Пропавшие без вести

Часто Цзяню казалось, что в жизни всё ненастоящее. Ненастоящий кофе с утра — растворимыми черным гранулами. Ненастоящий снег на улице, на который у Цзяня после того, как он окончил школу не хватало времени и игра в снежки превратилась в непозволительную роскошь. Ненастоящий новый год, который Цзянь ещё в детстве несколько раз встречал на пару с тётушкой, потому что у мамы были командировки. Ненастоящий он с ненастоящими улыбками. И единственным настоящим казалось то, что выло по Чжэнси ежесекундно. И вот тогда уже появлялась вполне себе настоящая — физическая, острая, разрывная — боль в застенках сердечной мышцы, настоящее болезненное выражение лица без тени привычной Цзяню улыбки и настоящий пиздец, который заканчивался лишь утром, когда Цзянь топтался у порога Чжаня, сбивая с ботинок снежным ошмётки, в ожидании когда тот выйдет из квартиры, чтобы пойти в академию вместе. Чтобы там снова быть ненастоящим, вечно веселящимся идиотом, который всем нравится. Которого все любят. А самый нужный отталкивает: не так близко, Цзянь. Отошёл. Ещё на шаг. И ещё, блядь. Вот так. Без рук, твою мать. И в ответ на это только ненастоящая реакция — широкая улыбка, когда внутри это ощущается защитным болезненным оскалом и выученно безмятежное: Сиси, ты что шуток не понимаешь? Ну липну я к тебе, но это же не-по-настоящему-блядь.</i Сейчас не лучше — ненастоящим кажется вообще всё. Чжэнси, машинально поглаживающий по волосам, вплетащий в них пальцы осторожно — молчаливый и как всегда задумчивый. И в прикосновениях этих в противовес всему не настоящему — оглушающе настоящая нежность, граничащая с абсолютной бережностью. Ненастоящий номер, в котором они не по-настоящему лежат на кровати. <i>По-настоящему голые. Ненастоящее сердце внутри, которое до сих пор колотит в конвульсиях. Которое захлёбывается ударами, что все о Чжэнси. Каждое сокращение разрядом миллиардов вольт за ненастоящими, но почему-то ощутимо выламывающимися рёбрами. Не настоящая судорога в правой икроножной, которая отпускает, как только Цзянь тянет пальцы вверх. Не настоящее спокойствие, которым тут всё пропитано. Кажется, это один из тех снов, после которых Цзянь пожалеет, что вообще проснулся. Они у него бывали. И там было почти так же — мнимый штиль под ребрами и абсолютное счастье, в существование которого хочется поверить настолько же сильно, насколько Цзянь верит во всю сверхъестественную хуету, вроде эльфов или оборотней. Цзянь в таких снах пытался остаться на подольше, но как только осознавал, что это всего лишь игра сонного мозга — его вышвыривало в реальность. Резко, быстро и пиздецки больно. Сейчас никуда не швыряет, разве что на тело наваливается свинцовая усталость и веки держать открытыми всё труднее. Но хрен там Цзянь поддастся — засыпать во сне, это каким придурком надо вообще быть? Тем более в том сне, где метр больше не нужен, где руками можно касаться буквально всего тела Чжэнси и лениво ворчать на стук с обратной стороны двери. Он ж не настоящий, значит и люди, стоящие за ней тоже не настоящие. Значит можно забить в лёгкие побольше сожженного воздуха и рыкнуть на них, чтобы катились отсюда нахер. У Цзяня сны не резиновые и недолговечные, чтобы ещё кого-то сюда запускать. У Цзяня во снах херня какая-то, потому что Чжэнси вздрагивает от стука так, словно его шарахнуло током. Подкидывает его мгновенно — и секунды не проходит, как он на ногах оказывается, орёт на дверь, рвано сгребая с пола одежду: — Кто? И тут же оборачивается к Цзяню, который против таких вот действий. Цзянь бы с удовольствием сейчас сон отмотал на самое начало и повторил. Не один раз. На целую вечность бы растянул. Чжань