Пропавшие без вести

Непрерывно в это мире, говорят, можно смотреть на огонь и воду. Чжань нихуя с этим утверждением не согласен и готов оспаривать его с пеной у пасти. Непрерывно можно смотреть на себя внутреннего, который принимает облик ебучей зверюги в клетке, которая ещё не потеряла надежду на то, чтобы вырваться. Которая скалится, рычит предупреждающе и просится её выпустить, когда рядом появляется Цзянь. В остальное время эта тварь о Цзяне только скулит. Непрерывно, ага — тут хочешь ты или нет, но будешь наблюдать за этим. Будешь ключи на своей шее носить в знак того, что зверюга под замком и вообще всё под контролем. А контроль — штука крутая. Её любят все, а есть и такие, вот как Чжэнси например — боящиеся его потерять. Потеряешь его и умрёшь. Это ведь как на пустынной автомагистрали оказаться, где на месте нового асфальта всё ебучим льдом устлано, а колеса с летней резиной сцепления совсем не держат, прокручиваются шинами на одном месте и тормознуть не выходит никак. Выходит только безвольно наблюдать за тем, как машину швыряет от одного отбойника к другому, как на ней повсеместно вмятины и рваные царапины жутким металлическим скрежетом, который в башке сплошным белым шумом. Выходит, что как ты сейчас руль не выкручивай, как не дави на газ и не лупи подошвой по педали тормоза — процесс уже не остановить. Контроль утерян. Сиди себе, паникуй, наблюдай и желательно молись, чтобы если тебя и убило, то пожалуйста молниеносно и с наименьшими мучениями болью, что жаром агонии по телу, которое зажмет в капкан металлического скелета авто. И кажется, возможно, Чжэнси не утверждает, но контроль он уже теряет — медленно, но верно. Несётся по длинной дороге, где вдали уже видно, как серебрится асфальт коркой льда и на тормоза нажать он не успевает. Просто смотрит сторонним наблюдателем за тем, как Цзянь копошится с кипой документов, которые ему только что прислал по факсу Тай. Ага, в этой богом забытой мотельной дыре и такие отголоски цивилизации оказывается есть. Хозяин и не знал, что его факс может выплевывать бумагу, испачканную застоявшимися, кое-где херово пропечатанными чернилами. Почти серыми, потому что им от роду, видимо, никто не пользовался и вместо краски там теперь порошок. Цзянь обложился ими на кровати, сидя у изголовья, забравшись туда с ногами и пытается разложить их в какой-то ему только видимый пазл. Пазл не сходится, потому что тот нервно перекладывает бумаги, отстраняется, задумчиво закусывая губу и смотрит на своё творение прищуриваясь. Не-а, снова не то. Лист под номером четыре отправляется на место шестого. Шестой… Шестой Цзянь и вовсе вышвыривает из своей системы, закидывая его себе за спину, чтобы глаза не мозолил. Чжэнси не решается ему мешать. У Чжэнси стойкое ощущение того, что он так и несётся на неуправляемом автомобиле, у которого по плану вот буквально через полчаса въебаться в отбойники и скользить по льду, сминаясь грудой металлолома. А ещё — он глаз оторвать не может. Ну не может и всё тут. Приморозило намертво, как примораживает языки идиотов к качелям зимним вечером. И там выход только один — отдирать с мясом. Потому что — последствия. Чжэнси это слово раньше очень любил. Для всего есть последствия. Последствия преступлений, когда подсудимого уже называют осужденным и запирают на замки в камере. Последствия решений, когда судья запирается в кабинете после долгого процесса и льет себе в стакан неразбавленный виски, празднуя пожизненный срок для очередного монстра. Последствия, приходящие с безутешными родственниками убитых, когда они на эмоциях обнимают друг друга, услышав приговор, который хоть и не считают честным, но какую-то отдушину это им всё же даёт. Последствия примороженного взгляда — скрежет цепей, которые удерживают зверюгу внутри. Ну как удерживают — если цепи и замки долго не менять, то они изнашиваются, а Чжэнси этот ебучий ключ на шее с самой школы ещё таскает. Замки там менять и не думали, потому что хер ты под рёбра заберешься. А тот, кому это всё же удалось, тот, кто законы физики и анатомии на хую вертел — если к зверюге подберётся, то тут же ключ по назначению использует, выпустит её, потому что к животным Цзянь всегда хорошо относился. Даже к тем, которые на него нападали, вспомнить хотя бы того гуся, который пристал к нему во время похода. И даже к гусю, к гусю, сука, Чжэнси умудрился приревновать. Долго задавал себе вопрос: ты как вообще, нормальный, не? Ответ всегда был однозначный, твердый и