ещё и в помине не было, когда мир гнить с головы начал. И Шань помочь ему хочет. Искренне. У Шаня на глазах и так полуживую тут выламывает. Ещё одного переломанного до основания только не хватало. У ещё одного рассыпающегося рука холодная, а пальцы в секундной судороге. У ещё одного рассыпающегося выдох почти облегчения, стоит только еле заметно его коснуться и тут же руку на место убрать, возвращая его в реальность, где Тянь ни в чём не виноват. Где Шань рядом и распадаться ему не позволит. Где у Тяня, видимо, за хорошее поведение или за что там подраки мажорам выписывают — Санта в мешке притащил злого Рыжего: держи, пацан, заслужил. Не то дар божий, не то проклятье адское — сам разберёшься кем он для тебя в итоге станет. И кажется — это работает, потому что Тянь кивает, смаргивает и тянет воздух носом долго. Тянь больше не рассыпается. Возвращает внимание на Мейли, которая тушит бычок, ввинчивая его в дно стакана с такой силой, что фильтр бесповоротно гнёт. С ней навреняка вот так же было — потушили и вжали до того, что заново раскурить уже не получится. Не получится уже живое внутри зажечь. — И не такое возможно, когда на карте твоё будущее. — а она всё упирается. Собирается несмотря на то, как её внутренней дрожью пробирает. Шань шелестит папкой, в которой истории оборванных жизней, что просто так не расскажешь сидя у костра. Которыми только людей пугать и окунать мордами в паническую атаку, доставая фото с ранениями жертв. Разные там фотографии. Где рука, где нога, где голова — и всё по отдельности, потому что вместе собрать не удалось — там уже не сшить никак. Выкладывает их перед Мейли, которая на них едва ли реагирует — она сама столько народа вскрыла, что любой голливудский маньяк обзавидуются. Она щурится на них с чисто профессиональным интересом, а на лбу собираются глубокие морщины, точно она за пять минут на десятки лет состарилась. И кажется, посмотри сейчас Шань на её волосы, которые в тугой пучок на голове собраны — вместо насыщенного медного обнаружит там седую паутину. Шань не смотрит, только говорит, указывая на снимок отсеченного от тела запястья: — Похищение, пытки, вас тоже сковали цепями. На ваших руках наверняка ещё есть следы. — поднимает глаза и видит, что Мейли застыла. Навряд ли она дышит. Наврядли может сглотнуть текилу, которую держит во рту, прожигая язык и слизистую внутренней стороны щек. — Вас истязали, лишили свободы и не планировали отпускать, но вы смогли выжить, в отличие от этих девушек. — Шань бы взял её за руку, да только знает, что после того, что с ней сделали, прикосновения, по крайне мере от живых, для неё всё равно, что руку по локоть в пулевое ранение попытаться засунуть — больно, отравительно до тошноты и непозволительно. Поэтому Шань смотрит ей в глаза, пока она смотрит на снимки и нехотя добивает её. — Вы не могли не слышать, что убийца вернулся. И реально же добивает. Она поднимает на Шаня взгляд полный отчаянной боли. Сначала шипит испуганно: — Никто со мной ничего не делал. — а после кричит хриплым, который въедается в стены, въедается в подкорку бесконечно обессиленным. — Если кто и вернулся, так точно не мой убийца! И дышит. Часто дышит. Точно её топили долго и упорно. Точно кислорода не чувствует совсем. В ней из чувств сейчас только боль и ничего кроме. В ней сейчас ужас нутро шершавым языком вылизывает и рвет там всё к ебени матери. Всё, что она за года в себе выстроить смогла — напропалую. — Вы ведь знали его, да? — Тянь хмурится, вопрос задаёт тихо совсем. Но стоит Мейли его услышать, как тихо становится уже в помещении — ни звуков с улицы, ни сигналов машин, ни дыхания. Одно огромное ничего и всё тот же шепот от Тяня, который, кажется, опасается громким голосом развалить хрупкую оболочку Мейли. — Поэтому вы и покинули город на несколько лет. Она смотрит вниз, пряча глаза. Невидящим, стеклянным, который не обрушивается