Пропавшие без вести

Он смешной, когда засыпает. Клюёт носом, но тут же хмурится, разлепляет сонные глаза и борется с собой. Тянь вообще Рыжего не видел не в состоянии борьбы: с самим собой, с миром, с теми кого они ловят, с самим Тянем да и со всеми в целом. Теперь вот борется со сном. И да, смешным это уже не кажется, потому что когда Рыжий уснет — будет бороться и там. С кем-то или с чем-то. В нём отсутствует функция спокойствия и безмятежности. Быть может, та и была когда-то давно, в детстве, но с годами её просто вырубили за ненадобностью, как отключают от сети питания музыкальные автоматы, в которых больше нет нужды, унося те в пыльную подсобку, чтобы глаза лишний раз не мозолили. Только функция расслабления жизненно важная штука, потому что в постоянном напряжении никто не выдержит, даже вечному двигателю иногда стоит позволять себе отдыхать. Да и если говорить об отдыхе — Тяню кажется, что Рыжий и этого слова не знает. Не умеет отдыхать, не умеет не хмуриться, не умеет не бороться. А Тянь не умеет этим не восхищаться. Им ехать от силы минут пять осталось и если бы Тянь знал куда тут можно повернуть, чтобы пять перетекли в полчаса — докатался бы до того, что Рыжий уснул. Оставил бы печку включенной, оставил Шаня в машине и съебал бы сам в управление, где наверняка уже убрали следы крови, а вот запах пороха и ржавчины там пудово ещё остался. И тащить туда Шаня совсем не хочется. Не хочется, чтобы его переклинивало и отшвыривало с каждым вдохом в это утро, в котором ему черт знает что пережить пришлось. Но тут без шансов, Рыжий не сдаётся — садится в неудобную позу, в которой точно уснуть не сможет, нащупывает в подстаканнике свой кофе — третий между прочим за день — и лениво тащит его к себе. Прижимает к губам, а потом матерится крепко, взбалтывая его и судя по звуку — там и капли нет. Ещё больше хмурится, отставляя стакан обратно, скрещивает руки на груди и губы насупленно поджимает, а Тянь еле себя сдерживает, чтобы не фыркнуть от смеха. Рыжий порой такие немые представления закатывает, что за дорогой следить становится почти невозможным. А чё Тяню эти дороги? Асфальта он что ли в жизни не видел? Видел, даже трогал, сидел на нём, ходил по нему, иногда даже валялся. С Рыжим интереснее — Рыжего Тянь тоже видел, но смотреть на него, как на дурацкую дорогу не встанет никогда, как и трогать. Сидеть на нём Тянь ещё не пробовал, но он уверен — ему, блядь, понравится, как понравилось на нём лежать. Шань поглядывает на стакан Тяня, раздумывает над чем-то, Тянь знает, что там кофе почти не тронутый, так пару глотков всего недостаёт. А ещё знает, что Рыжий после кого-то не пьет, не откусывает чужие сэндвичи и не жрёт из чужих рук, в отличии от нормальных людей, вроде самого Тяня или Цзяня. И сейчас вот тоже с собой борется, смотрит на этот стакан, губы облизывает и себя в чем-то убеждает. Ну смешно же правда — они, блядь, трахались, а ещё целовались, да. А тут обычный стакан из которого хлебал Тянь. Рот которого Шань лично вылизывал. Жадно, мокро и зло. И хочется его подразнить. Не то, чтобы Тяню заняться больше нечем было, есть чем — им к шерифу надо, надо пробивать Мейли, надо узнать чё там с Демингом сделали и брать ордер на обыск его дома, потому что Тянь уверен — с ним что-то не чисто. И копнув глубже, они могут нарыть на пожизненное для него. Дел много, да. Но Тянь притормаживает, сворачивая к обочине, где за дощатым забором тыквенные поля, укрытые снегом, на которых урожай уже убрать успели, жмёт на тормоз плавно и ловит на себе непонимающий от Шаня. То, что Рыжий пока не всекает — Тяню даже на руку, иначе он уже заранее начал бы щетиниться, отпираться и выслал бы на хуй. На хуй Тянь в принципе готов, но сейчас не время, да и не место — вот шуму будет, если кто из местных, неизбаловынных такими видами вдруг увидит, как в развалюхе у поля мужики из Гуанчжоуского спецотдела трахаются. Поэтому Тянь просто подхватывает стаканчик, делает большой глоток под хмурым взглядом