решительный: нет. Ладно к человеку, к девчонке, которая около Цзяня вьется и упрашивает его заплести ему ебучий хвостик, к парню, который после тренировки по баскетболу забрасывает ему руку на плечо и жмёт к своему боку, но к гусю, да упаси ж ты, блядь, господи, а? Тряска за ребрами становится ещё ощутимее, потому что зверюга пусть и не видит присутствия Цзяня — она его чувствует. Всегда чувствует, ещё на подходе, ещё когда Цзянь даже не близко, за пределами видимости. Сообщает о нём рыком и вырываться начинает тут же. Трепать натянутые цепи, грызть их острыми клыками, забрызгивая горячей слюной внутренности. И сдерживает её Чжэнси уже на чистом потенциале — силой убеждения: метр, вот оно более безопасное расстояние, когда Цзянь рядом. Себя в этом убеждает, его в этом убеждает и весь драный мир. Внутри бардак настоящий, внутри горит от одного только вида растрёпанных волос, кое-как собранных в пучок, из которого пряди выбиваются, лезут Цзяню на лицо, а тот их даже убирать забывает. Он полностью в дело погружен. Чжэнси полностью погружен в него. Чжэнси бы выйти покурить, заполонить едким дымом лёгкие, ослабить натяжение цепей, которые уже по заваренным швам расходятся звонко. Но Чжэнси тот самый придурок, который решил проверить законы теплообмена в действии в лютый минус, лизнув качели. Вылизывает взглядом Цзяня, который морщит лоб и стоически бурчит себе под нос что-то бессвязное. Что-то про отметины. Следы укусов. А съезжающий с орбиты мозг тут же даёт сигнал глазам, которые смещаются чуть ниже, на чужую шею, где монотонно бьётся яремная. Где бурый засос, отдающий фиолетовым на нежнейшей коже. Снаружи крупный снег лупит по окнам, пытаясь те начисто залепить, чтобы ни света, ни звуков в номер не проникало. А внутри зверюга лупит когтистыми лапами хер знает по каким системам, потому что кажется, что по всем и разом. У зверюги лапищи огромные, до всего достают: до проёбывающего удары через раз сердца, до блядских лёгких, которые и вовсе кислорода не чувствуют, зато прекрасно, сука, чувствуют запах солнца, которым тут всё затопило. У Цзяня по ходу какие-то проблемы с кожей, с порами, которыми галактическая пыль просачивается в уже нихуя не устойчивую атмосферу Чжэнси. У Цзяня проблемы с концентрацией, потому что тот задумавшись, закусывает кончик языка, а Чжэнси даже сморгнуть не может, на секунду прикрыть глаза и закончить уже эту адскую пыткую. Потому что хочется — так пронзительно хочется — пытать уже Цзяня: тягуче-медленно, языком по губами, ниже, до засоса, чтобы ещё один оставить, а за ним ещё несколько, более насыщенных, более осознанных, в более невидных для остальных местах. И проблемы могут быть у них уже в целом. У обоих сразу, если Чжэнси сейчас же не выйдет на свежий воздух. Туда, где мороз и снежным прахом землю укрывает. Туда, где из башки выветрится эта муть запахом зимы. Туда, где тело, которое сейчас швыряет в адский жар — швырнёт в арктический холод. Успокоит, блядь. Усмирить зверюгу, сковывая её ледяным пленом. Где дышать можно будет бензиновыми выхлопами, а не им. Где здравый смысл снова контроль над телом перехватит в последнюю секунду перед тем, как Чжэнси вылетит на прямую до преисподней. И Чжэнси уже подрывается с кресла, даже не думая о том, чтобы захватить куртку или что ещё там с собой люди в здравом уме берут на улицу, когда туда ломятся. Уже проходит мимо кровати, когда слышит: — Чжань, на секунду. Смотрит загнанной голодной псиной на Цзяня, который даже голову не поднимает, нависает над бумажками и понятия, сука, не имеет, что нет у Чжэнси этой секунды. Сил у Чжэнси никаких на него нет. Цепи тянет остервенело жилами через всё тело и те натурально грозятся лопнуть, обеспечивая долгую и мучительную из-за многочисленных внутренних разрывов. Из-за кровотечений, потому что все артерии и вены там нехер вскроет ударной волной. И Чжэнси уже готов выдать, что ему сейчас некогда, что у него срочные и безотлагательные на улице, что мир у него на двое и тот только там собрать можно. Открывает рот, набирая побольше прожранного солнцем воздуха, но Цзянь манит пальцем. Простое такое движение указательным. Простое, сука, для кого-то, кто не Чжэнси. Простое для того, кого этим движением не останавливает посреди комнаты, точно ноги свинцом сковало и бетоном залило. Простое же это нахуй движение. Для Чжэнси ничего сложновыебаннее его просто по факту существовать не может. Потому что дёргает, как по команде: к ноге. Дёргает рефлексом Павлова, когда