всклоченный, в глазах едва ли не паника напополам с тотальным разъёбом, который отпускать его и не думает. Он швыряет Цзяню одежду, даже не глядя чья она, шипит совсем тихо: — Одевайся быстрее, там Шань с Тянем. А Цзянь не всекает с какого хера даже в его сне Чжэнси так переполошился. Ну стучат и стучат, чё во снах голого Цзяня не видели? Ещё как видели — у всех есть сны, где они оказываются голыми в общественных местах и пытаются отчаянно прикрыться чем только можно: хоть тетрадью, хоть куском асфальта, если тот удастся оторвать от такого стресса. Вот сейчас, к примеру, можно прикрыться вещами Чжэнси — черной толстовкой, которая не пойми как на полу оказалась и мягкими серыми штанами с лёгким начёсом внутри — чтобы натянул ты вроде бы одежду, а по ощущениям укутался в облоко. Но эта облачная мягкость нихуя не от начеса — Цзянь точно знает, у него таких вещей завались дома, шкафы от них ломятся в прямом смысле — в одном дверца всегда нараспашку, потому что закрыть её просто нереально. Эта мягкость из-за лёгкого запаха кожи, который становится остро различимым на вороте, когда Цзянь натягивает толстовку на себя. Из-за аромата шампуня, что свежее чистейшего снега за окнами — на просторном капюшоне. Эта мягкость другого человека, который прямо сейчас мягко смотрит на Цзяня с лёгким укором: ну чё ты копаешься- то так долго, а? А когда Чжэнси отворачивается, щёлкая замком, Цзянь совершенно не мягко себя щипает. За предплечье сначала, а следом за шею — там же кожа потоньше, не привыкшая к такому обращению. Там кожу раздражает тут же краснотой и жжением. Таким, которое во сне хер почухаешь. И Цзяня перекрывает. Не пойми чем: внутри такой бардак, что организм, глупое сердце и пухнущий мозг, не могут прийти к единому решению. Не могут дать точного ответа и сказать, сон это или нет. Не могут определиться, потому что сердце доверчиво разбивается о рёбра, колотится надеждой, а мозг пронзает острыми иглами тревоги. Мозг орёт о том, что пора просыпаться. А у Цзяня один вопрос: куда, блядь? Куда просыпаться? Если его вышвырнет в холодную, колючую реальность, то осыпется Цзянь прямо на пол и собрать себя не сможет уже никогда. Тревога липкими щупальцами вылизывает нутро, схватывает каждую мышцу в теле, тянется к глотке и перехватывает дыхание. Перехватывает способность соображать, вынуждая тело двигаться быстро, резко. Цзянь подрывается с кровати, едва не валится на пол, потому что перекашивает у него не только рожу от этой ебучей тревоги. Перекашивает весь мир, который грозится наебнуться с орбиты и балансирует на самом её краю, если это всё было действительно сном. Лучшим из всех, что были. Худшим из всех что были, потому что Цзянь наконец увидел, как у него могло бы быть. Как искренне, оголодавше и с лютой необходимостью друг в друге. Как держать его могут крепко и ещё крепче прижимать к себе, потому что: нужен. Ты мне нужен. Не языком слов, кому нахуй эти слова вообще сдались, когда язык тела куда круче это доносит. Это должно быть выглядит жалко — то, как Цзянь цепляется за запястье Чжэнси, когда тот готов повернуть дверную ручку, запуская незванных. Это должно быть выглядит уёбищно с тем, как горчит его взгляд — загнанный, лихорадящий, мечущийся от одного узкого зрачка к другому. И слова, что Цзянь произносит немеющими от ужаса губами, тоже должно быть звучат пришибленно: — Это всё сон? — он выдыхает резко, ощущая, как остаток кислорода сгорает внутри, как щупальца забивают глотку ещё парой невысказанных слов, которые ширятся, выламывая кадык к ебени матери. Ты — это сон? — пытается сказать Цзянь, беззвучно отрывая рот, пока перед глазами расплываются безобразные черные