Рыжего, который злиться начинает — губы в тонкую линию жмёт, а на кофе смотрит с жадностью. Тянь ведь щедрый. У Тяня в башке явно мозги все выбило и размазало по стенкам черепа, раз он такой хуйнёй страдает. Предупреждает Шаня: — Только не отталкивай, иначе я засмеюсь и всё пролью на тебя. — делает ещё один, который проглатывать даже не думает, перевешивается через сидение к застывшему Шаню, который и слова сказать не успел. Давит на нижнюю губу пальцем без намека на мягкость и удивляется, когда рот Шань приоткрывает. Почти покорно, с жарким задушенным выдохом. Хватка у Шаня пиздец — тот не отдавая себе отчёта хватается за куртку так, что та хрустит кожей в его кулаке. И от этого простого звука тащит к нему ближе, тащит к приоткрытым губам, да и в принципе от Рыжего растаскивает так, что уже не кажется плохой идеей быть замеченным кем-то в этой развалюхе у поля, насаживая его на член. Растаскивает так, что Тянь не замечает, как вливает в его рот остывший кофе — двойной американо без сахара — как горчит после него, выворачивая рецепторы наизнанку, когда Рыжий сглатывает его и тут же касается своим языком языка Тяня. Это всё равно, что сожрать горький шоколад и запить его сливками — так же вкусно и сука, не оторваться. Горчит, выжигает слизистую выдохами и укрывает теплым с прикосновением языка. Тянь вообще забывает, что им нужно куда-то. Да хули — он и как дышать забывает, потому что Шань поцелуй углубляет, напарывается на зубы, тянет на себя за куртку, выгрызает губы до тянущего внизу. Забывает, что при исполнении в рабочее время за попытки друг друга сожрать по голове не погладят. Забывает, что в глазах не темнеет, если те закрыты, потому что — даже под зажмуренгыми веками расползаются черные дыры, выстилается черная материя, которую протыкают острые пики звёзд. Рыжий не целуется, не сосется, не лижется — Рыжий, сука, нереальное блядство своим языком устраивает. Такого в самом извращенном пореве не покажут, смущённо отводя глаза и говоря, что даже для них это слишком. От такого даже вечные, которым не страшна смерть — запросто откинутся. От таких поцелуев, только нижнее бельё пачкать мокрыми пятнами со внутренней стороны и его имя выстанывать в экстазивном бреду. У Рыжего, по ходу выдержки больше, чем у Прометея, которому выклёвывали печень несколько веков подряд в Скифии, потому что это всё он прерывает резко и быстро. Отстраняется с влажным развязным звуком, пихая Тяня ладонью в грудь и дышит загнанной псиной, которую за поводок по трассе за машиной тащили. А у Тяня мир в чёрно-белом после материи под веками и Рыжий рядом с его восхитительно ярким янтарём глаз, перед насыщенностью которых даже красное адское марево лесных пожаров покажется тусклой бутафорской фальшивкой. Рыжий сглатывает насухую и Тянь почти слышит, как у него глотка сжимается от этого. От этого и голос хриплом: — И чё это было? Без наезда даже получается, хотя хотел Рыжий явно по-другому. Едва ли не удивленно, потому что Шань всё-таки никакой не Прометей с его вековой закалкой терпения. Шань человек, которого к обычным Тянь не относит. И к людям бы не относил, если бы не утренний пиздец, когда Тянь почти поверил в то, что его могут пристрелить. У людей же как бывает — плоть, кровь по венам, хрупкое тело, которое рассыпается от малейшего нажатия острия ножа, прижатого к яремной. Пуль и ударов кулаков оно не выдерживает. И вот от этого страшно. И если раньше Тянь относил Шаня к богам, захлёбываясь иллюзией его неуязвимости, то теперь скорее к той разновидности богов, которые среди людей обитают. Которые тоже из плоти и крови, но они всё ещё не люди. Они выше этой мирской хуеты, которой народ мается, они стойкие и никого не боятся, ценности у них другие и мироощущение. Их за ярд видно — стоит только взглядом конуться, как понимаешь — вот оно. Величие, мощь, сталь — живое божество, ступающее по земле, которому тут же алтарь возвести хочется и молиться, даже если раньше никогда этого не делал. Прометей может отсосать. Тянь