рот против воли слюной наполняется. Когда отказать Цзяню становится нереальным — Чжань с большей вероятностью пройдет мимо задыхающийся старушки, игнорируя свой комплекс спасателя, чем не повинуется простому и понятному приказу. Он предусмотрительно сцепляет руки за спиной, только бы, бля, не распустить их. Не схватить за подбородок, шипя в самые губы, что с него хватит. Хватить мучиться и защищать уже Цзяня, он не железный. Он из разодранной зверем плоти и кипящей крови. Человек он, блядь — сильный, стойкий и неподдающийся слабости, как блядский Супермен — который садится рядом со своим, сука, Криптонитом, поджимая под себя ноги. Чжань сам теперь, как в смирительной рубашке: руки за спиной, ноги в четко-фиксированном положении, чтобы не дёрнуться было. Чтобы не сорваться, господи. — Вот тут не могу разобрать. — Цзянь в глаза не смотрит, слишком увлечен, слишком занят, слишком не понимает, что сорвать Чжаня в любую секунду может. Накручивает волосы на палец, указывая на текст. А там разбирать нечего, там: — Зачеркнуто же всё, уже не разберёшь. И Цзянь зачем-то чуть ближе придвигается, точно жизнь его ничему не учит и про помутнение рассудка, которое случилось у Чжэнси, когда вот так же близко были — тот напрочь забыл. Опирается коленом о колено, как о того, кому до сих пор доверяет и подвоха в сбитом дыхании Чжаня он совсем не видит. Не замечает, как руки за спиной сжимаются почти до синяков, как желваки проступают на челюсти Чжаня, только бы пасть сейчас не открыть и не совершить ошибку контрольным «ты мне нужен» в голову. У Цзяня с причинно-следственными хуёво в последнее время. У Цзяня самосохранения с детства не проявлялось, а сейчас так тем более. У Цзяня майка просторная, которая висит на нём свободно и Чжэнси почти ощущает, как легко она в ладонях разрываться будет. Даже силы прикладываться не надо. И Цзянь за каким-то хуем оттягивает ту, скребёт пальцем по ключице, придирчиво морщит нос, тыча в неразбериху из букв: — А это? — Амбар. — Чжань выдыхает. Выдыхает. Выдыхает, блядь. И старается не дышать вообще. Потому что это уже больше похоже на вторичное утопление. Когда вроде из воды вытащили, откачали, а на следующий день остаток воды в лёгких душит, перекрывая дыхательные. Перекрывает поршни в сердечной мышце — та каменеет, сжимаясь до предела. Каменеет, блядь, не только она. И это тоже бесконтрольно, не специально, не вовремя. На просторную майку и поджатое тело в ней. На того, кого Чжань так сильно. В кого он уже годами. За кем он в бесконечность. К кому он болезненно-искренне. Кем болен, сука, простужен до севших голосовых и лихорадки, с которой не выживает и одного процента. К кому пытается с защитой, а получается со стояком. Неправильно получается. Непозволительно. Чжань выдыхает остаток сожженного солнцем воздуха и лихорадочно нащупывает на груди ключ. Гладит его через ткань футболки, жмёт к рёбрам и едва ли это вообще помогает. С таким же успехом атеист будет молиться богу в которого не верит и у которого нихера просить не собирается — просто проверку божественной связи устраивает, заранее зная, что на том конце никого, а по проводам одни помехи и механический голос небесной канцелярии: соединение прервано по независящим от оператора причинам, пожалуйста, попробуйте помолиться позднее. И Чжань пробует по-другому — хватается за ключ, царапая острыми зубьями кожу, доставая его из-под футболки, давит подушечкой большого, почти вспарывает ту старым металлом. Цзянь на фоне возмущается о чем-то, чего Чжэнси уже не улавливает. Проклинает может кого-то, а может просто тем самым потоком слов, которые на слух ложатся белым шумом. И чушь говорят пиздливые ораторы, чушь ведь, что боль отрезвляет. Она копится на подушечке пальца острыми иглами и нихера не меняет: внизу так же тесно и жарко. Рядом с Цзянем патогенная зона, в которой хочется его на себя дёрнуть резким и грубым и войти в него так же, избавляя лишь от домашних штанов. Черт с ней, с майкой этой — на его полуголое Чжэнси насмотрелся до темных рытвин перед глазами, до бессонных ночей и скулежа в подушку. А ещё Чжэнси наивный кусок уёбка, раз решил загасить Цзяня болью. Цзяня солнцем не гасит — куда уж тут вспоротому пальцу и закушенной до едкой соли губе? Его изнутри не вытравить даже атомными, водородными, патогенно-микробными. Его из себя никуда уже. От себя никуда — никуда не уходи, слышишь? Не оставляй, не беги к другим навстречу. У меня двери для тебя всегда нараспашку. У меня там навечно