кляксы, которые он привык видеть только перед потерей сознания. Тут на карте кое-что поважнее потери сознания. Потеря целого личного, новообретенного мира, в котором остаться бы навсегда. Навсегда забыть о мире во вне. Навсегда застрять в идеальном моменте, который раскалывается пополам непониманием в глазах Чжаня. Мы — это сон? — молчит Цзянь, пока его оболочка покрывается трещинами, а в лодыжках тяжёлая слабость, с которой он вот-вот рухнет на пол. Такая же тяжелая, как и взгляд Чжэнси, наполняющийся тоннами ржавелого изгнивщего железа. Такая же, как его пальцы, что сжимают предплечье Цзяня и быть может это лишь слуховые галлюцинации на фоне жёсткого недосыпа и острого отчаяния, которым Цзянь захлёбывается вместо воздуха — но он слышит, как пальцы смыкаются на собственной руке покореженным металлом. С силой, словно Чжэнси на момент перестаёт себя контролировать и боится, что Цзянь сейчас тоже разнесётся вдребезги пепельным туманом в его руках. И руками ему хватить придется только драную дымку, которая исчезнет уже через несколько десятков секунд. У него в глазах тоже страх. У него в глазах что-то рушится. Основательно, под ноль, под корень — ведь с Чжэнси по-другому и не бывает. Чжэнси всё в своей жизни делает основательно. У него в глазах исполинские волны вины нахлёстываются многотонными глыбами друг на друга и всё рушат-рушат-рушат. Он болезненно морщится и притягивает Цзяня к себе, не давая разглядеть то, в чём конкретно он сейчас себя обвиняет. Утыкает лбом в своё острое от напряга плечо и тут же перехватывает за шею, чтобы Цзянь не смог высвободиться. Не смог задрать ноющую болью голову, что расходится по швам и не смог заглянуть в глаза, где до сих пор обрывочно сметает всё живое. У него руки дрожат. Всё тело дрожит. И голос у него дрожит тоже: — Что же я с тобой делал всё это время, что ты думаешь, что это сон? — его пальцы сводит судорой, которой Чжань впивается в кожу шеи, натягивает волосы, но Цзяню нормально. Ему хватит и так. Главное, что рядом. Об удобстве, по крайней мере собственном, Цзянь научился давно уже не думать. — Я так… — у него в глотке пересохло и голос звучит глухим отголоском. Голос звучит ломающимся грунтом, когда земля расходится узкими, глубокими расщелинами под ногами. В его голосе столько вины и сожаления, что слушать его становится физически больно. — Цзянь, я виноват. И это не сон, слышишь? — Чжэнси обхватывает вспотевшими, холодными ладонями лицо и заглядывает в глаза. Чжэнси, с его тотальной уверенностью, которую Цзянь не раз уже видел, произносит едва ли не по буквам. — Ты, я, мы — реальны. Здесь и сейчас, понимаешь? У него большие пальцы в треморе мажут по щекам, успокаивают. У него точно где-то есть ещё пара невидимых рук, которые срывают щупальца тревоги с глотки и позволяют сделать рваный вдох. Позволяют сглотнуть ком, который выламывает трахею, соскребая шершавыми стенками гортань в кровь. Так больно во снах не бывает. Так только в зубастой пасти реальности, которая перемалывает людские судьбы в фарш. И поцелуи такие только в реальности, когда губами к губам, с вывернутым наружу, скулящим от отчаяния нутром. Не поцелуй даже — просто касание. Заземление. Сведение к нулю страхов, которые прокусывают плоть изнутри. Сведение к минусу тревоги, которая скалится, но уже пятится назад в страхе. Сведение к плюсу затапливающего тепла в онемевших конечностях. Просто касание и отчаянная, глубокая, до саднящих лёгких затяжка запахом Цзяня, которая вынуждает вздрогнуть. Вздрогнуть второй раз, когда с той стороны двери не выдерживают и дёргают ручку самостоятельно. Третий, когда Цзянь пытается отшатнуться по выученной привычке — нельзя, чтобы