прикрывает глаза на секунду, пока борется с собой, чтобы ещё раз в густой янтарь не наебнуться до того, что он реально молиться начнёт, хоть и не знает, как это делается. Отвечает, небрежно проходясь пятерней по волосам и плавно давя на газ — дела ж никто не отменял и даже у богов они есть: — Ты никак не мог решиться отхлебнуть кофе из моего стакана. Я помог. Шань на это фыркает. И разобрать Тянь никак не может — то ли от смеха, то ли от раздражения. Но то, что он говорит, умещая руку на подлокотнике не звучит с привычной ершистостью: — На хуй иди, помощник херов. — нормально звучит. Не по злому. Как снисходительное замечание зарвавшемуся псу, который выпрашивает у хозяина мясо из тарелки. Когда тот ворчит, но выбирает кусочек посочнее, побольше и отдаёт, удовлетворённо наблюдая за тем, пёс ему радуется. Тянь тоже радуется. Да нет же, это какое-то извращённое восхищение, которым он воздух носом порционно тянет, пытаясь им выбить эту херню из нутра. А она не выбивается — выслал Рыжий на хуй, а Тянь вот с радостью. Без обидняков и взаимных наездов. С радостью он, блядь. С появлением Рыжего в жизни вообще любая херня, которая раньше казалась нереальной — приобретает физические очертания и чувствует её Тянь тоже — физически. Взять хотя бы ебучие чувства. Не, Тянь конечно знал, что они у людей есть, что их испытывают, что ими живут и всё такое — он же не тупой. Просто забыл за двадцать лет как их чувствуют. Чё с ними делают. Как ими захлёбываются. А тут взял и вспомнил. Окунулся ебалом в них и вынырнуть не может, потому что те топкие, зыбкие, как зыбучие пески или болотные топи, которые затягивают медленно, но верно. И выбраться из них возможности никакой нет — не придумали ещё лекарства от чувств. А если и придумают когда-то, то уже на стадии опытов над людьми тут же уничтожат, а с ещё большей вероятностью запрут где-нибудь на секретном объекте биологического оружия, где рядом будут покоиться водородные боеголовки и складские коробки с запрещёнкой вроде «цветков смерти». Ну тупо потому что бесчувственные мудаки нужны только в военное время, чтобы убивать без душевных терзаний и под пули лезть не боясь, точно в запасе ещё восемь жизней останется. Вот что такое жить без чувств — это никак вообще. Тоже самое, что жрать самое вкусное блюдо на свете с отбитым нюхом и атрофированными вкусовыми рецепторами — никак. Там хоть майонез вместо мороженного ложками загребай, разницы никакой. С появлением Рыжего любая херня, которая раньше казалась нереальной — приобретает физические очертания. Нереальным же казалось жить с кем-то — да упаси, блядь, боже — в одной квартире, в одной, сука, комнате, которая не больше пятнадцати квадратов вместе с санузлом. Тянь всегда одиночкой был и ценил личное пространство. Ему нужна тишина, покой и много места. А сейчас ему нужен Рыжий. И хуй с ним, с этим личным пространством — пусть Шань по голове у него ходит, Тянь и это с радостью примет. Хуй с ним, с добровольным одиночеством, которое теперь кажется худшим наказанием, когда Шань не рядом. Хуй с ним, с привычным устоем жизни, когда без привязанностей, окрылённости и без эмоций. Потому что Рыжий высылает на хуй не только Тяня, а ещё и всё перечисленное. И на хую он вертел мажоровские хотелки и привычки. Такие вот, которым Тянь следовал неукоснительно — всегда был сверху и никому не подставлял свой золотой зад. А щас чё? Щас у него Рыжий. Щас Тянь явно в бреду, раз не ему, а себе обещает: — Обязательно, Шань, только не сейчас. — когда будет время, возможность и когда он будет готов. Когда Шань скомандует: пора. И всё. И Тянь подчинится. Даже если Рыжий скажет: разворачивай к хуям машину и гони обратно. В номер, говорю тебе, гони. Ща будем лишать тебя невинности. И Тянь развернёт. Тянь втопит газ, как не топил ещё никогда. Тянь на любое безумие с Шанем за руку — хоть с крыши многоэтажки, хоть с верхних слоев атмосферы на космическом шаттле, хоть под водой и без воздуха. Тянь раньше называл влюблённых