тобою занято — остальным и пытаться не стоит, для них места нет, нет для них даже сраного дюйма. Нет для них меня и никогда не было. Я не умею распыляться и не умею тебя не любить. Я не умею в тебя не вмазываться, как не умеет законченный нарк не напрягаться и не прятать глаза, когда мимо него патрульный проходит, в страхе, что за дурь в карманах его заметут. Я не умею, Цзянь. Я не умею. Чжань тонет этой безболезненной физически, но ослепляюще болезненной внутри бездне. И как из-под толщи густой горячей воды, слышит голос, который вынуждает сделать его глоток воздуха помимо воли: — Сиси, у тебя в руках, это что… — задыхаться тут должен Чжэнси, но делает это почему-то Цзянь. У него даже предложение закончить не выходит, зато выходит выпустить весь воздух из лёгких свистяще, точно их ему тем же осколком металла вспороло. Точно заканчивать ему страшно. Точно слова у Цзяня закончились. У того, кто их даже во сне речитативом, не затыкаясь. У кого их сверх меры в любой ситуации, когда нужно язык прикусить. У кого их с избытком что в устном, что в письменном. А тут они взяли и закончились. И кончается сам Чжэнси, ловя на себе его взгляд. Взгляд утопленника, которого окунает башкой в бурную реку чужая сильная рука. Взгляд верующего, узревшего в шизофреническом бреду совсем не божественную силу, а того, о ком тот даже подумать боится. Цзяню страшно. У него такого остекления роговицы не было, даже когда в нем свинец застрял после громкого хлопка-выстрела. У него там, кажется, мир с ног на голову, обрушивая небеса на землю, а океаны на небо. У него атмосферными бурями меняются местами полюса и сила притяжения даёт сбой даже снаружи. Даёт сбой драная во все дыры гравитация, швыряя Цзяня к Чжэнси, точно он не сидел на кровати, забравшись на нее с ногами, а повис в воздухе, поверив, что сможет летать. Но рождённым без крыльев это едва ли когда в самоволку удастся. Хотя Чжэнси всегда казалось, что крылья — те самые огромные, ангельские у Цзяня есть, просто он их технично прячет. Таких как он — один на всё человечество: чистых, искренних, без коррозии жестокости мира. Он комкает футболку на груди Чжаня, лихорадит в молитвенном бреду, не отпуская, шепчет бессвязное, впаиваясь взглядом в бесполезный — уже бесполезный — кусок металла. Уже можно тот снимать с шеи, да вышвыривать. Уже на самообман можно и не надеяться. Уже цепи внутри все почти сорваны, а зверюга проникает в нутро сладкими спазмами, впитывается, бьётся крошащим кости пульсом. Не было никогда между ней и Чжэнси отличий — просто две стороны одной сущности, которая вот-вот цельной станет. И последние барьеры еле держатся под натиском горячего тела Цзяня. Он реально горячий, без всяких там шуток — Чжэнси не до них сейчас. Чжэнси ни до чего сейчас — и прогреми за окнами взрывы, запусти мировые державы атомные бомбы, сметаюшие всё живое в радиусе солнечной системы — он и внимания на это не обратит. Не повернется, чтобы что в последний раз увидеть красное едкое огниво, перед тем, как сгорит, рассыпаясь радиационным пеплом. Певрое и последнее, что захочет видеть Чжэнси перед смертью — это Цзянь. Чтобы его образ навечно в памяти, чтобы им накрыло хуже атаки поехавших тиранов с красными кнопками. Чтобы последний вдох — его солнечным запахом, а последний выдох в Цзяня дрожащие губы. Они и вправду дрожат. У них вкус паршивого мятного энергетика, который Чжэнси терпеть не может и изгрызанная сухая кожа битым стеклом под языком. Из них воздух вырывается шумным выдохом, хотя вдохов Цзянь так и не делал и лёгкие по ходу у него реально вспороты. На них ржавчиной, пудами морской соли — собственная кровь из тонкой трещины, когда Чжэнси ведёт своими губами по его, притирается, почти скулит от того, как те остро ощущаются. Почти подыхает, когда Цзянь, вместо того, чтобы оттолкнуть, переебать сбитым, задыхающимся злостью «пошел-блядь-вон», вместо отрезвляющей хлесткой пощёчины, которой не больно снаружи, но до хрипов больно внутри — наматывает на кулак футболку плотнее. И сам на себя Чжэнси дёргает. И рук за спиной в свободном падении, даже самые смелые, даже самые стойкие — удержать не могут. Не может и Чжань — пластины ногтей больше не впиваются в собственные предплечья, находят новое, более устойчивое сцепление. Находят то, отчего из теперь не отодрать — одна рука Цзяня за шею перехватывает, когда тот ещё не успевает коснуться головой мягкого матраса, а вторая поперек туловища, чтобы не передумал. Думать тут не о чем. Думать