на стол горячими слезами. Зато настоящими обломками внутри неё. И быть может, Шаню только кажется, но ещё немного и правду из неё можно вытянуть. Если ещё немного надавить. Вот так — точно ступая то тонкому льду, аккуратно, тоже тихо: — Кто он, Мейли? Как его зовут? Она открывает рот, где помадой изгваздало подбородок, где излом губ кричит о начинающейся истерике, вдыхает поглубже и… И ничего не говорит, только лицо руками закрывает и трясет головой отрицательно. Медные волосы разметались по халату, точно её кровью забрызгало. А когда она руки от лица отнимает — на Шаня снова смотрит сильная Мейли. Мейли, которая убеждает весь мир в том, что она не побывала в аду. В том, что она не та, которая выжила. Мейли, которая собрала себя по кусочкам, а душу вернуть себе забыла, потому что вернуться в то место, где её удерживали — физически для неё невозможно. Голос её сталью схвачен. В глазах пустота и мертвенный блеск, как у той мертвой принцессы на столе для аутопсии. — Я понятия не имею о чём вы. — жёстко говорит, как отерезает. — Мне пора возвращаться к работе и если это всё, зачем вы приехали, то убирайтесь отсюда. — сжимает челюсть до выступивших желваков. Капкан на внутренностях Шаня захлопывает, указывая дрожащей рукой на входную дверь, шипит срывающимся. — Сейчас же. И Шань знает — ничего она им больше не скажет. Хоть на допрос её тащи, хоть в пустой тесный кабинет усаживай и в лицо яркую лампу направляй, под светом которой все морщины и синие вены бешено пульсирующие под бледной кожей видны будут. Мейли и слова больше не проронит. Тянь тоже это понимает — встаёт, поправляя кожанку и кивает ей, хмурясь. А у Шаня зыбкое ощущение, что они могут всё проебать. У Шаня нет права этого ей говорить, но он говорит: — Её зовут Чан Шун. — укладывает фото улыбчивый девчонки перед Мейли, которая руку всё ещё на весу держит, указывая на дверь. — Совсем скоро ей исполнится двадцать лет и если вы нам не поможете, её двадцать может так никогда и не настать. — рука Тяня опускающаяся на плечо, сжимает то ощутимо и Шань понимает, что Тянь не пытается его остановить. Тянь поддерживает. Тянь ведь знает, что словами Шань не умеет. Но город тут волшебный и то, что внутри о Тяне — тоже волшебное. Вот и слова находятся волшебным образом. — Она тоже мечтала вырваться из своего мелкого городка, мечтала о будущем, которое у неё могут отнять. — Шань ей в глаза смотрит. В омертвевшие. В стеклянные. В пустые. Только бы живое там отыскать, воззвать к живому, чтобы после их ухода оно там внутри неё вместо рвани теплилось и позволило ей принять все события, которые её сломали. Позволило ей быть героем не только для себя, а ещё для Чан Шун. — Пожалуйста, не будьте той, кто отнял у неё последнюю надежду на жизнь. Вам удалось выжить, так не отбирайте этот шанс у Чан Шун. — придвигает к ней фото наблюдая за тем, как рука Мейли опускается медленно, обессиленно. — Вы уже герой, раз смогли пережить тот ад, который с вами случился. Побудьте героем и для неё. Она сейчас ни в ком так не нуждается, как в вас. — качает головой отрицательно, фыркает мрачно, понимая, что глаз Мейли на него так и не поднимет — Не в нас даже. В вас, Мейли. В вашей смелости и стойкости. И лимит слов исчерпан. У Мейли в глазах блестит влагой. У Мейли ком в горле, который в собственной глотке ощущается шершавым валуном. И ей надо дать время всё это переварить. Оставить фото Чан Шун, а рядом свою визитку. Развернуться, всё ещё ощущая руку Тяня на плече и выйти, тихонько прикрыв дверь, чтобы хлопком Мейли осколками на пол не осыпало. Коснуться пальцами его пальцев, когда ветер в лицо швыряет хлопья колючего снега и надеяться, что в волшебном городе достаточно магии, чтобы случилось ещё одно чудо только уже для Чан Шун. Дорогой, блядь, Санта, где тебя там олени твои красноносые, носят, когда ты со своим волшебством прямо здесь и сейчас так сильно нужен?