безумцами и искренне в это верил. Они ж вообще на голову ёбнутые — поступки там какие-то совершают, башкой мало думаю, зато много думают сердцем. Тянь в эту секунду, не упуская Шаня из зоны видимости бокового зрения — наруально слетает с катушек и становится тем самым безумцем, над которыми он посмеивался. Не смешная шутка, вообще невеселая. И на шутку это вообще-то мало похоже. Паркуясь на стоянке у управления, Тянь хмурится — из главных дверей мужик в синей форме уборщика выносит огромный черный пакет с него ростом, в который явно упихали картонные стаканчики из-под колы, бумагу, изгвазданную мясным соком и соусом от бургеров и тряпки, которыми вытирали лужи крови. И тут тоже, если честно не до смеха совсем, потому что Шань, щурящийся белому небу сытым котом на переднем пассажирском — напрягается заметно. Руку, что на подлокотнике сжимает в кулак, тянет воздух, пропитанный пылью кондея, носом шумно и выходить из тачки не спешит. У него на шее частит яремная и глаза темнее делаются, в противовес сужающемуся зрачку. Ему туда явно входить не хочется, но остаться в машине этот упертый осёл точно откажется. Рыкнет, что нормально всё и пойдет быстрым шагом, забегая на ступени, чтобы ноги свинцом не сковало и не вынудило его остановиться. Чтобы как прокол пальца острой иглой — вы давайте только побыстрее и резче, чтобы ррраз и всё, окей? Следов крови можно не опасаться. А вот запах — его даже окнами нараспашку и морозной свежестью чистого снега не выветрить. А после из Шаня не выветрить ебучее беспокойство о всяких там пресмыкающихся. Поэтому Тянь открывает бардачок, вынуждая Шаня убрать с него локоть, роется там, на ощупь находя бултыхающийся флакон парфюма, который в Гуанчжоу уже давно купил и привез его сюда с собой. Откупоривает его и вместо того, чтобы обрызгать себя — быстрым выверенным движением палит им Шаня. Несколько раз: на шею, на одежду, попадает даже на волосы, пока этот придурок ужом крутится, пытаясь выставленными ладонями защититься от мелких брызг, которые свозь его растопыренные пальцы липнут на кожу. Тянь не дожидается, когда Рыжий вышлет его нахуй уже со злобой, говорит торопливо: — Там запах неприятный будет, а это его перебьет. — выворачивает флакон стороной, показывая Шаню, что никакая это не отрава, о которой тот шипит, чихая. Это всего лишь естественный защитный механизм для естественно важного человека, чтобы ему чужой ржавчиной и пороховыми выхлопами носоглотку не забивало. Вот и себя вести, как безумный идиот, которому бошку чем-то покрепче плотного парфюма затуманило — для Тяня, оказывается, тоже естественно. Естественно защищать Шаня даже от запаха, который может ему навредить, а то и вовсе въебать вьетнамским флешбеком до того, что откачивать его придется долго и трудно. И Шань вроде как соглашается — не отрава, точно. Подтаскивает рукав к носу, вдыхает, хмурясь и предупреждающе тычет в Тяня пальцем: — Больше без самодеятельности, я и втащить могу. И это уже звучит, как угроза. Но нихрена его Тянь не боится. Точнее, его кулаков или гнева того самого праведного, которым его глаза горят. Не боится, что Шань ему реально когда-нибудь втащит — Тянь даже не попытается увернуться. Тянь явно ведь получит за дело и скорее всего заслуженно. Боится Тянь совсем другого. Боится, что с каждым днём его по Рыжему тащить будет только хуже и когда-нибудь он настолько двинется на нём, что реально соберёт ему алтарь из подручных, упрячет его в раздвижной шкаф в студии и каждый вечер перед сном будет притаскивать к нему подношения. А то и до жертв дойдёт, блядь. И чтобы эти мысли в себе не оставлять — Тянь вылетает на улицу, как ужаленный. Чтобы морозом их застудить до хрипов в лёгких и какой-нибудь смертельной формы пневмонии, при которой те будут харкать кровью и подохнут уже через несколько минут. Но дохнуть те по ходу даже не думают. У всех ведь свои планы, которые они не собираются нарушать: у Шаня по плану как можно быстрее найти Чан Шун. У мыслей по плану остаться