тут некогда. Думать тут и не получится. Ведь на губах его ядовитая сладость газировки с таурином, который никогда на Чжэнси не действовал. Он мог вливать в себя эти энергетики литрами, после бессонных ночей, мог хлебать их блоками в день — ни грамма бодрости, одна лишь тахикардия. Но сейчас что-то меняется. Сейчас сердце в экстрасистолической коме, когда на один тугой, мощный толчок — пять пропущенных. Когда то себе путь через рёбра тараном рвётся — к нему, к Цзяню, в его руки, к его сердцу, под чужие-родные рёбра, чтобы там навсегда биться вместе. В едином ритме. Единым организмом. Тем неделимы, чем оно было ещё до их рождения. Что злые боги поделили надвое, предупредив, что там на земле, где человечество берется за выживание — эти двое будут бороться друг за друга. Только Чжэнси — мудак, блядь, с последней стадией самой чудовищной амнезии — забыл, что он не должен бороться с ним сам. Что сердце — расколотое, поделенное, ищущее свою половину — просто к Цзяню уже давно отпустить было нужно. Всё же так просто. Так просто нестись по ледяной глади дороги в отбойники. Так просто отпустить руль и контроль. Так просто повалиться на Цзяня сверху, прижать весом тела и чувствовать за его грудиной такие же точно экстрасистолические толчки. Чувствовать, как на поцелуй он отзывается влажно и жадно. Как хватает зубами язык, как руки с помятой футболки уже на спину — задирая тряпку, оголяя поясницу, по которой ногтями до искр из глаз. Это у Цзяня явно не осознанно — он боль причинять не умеет сознательно. Он умеет быть светом и тем, кого не любить у Чжэнси уже многие года не получается. Цзянь останавливается почему-то. Почему-то хватает за волосы, отдирая от себя Чжэнси и смотрит в глаза пьяно-внимательно. Серьёзно смотрит и так, сука, сложно. И страхом окатывает сразу же. Сразу же сомнениями и молотами свинцовых мыслей по вискам. Сразу же воем под рёбрами, что проебался Чжэнси, как и тогда. Но Цзянь не толкает в грудь распластанной ладонью. Цзянь только руками за шею обхватывает, елозит по матрасу, точно ему лежать неудобно. И Чжэнси понимает — у Цзяня тоже стоит. И катастрофа, объявившая Армагеддон внутри застывает. Весь мир останавливается: не слышно больше разбивающегося об окна снега, не слышно шелеста бумаги, что смялась под Цзянем, не слышно собственных сомнений и страха. В глазах Цзяня уходят под воду империи. В глазах Цзяня ко дну пошел бы Ноев ковчег. В глазах Цзяня килотонны нежности, которой Чжэнси задыхается добровольным утопленником. Они блестят подозрительно в тусклом свете от лампы, что начинает мигать. Ещё бы она не мигала — тут такие перепады напряжения, такие сбои в электросети, что пробки всему округу должно было выбить. Но Цзянь слизывает влагу с губ и выбивает тот только воздух из лёгких. У Чжэнси дрожат руки, пусть опирается он лишь на локти. У Чжэнси внутри костное крошево от этой дрожи. У Чжэнси внизу горячим кроет от того, что Цзянь ещё раз пытается удобнее улечься, притирается стояком к стояку и это физически больно. Это невыносимой тяжестью в паху и глазами, которые приходится прикрыть на секунду, ведь их нахер закатывает в экстазе. И вот так — в темени под веками, услышать хриплое, настойчивое: — Как давно он у тебя? Вот рту резко пересыхает. Губы кажется, на глазах иссушенными трещинами покрываются и Чжэнси проходится по ним языком. Раз. Ещё раз, когда открывает веки и проваливается в пустынную бурю обдолбанных глаз Цзяня. Он реально на наркомана в приходе похож. На того, кого взяло уже за тридцать секунд и не отпустит всю следующую вечность. На того, кто за раз решил убиться всеми видами дури — внутривенно, под язык, порошком в нос и десна, хапку густым дымом в рот. Чжань, наверное, сейчас выглядит точно так же. — Давно. Ещё со школы, Цзянь. — ещё раз языком по губам, на которых Цзянь виснет. — С тех самых… — на которые Цзянь накидывается оголодавше. Руками уже смело, неаккуратно, психованно футболку сгребает на спине и тащит её через голову. Тащит Чжэнси на себя — только бы ближе, только бы вплотную, только бы успеть сказать, прежде чем обоих затопит: — Не надо. — мотает головой часто и мелко, вынуждая Чжаня приподняться, чтобы добраться цепкими пальцами до таких же домашних, как у Цзяня, только не белых, а серых. — Не надо больше ни ключей, ни замков, ни… — дёргает штаны резко вниз вместе с бельём и перестаёт дышать, когда случайно задевает сочащийся смазкой член. И для Чжэнси это хуже искр из глаз, это хуже удара молнии, это хуже