взведенными курками в башке. У Тяня по плану поклоняться Рыжему. У всех, блядь, свои планы. И свои Тянь навряд ли когда-нибудь нарушит. В управлении уже не так много народа, как было утром. Мусора нигде не валяется, а каждый оставшийся сотрудник на своем рабочем месте. Вон один чисто выбритый, с волосами под единицу — стучит по клавишам резво, не обращая внимания на вошедших. Второй, с пивным пузом, на котором разъезжается синяя рубаха, втыкает в отчёт, водя по толстой бумаге пальцем и цыкает разочарованно, что-то там вычеркивая карандашом. А за его спиной стажёр: хилый паренёк с жуткими редкими усами, которые тот почему-то не сбривает — стоит себе, покачиваясь с пяток на носки, с носок на пятки и заведя руки за спину, чинно выслушивает о своих косяках. У него на лице блаженное выражение, точно ему не список его ошибок зачитывают, а обещают долгую безбедную жизнь, которую тот себе уже в красках представил. Тянь костится на пол — ни пятнышка. Ну, то есть там реально нихера не видно из-за половых дырявых тряпок от которых несёт хлоркой. Их уложили на пол, будто решили отмочить въевшуюся красную ржавчину. И больше всего их как раз на том месте, где стоял Деминг. Шань только хмурится на это, вздыхает, проходя мимо и по сторонам старается вообще не смотреть. Идёт напрямую в кабинет шерифа, поднося к носу рукав, пропитавшийся запахом Тяня и заходит без стука, наваливаясь на дверь всем телом. Шериф сидит расслабленно в кресле. В новеньком, с мощной спинкой, которая отчётливо повторяет изломы позвоночника по боковинам, а не на том, на котором задыхался Шань, когда Тянь вжимался в него всем телом, пока скользил холодными руками по прессу вниз. Грелся им до ебучих ожогов. Шань едва ли тогда на просьбы реагировал. Шань едва ли мог соображать после того, как Тянь запустил руку ему в штаны. А Тянь едва ли мог дышать и стоять, повезло, что спинки у кресла не было и можно было навалиться на чужую, слегка ссутуленную спину. Шериф, конечно, об этом ни сном, ни духом, а вот Тяня сейчас заметно глушит отчётливым воспоминанием: рука Шаня со вздутыми до предела венами, которой он чуть не выламывает подлокотник. Как выламывает его, когда тот голову задирает и почти стонет, балансируя на грани болезненно-разрывного оргазма. На деле там выламывало только Тяня. Да кого, он тут, блядь, пытается обмануть — он был вдребезги. Его никогда так восхитительно остро не ломало. Его никогда так не хлестало чужими стонами. Ему так сильно никого ещё не хотелось касаться. Никогда так не хотелось остаться рядом, а не съёбывать, взмахивая перепачканной чужой спермой, рукой. И он остался. А сперму слизал, да. Шерифу, блядь, и не снилось того, что повидал его кабинет. Ветхий монитор, в который тот пялится, с царапинами на сером корпусе и шумный гудящий процессор всё те же. Шериф поворачивается к ним всем корпусом, дожидается пока Тянь прикроет дверь и спрашивает, закручивая ус двумя пальцами: — Слышал, у вас есть новости. Он хоть и сидит во вроде бы расслабленной позе — ну хули на новёхоньком кресле не расслабиться-то — но Тянь видит, что крутит ус он взвинченно. Перекручивает его до того, что грубые волоски с проседью натягиваются сверх меры. Парочку он даже вырывает случайно и тут же скидывает те в мусорное ведро под ногами. У него сейчас головняков больше, чем у Тяня явно, потому что к нему как пить дать припрутся серьёзные дяди из службы безопасности. Будут задавать кучу вопросов, хмуро кивать головами и спрашивать о профпригодности нанятых шерифом сотрудников. Потом попрут проверки, тесты подтверждения квалификации, а у того несчастного, который не уследил за своим стволом — отберут табельное. И повезет, если только табельным всё и ограничится. Могут ещё работу отобрать — дядьки-то там реально серьёзные. Шань проходит вглубь кабинета, разглядывает кресло, явно вспоминая что с ним было на том, другом, на старом, потому что он хоть и спиной к Тяню стоит, но тот видит, как у Рыжего краснеет шея. Не оторваться, блядь. Тянь уже подумывает спросить в какой утиль шериф отдал своё старое, потому что повторить хочется именно на нём. На том, где всё началось. Где сходить с ума вместе — стало константой жизни. Тянь очень надеется, что не только для него. Для обоих сразу. Ну чё веселого в том, чтобы втихомолку сходить с ума в одного? Это как пить в одиночку, запершись в квартире — не весело это, блядь. Но говорит Тянь совсем не то, о чём думает: — Будут, если жертва согласится описать того, кто похитил её. Пожимает плечами на вопросительный взгляд, когда шериф дует щеки, устало выпуская воздух из лёгких. И поясняет ему уже Шань, садясь напротив него: — Она всё отрицает. — придвигается чуть ближе, укладывает руки на стол и говорит тоном не терпящим возражений. Серьезно говорит. — И нам нужно чтобы вы сейчас расслабились, закрыли глаза и подумали кто подходит под описание. Тянь понимает о чём он. Они этого даже не обсуждали. У них понимание на уровне единственно-верного знания. Одного на обоих, да. И тащились они сюда не за тем, чтобы лясы с шерифом точить. Профиль они ему уже зачитывали, да толку было ноль. Шериф не из тех, кто верит в магию криминальной психологии. Шериф слишком стар для этого дерьма и не явись они сюда по факту — не стал бы говорить с ними об этом по телефону. Он и сейчас упирается: — Это что ещё за игры разума? — хмурит густые брови, сводя их к самой переносице. Надувается даже слегка, расправляя плечи. И руки тут же скрещивает на груди — он серьезно настроен. Серьезно собирается противостоять им. Сжимает губы в тонкую линию и уходит в глухую защиту, которую Тянь пытается пробить: — Симбиоз когнитивного интервью и обычного допроса. — обычные слова в необычном порядке. Шерифу они уж точно знакомы, только вот Тянь уверен — тот в душе не ебёт чё это за ересь такая — когнитивное интервью. А тут всё просто — задача вопрошаемого окунуть допрашиваемого в нужную атмосферу и задать правильные вопросы. Ну, к примеру, случилась в школе стрельба, а один из выживших ничерта не помнит, потому что мозг заблочил информацию, сохраняя цельность нестабильной психики. И именно этот единственный выживший может дать описание стрелявшего — остальных нет, всем в спину стреляли. Вот тут-то подключается когнитивное интервью, когда сначала у него спрашивают с чего начался день, воспроизводят его в деталях и отправляют воспоминаниями в столовую, где началась стрельба. Вспоминают запахи, звуки, кто сидел рядом. Что человек видел, слышал, чувствовал. И память начинает работать. Память выдает те детали, которые человек не помнил до этого. Всё ж просто, да? Только шериф так не считает, ударяет кулаком по столу гулко: — Я не соглашался… — и не у одного него тут нервы оголенными проводами. У Шаня тоже день не из лёгких. Шаня тоже слегка коротит от удара кулака о столешницу. Шань в глаза ему смотрит и произносит предупреждающе-вкрадчиво, с нажимом, от которого трещины должны ползти по стенам к потолку, что вот-вот на голову обрушится: — Чан Шун тоже вроде согласия на то, чтобы её похищали и удерживали черт знает где, не давала. И Тяню приходится вмешаться. Тянь укладывает руку ему на плечо, сжимает не сильно, но ощутимо, потому что судя по всему Шань только разогревался — не всё ещё высказал. Ссора с шерифом на нервяке из-за личных проблем каждого им навряд ли нужна. Нужен голос разума, которым сейчас является Тянь. Только вот никто не знает, что разум перманентно ловит вывих на Шане и сходит им с ума. Никому об этом знать и не обязательно. Шериф смотрит озлобленно на Шаня и у него желваки под кожей напрягаются, они у него ходуном из-за того, что тот зубами ещё слышно скрипит. — Это обычные вопросы. — Тянь старается говорить, как можно мягче. Едва ли не монотонно. И если на шерифа его голос никак пока не влияет, то пиздец, как влияет на Рыжего. У него плечи чуть расслабляются, не схвачены больше сталью. Тянь возит большим пальцем по его лопатке и кажется, успокаивается от этого сам. От прикосновения. Вот, что