мины, что рвёт под ногами. Это лучше двадцати четырех часового сна, это лучше слов врача: у вас ремиссия, поздравляю. Это лучше рассветов на пьяную влюбленную голову рядом с таким же вот пьяным и по уши влюбленным. Это поджатыми мышцами пресса и проглоченным стоном. Это пулей в лоб при адских муках. Это обволакивает сознание, в которое кое-как сочится голос Цзяня: — Не надо со мной, как с маленьким, я не ребенок, я не стеклянный, чтобы меня разбить. — он смотрит в глаза почти раздражённо, когда Чжэнси мягко его из плена майки освободить пытается. Настойчиво Цзянь смотрит и это действует прямы приказом: фас. Это рваными движениями, когда ворох одежды, своей-чужой, листы эти ебучие — всё на пол срывается. Это его рукой, уложенной на щёку, когда оба уже голые и укором в низком голосе. — Я разбиваюсь о метр, на который к тебе нельзя подойти. Разбиваюсь из-за того, что не могу к тебе прикоснуться. Так, как я хочу, Сиси. — Цзянь подаётся вперёд, касаясь головкой ствола, сам еле сдерживается, сам закусывает губу, сам выругивается тихим, искренним: блядь. Мажет пальцами по саднящим губам, которые сам же недавно кусал в приступе натурального безумия и всё ещё смотрит в глаза своими бездонно-серьёзными. — Вот так, видишь? — выдахает носом резко, когда Чжэнси уже контролировать себя не может, втягивает его большой палец, проминающий нижнюю губу в рот, вылизывает тот развратно и мокро. И продолжает, словно бы по инерции выдыхать слова уже стонами. — И вот так, да. И Чжэнси понимает — Цзянь прав. Цзянь не стеклянный, чтобы его своей оглушающе огромной, чистой, годами в себе запертой — можно было разбить. Любовь вообще на многое способна: босыми пятками по битому стеклу, с улыбкой, когда ей дулом в лоб тычут и шипят сквозь зубы: не так близко, Цзянь. Отошёл. Ещё на шаг. И ещё, блядь. Вот так. Без рук, твою мать. Она с распростёртыми руками кидается на ножи и заточки, нежно их обнимая, принимая. Она поёт колыбельные, баюкая, как любимых детей — внутренних демонов, которые от мягкого голоса сладко засыпают на её руках. И демоны эти не только твои, а ещё и того, кого ты так любишь. Любовь не знает времени и границ — ей плевать сколько лет ты в человеке вязнешь. Ей плевать, если вы в разных городах, на разных полюсах, в разных мирах — она это стерпит, она терпеливая. Очень. Она этому лишь улыбнется очаровательно и шепнет на ухо: поздно, милый. Я теперь у вас есть. Я никуда от вас не денусь. Я красной нитью и неаккуратным полевыми швами от сердца к сердцу. Я с вами навечно уже, привыкай. И Чжэнси привыкает. Чжэнси привыкает быть с Цзянем не на расстоянии безопасного метра. А на расстоянии остро-необходимого полувыдоха. Чжэнси успевает влюбиться ещё раз, прежде чем закрывает глаза и снова губами к губам. Успевает мазнуть языком по приоткрытым и чувствует, что Цзянь вцепился мертвой хваткой в ключ на верёвке и пытаться снять и его. Цзянь задыхается в рот протяжным стоном, не даёт поймать языком его язык, с силой ударяет ладонью о кровать, почти рычит: — Сними его, блядь. — дёргает за шершавую верёвку ещё раз и та кажется, разрезает кожу. И Чжань поддается — не нужно ему больше этого. Никаких ограничений, никакого стекла под босыми пятками терпеливой и кроткой любви. Цзяня крупной дрожью колотит, словно этот ключ он всю жизнь искал. Словно вот сейчас прям подорвется и потащит его голышом в Мордор, топить в вулканической лаве. Не успокаивается, даже когда того на шее Чжэнси уже нет, когда бесполезная железяка летит в стену, врезается в неё с глухим стуком и отлетает куда-то под тумбу. — К ебени матери его сними и никогда больше… Чжань только лбом в его лоб жмётся, чувствует, как пачкает смазкой Цзяня живот. Чувствует, что: — Никогда. Обещаю. И проваливается в манящую неизвестность — покорёженным металлом по отбойникам и скользящими на льду шинами. Терять контроль — иногда очень полезно. И он его теряет. Растворяется в чужих сорванных выдохах, когда спускается губами ниже, языком по шее, к рёбрам, где колотит сердечную мышцу. Где толчки пульса под языком — врзрыв за взрывом. Теряет, когда проникает Цзяню пальцами в рот, вылизывая затвердевший сосок. У него язык быстрый, почти колкий, смачивает слюной подчистую и вытягивать из его рта пальцы не хочется совсем. Но Чжэнси в глубоком заносе, Чжэнси в ебаном трансе, Чжэнси смещается ниже, замечая, как каждая мышца на этом идеальном теле поджимается в крышесносном напряге. У Чжэнси тормоза отказали и то, что казалось раньше запретным — теперь можно и попробовать. На вкус попробовать, лизнув блестящую смазкой головку, прислушиваясь к ощущениям внутри, задыхаясь от драного болезненного удовольствия, с которым отзываются вкусовые рецепторы. Пряная соль, а не сладость, как ему раньше казалось. Цзянь же весь из света соткан, из сахарной пушистой ваты и пузырьков свежего лимонада. Из галактической пыли, которую прорезают солнечные лучи. Из сливочного мороженого, присыпанного кусочками мяты. И это на вкус не хуже. Это на языке вяжущей солёной карамелью, когда Чжэнси окончательно срывает тормоза и он обхватывает член губами. Берёт сразу, без подготовки и пробы — глубоко. До искромётного рвотного позыва с непривычки и влаги из глаз. Цзяня выгибает дугой, Цзяня мечет по кровати, у Цзяня хватка руки на волосах стальная. Он вкусный такой, господи. Такой искренний в своих стонах, которые даже не пытается сдерживать. Которые по перенкам нирваной и спазмами в паху, точно это не Чжэнси тут отсасывает, а отсасывают ему. Только это гораздо приятнее самого лучшего горлового, это приятнее десятков оргазмов разом. Приятнее тем, как реагирует Цзянь. Чжэнси бы вечно на него смотрел. На его лицо, которое в сочном румянце на скулах. На его губы — влажные, приоткрытые в утробном стоне, красные от жадных поцелуев. На то, как его выламывает, стоит ещё раз взять глубже, чувствуя, как головка упирается в сведённую спазмом глотку. Как он сгребает напряжёнными руками простынь, комкает её до хруста и дышит-дышит-дышит. Вот что нужно, чтобы почти кончить — чтобы Цзянь просто дышал. Чтобы просто был. Чтобы рядом. Под Чжэнси, над Чжэнси — это нахер не важно. Важен тут только он — задыхающийся, честный и до одури красивый. У него волосы разметались по смятой простыни, а под головой лопается, разъезжается на клочки лист, который Чжэнси забыл скинуть. И внутри Чжэнси тоже что-то лопается, когда он собирает с собственного члена смазку, что стекает редкими каплями по стволу, смазывает ей тугое кольцо мышц Цзяня, который перестаёт дышать и резко вбивая его член в рот, проникает в него пальцем. Там нереально. Там горячо и туго. Мышцы сжимаются пульсацией — гладкие, почти бархатные. Обвалакивают шелком фалангу за фалангой и Чжэнси, не отдавая себе отчёта — продавливает их, теснит второй палец внутрь, потому что долго он так не протянет. Десяток лет ждал, загибался от большой и чистой, чудовищно верным псом за Цзянем на привязи таскался, а сейчас не может. Не может он, блядь — наращивает темп, плотно игнорируя, что челюсть ноет остервенело, проезжается языком по стволу, стараясь не задевать тот зубами. Ощущает сомкнутыми на члене губами, как взбухшие вены начинают гонять кровь со скоростью, с которой даже свет не сравнится. И пальцы внутри разводит, с рваным удовольствием замечая, что Цзянь подаётся навстречу, выгибается, хрипит почти рыком, надавливая на голову, когда глотку заливает вязкой и горячей. Когда сперма вперемешку со слюной по подбородку стекает и Чжань механически сглатывает её. И ему, блядь, мало. Ему так мало, что он слизывает ту с пальцев, со ствола, с головки, вызывая колотящую дрожь по телу Цзяня. И тот — ёбаный свет — до края вгашенный, тянется руками, зовёт к себе убитым в хлам голосом. Голосом, на который Чжэнси реагирует, как по команде: к ноге. Голосом, к которому он прислушается, даже если тот прикажет кинуться под поезд. Анна Каренина нихрена не пример для подражания, но если Цзянь отдаст приказ — Чжэнси выполнит его даже не задумываясь. У него в глазах видна только золотая радужка и подпирающий её огромный зрачок. У него там желания на тонны больше, чем было прежде. У него руки дрожат, когда он собирает с подбородка Чжэнси слюну со спермой и смазывает ей член во всю длину. И уже от этого хочется подохнуть на месте. От его рук. От его взгляда и от того, что он ноги шире разводит и направляет Чжэнси в себя. От того, как закусывает губу, стоит только попробовать толкнуться внутрь. От того, как его хриплым вскриком затапливает всю комнату, когда входит головка. Чжань пытается не торопиться. Пытается удержать себя потому что боль это последнее, что он хочет починить Цзяню. Потому что хотелось его годами и он кидается на Цзяня оголодавшей псиной, которая сидела веками на сухом пайке из воды и чёрствого хлеба. И Цзянь, точно понимая, окончательно срывает тормоза стонуще: — Я не стеклянный, Чжань Сиси. Я хочу глубже. — и подаётся вперёд сам. И мир красится в черные дыры, которые перед глазами от того, какой он