оказывается лучшим успокоительным. Седативные могут идти на хуй с их доказанным действием за полчаса. Тут и минуты не требуется, чтобы разъебанным в край оказаться. Продолжает, внимательно глядя а глаза шерифу. — Просто сконцентрируйтесь, слушайте внимательно и назовите того, кто подойдёт по описанию. Вы знали этого человека, говорили с ним, общались. Быть может считали другом. И тот трёт переносицу устало, вздыхает тяжко, почти натужно, точно не отдыхал он последние лет сорок: — Эти ваши новомодные штучки… — но всё же поднимает на Тяня глаза, где читается тонна вины, которую Шань всего-то парой слов вызвал. — Давайте. Тянь не понаслышке знает, что эта сука способна сделать с человеком. Как под её тяжестью загибаться паршиво, когда она давит на плечи, вгоняя в рыхлую землю по самую глотку, как душит ночами и как ею можно захлебываться, стоит кому-то вину внутри слегка сковырнуть. Тянь видит — шериф тоже знает. Шериф с ней уже, как со старой знакомой — множество лет. Двадцать пять, если быть точным. С этой дамочкой самый крепкий союз, который не расторгнуть заявлением о разводе — она не соберет манатки и не свалит при первой же ссоре. Она останется и будет выедать мозг, жрать изнутри и издеваться ночами напролёт. Как-то друг отца со смехом ляпнул, что хуже женитьбы на женщине — для мужиков наказания ещё не придумали. Не то пьяным был, не то с женой в тот день поссорился. Тянь бы споспорил — уж лучше на женщине, чем на чувстве вины. А ещё лучше — не жениться вовсе. По крайней мере, если ты идиот и тебя посещают такие вот дебильные мысли. Шань так и сидит бездвижно, только съезжает слегка на стуле вниз. С шерифом не говорит больше — он свою роль в этом разговоре уже сыграл. Дело осталось за Тянем, который горло прочищает и начинает: — Вспомните себя двадципятилетним. Ваше окружение, друзей, знакомых. Тех, с кем собирались тесными компаниями, с кем выпивали. — просить этого упертого мужика прикрыть глаза и расслабиться, всё равно, что уговаривать тигра не жрать мясо и перейти на лист салата и морковку. Бессмысленно это. Тем более, что они не знают в каких конкретно обстоятельствах шериф мог встретиться с субъектом. Знают они вообще пиздецки мало. Остаётся только опираться на профиль убийцы, который ещё вчера Цзянь доработал. — Этот человек примерно вашего возраста, почти не выделяется. Умеет держаться в компании, только пьет больше, чем остальные. Возможно, его задерживали за езду в пьяном виде. — Тянь в душе не ебёт с чего Цзянь решил, что субъект из тех, кто пристрастился к выпивке, но доверяет ему. С Цзянем по-другому и не получается. — И когда он выпивал больше положенного, то вел странные разговоры. Обвинял женщин в своей несостоятельности. Если у него была подружка, он мог контролировать её или даже поднимать на неё руку. Унижать её при вас словесно. Называть шлюхой при друзьях. Он мог винить в чем-то свою мать и говорить, что от женщин одни проблемы и было бы лучше, если бы с ними обращались, как со скотом. Он… — Тянь умолкает, когда шериф выдыхает сорванно и неверяще моргает. Часто-часто, точно ему в лицо вывернули настольную лампу и херам сожгли сетчатку. — Это Ма. — голос у него проржавелым скрежетом, точно шериф охрипнуть успел. Он трёт лицо, пряча его в ладонях и отрицательно качает головой. — Чжан Ма. Я знал его. И руку с плеча Шаня приходится убрать, потому что тот поднимается со стула и удовлетворённо кивает головой. Оглядывается на Тяня секундно и чёрт же возьми. Тянь не уверен что это, но кажется — похвала. Или чё там ему ещё причудиться могло в выжигающем нутро янтаре, на котором Тянь так бы и завис, если бы Шань не отвернулся к шерифу, говоря: — Хорошо. Где он сейчас? Мы поедем к нему. Шериф только усмехается неверяще. Снова головой отрицательно качает, цыкает языком, проходясь пальцами по уголкам рта. — Вам придется ехать на кладбище. — он руками разводит, хмуря брови. — Чжан Ма умер двадцать четыре года назад в автомобильной аварии. Я лично тащил его гроб на плечах.