тугой там, внутри. От того, какими сладкими спазмами простреливает каждую клетку тела. От того, что Чжэнси в нём уже полностью и такой оглушающей наполненности он не чувствовал никогда. Такой правильной наполненности. Мир рушится на голову тотальным кайфом, с которым толчки всё более быстрые, почти рваные. Со вскриками Цзяня в этой кромешной тьме из черных дыр, где только его глаза пьяно-разъёбанно прожигают самую душу. У него снова стоит — Чжэнси животом чувствует, притирается, меняет угол, вколачиваясь уже по-другому. Чтобы без рук, без языка, а вот так — исключительно о кожу живота, влажного от смазки, и члена в тугой заднице — Цзянь смог кончить. И швыряет по кровати его теперь тоже по-другому. Теперь Чжань жмёт его крепко к ней спиной и наслаждается видом частящей, взбухшей яремной на шее, когда Цзянь голову откидывает назад в хриплом всхлипе. Красным у него теперь не только скулы, а кажется, всё тело от груди и до пальцев, которыми тот скребёт по простыне. И Чжэнси замирает на секунду, чтобы ладонь к ладони, чтобы Цзянь ногтями уже по рукам Чжэнси. Чтобы ближе и откровеннее просто некуда. И черт его знает сколько времени они вот так — друг в друге, когда пот со лба градом. Когда в уголках, с полнейшей потерей ориентации в пространстве, песчаных глаз — соленая влага от того, что Чжань толкается внутрь жёстко, ни в чем себе не отказывая. И сколько бы Чжэнси не входил в него — он остаётся ослепительно тугим. Мышцы плотным кольцом обхватывают член, как ни один кулак не обхватит. И Цзяню это нравится, Цзяню до отключили остались считанные секунды — это видно по выражению болезненного удовольствия, по излому бровей. Это слышно по сорванному голосу, который развязными стонами и пошлыми матами, что бесконечно из его губ вырываются. Он выгибается под Чжэнси, просит о чем-то, молит в бреду, выдыхает его имя раз за разом и это аут. Это взрыв. Это тот самый большой в солнечной системе, а по факту под ребрами. Когда Цзянь убийственно крепко сжимает пальцы своими. Когда захлебывается его именем раз за разом, как в лихорадочном припадке, а на живот выстреливает тёплым. Он сжимается сильнее. Там мышцы пульсацией разрывает. Там что-то сверх понимания. Ещё пара рваных движений и у Чжэнси перед глазами белая гладь, оглушающий писк в ушах и судорогой всё тело. Мощной, убийственно-крепкой, затапливающей сознание, весь мир, всю чёртову вселенную, центром которой стал для него Цзянь. И выходить из него не хочется. Хочется улечься на него прямо так, когда пронизывающими отголосками оргазма тянет в паху. Когда его дыхание сбитым и быстрым опаляет висок. Чжэнси всегда считал, что он центр мира Цзяня. Статичная точка его нестабильного и шаткого. Константа, заземляющая его: слишком воздушного, слишком лёгкого на подъем, слишком доверчивого. Постоянная, проявляющаяся в ежедневном нахождении рядом с Цзянем, в его защите — как личный мощный оберег от всех и вся, работающий безотказно. И как же, блядь, Чжэнси ошибался, как был не прав, наско же он слеп. Насколько он зациклился на этом, что не заметил, как центром его личного мира стал сам Цзянь. Затмевая солнце, вынуждая то закатиться ненужным пыльным хламом за горизонт — Чжэнси нет нужды из чулана солнце обратно доставать, отряхивать и снова на небосвод вешать. Ведь благодаря одному воздушному, лёгкому и доверчивому — все небесные светила меркнут, тускнеют, разлетаются пеплом перед мощью того света, который несёт в себе Цзянь. Одна лишь его улыбка. Один лишь его пронзительный взгляд. Один лишь смех — и целый мир уже Чжэнси готов променять на него одного. Что хотите берите — все деньги, золотые слитки, самые чарующие места, где люди мечтают побывать всю их жизнь, все видеоигры, мировые бестселлеры. Всё берите, а личный свет, личное солнце, личный центр вселенной — оставьте Чжэнси, будьте уж так, блядь, любезны. Он рядом с Цзянем богаче самых влиятельных планеты всей. Он рядом с Цзянем счастливее победившего смерть. Он рядом с Цзянем и никакие молитвы богам уже не нужны, ведь единственный, к кому они будут обращены — это Цзянь. Так глупо, так высокопарно и так, сука, правдиво. Непрерывно в это мире, говорят, можно смотреть на огонь и воду. Чжань нихуя с этим утверждением не согласен и готов оспаривать его с пеной у рта. Непрерывно можно любить одного человека десятки лет несмотря ни на что и находить ответную любовь в песчаных уставших, но счастливых глазах. Таких как Цзянь — один на всё человечество. И его Чжэнси не любить не умеет.