люди видели, нельзя, чтобы поняли, нельзя, чтобы задавали вопросы и констатировали ебучие факты, которые Цзянь и без них знает: ты что, влюблён в Чжэнси? Погоди, погоди… Ты чё серьёзно? Вот больной. Даже если эти люди ближе, чем кровные родственники. Даже если эти люди — Шань, который для Цзяня стабильная прямая со вспыльчивым характером и мягкими дружескими полуулыбками, когда не ртом улыбаются, а глазами. Даже если эти люди — Тянь, который о Цзяне знает больше, чем он сам и в котором он видит такую же опору, как и в Шане. Даже если, блядь. Цзянь выучил, что Чжэнси не любит публичного проявления вообще всего: касаний, нежности в голосе, всплеска эмоций. Чжэнси основательно-серьёзный парень с серьёзными принципами, которыми Цзянь себя выдрессировал до рефлекторного — Павлов с его собаками может выйти на хуй. И стоит только Цзяню податься назад, выворачиваясь в последнюю секунду, перед тем, как дверь открывается — Чжэнси на полном серьёзе не даёт ему этого сделать. Основательно прижимает к себе, сгребая к своему боку так, как и дюйма не остаётся. Основательно притирается виском к виску, закинув руку на плечо. Только отходит на пару шагов, утягивая за собой Цзяня. И всё ещё его не отпуская. Чжэнси, наверное, это не просто даётся — тело не привыкшее к такому. Тело даёт сбой через каждые доли секунд напрягаясь до того, что дрожь возвращается. Тело отвергает непривычное поведение, пытаясь вычленить из командного мозгового центра сигналы, с которыми оно сможет спокойно запустить протол естественного для Чжэнси поведения в таких случаях: грубый толчок ладонью в грудь, скрестить руки и встать подальше от Цзяня. И Чжэнси сопротивляется этому всеми силами — жмёт Цзяня к себе ещё крепче, сцепляет челюсть до того, что височная кость напрягается до предела и кажется — вот-вот вспорет кожу к хуям. Напрягается и сам Цзянь, когда порог переступают двое. Тянь его напряжения не разделяет, только улыбается широко и предпочитая не замечать бардака на полу и кровати — разваливается сытым котом в кресле. Шань смотрит на это, моргает часто, переводит взгляд на Чжэнси, следом на Цзяня, кивает в приветствие и не говорит ни слова. Только привычно мягким янтарём напоследок оплавляет, запирая за собой дверь. Сном это больше не кажется. Реальностью, впрочем, тоже. Цзянь вообще перестаёт понимать что за херня тут происходит. Но пока эта херня гнёт рёбра теплом — наверное, всё в порядке. И наверное в порядке вещей, когда люди позволяют себе обнимать друг друга при всех, хоть это и настолько непривычно, что щеки начинают гореть. Настолько непривычно, что руки у Цзяня никак не разжимаются, а собственная майка на плечах Чжэнси натягивается и начинает едва ли не трещать. Настолько непривычно, что никто не собирается тыкать в них пальцем и задавать ненужных вопросов. Шаню вообще плевать, судя по всему и пока Цзянь с Чжэнси не решат месить друг друга кулаками всерьёз — он и слова не скажет. Тянь лишь издали наблюдает и дёргает уголком рта, одобрительно прикрывая глаза на секунду, точно говорит безмолвно: так держать. Всё ж хорошо и совсем не страшно, правда? И кажется это не страшно. Правда не страшно. Хорошо. Даже слишком — лушче чем во снах. Отсюда Цзяню никуда уже просыпаться не надо. — Если вы пришли сюда помолчать, то здорово ошиблись. — Цзянь пытается вернуть голосу прежнюю беззаботность, что необратимо крошится сиплостью, которая даже после сна не так отчётливо заметна. Хмурится, выдыхая и ещё сильнее сжимая в кулаке жёлтую майку, комкая её на спине Чжэнси. — Я не люблю тишину. Это звучит почти мольбой — не молчите вы. Чё угодно скажите уже, чтобы можно было расслабиться. Не мне — ему расслабиться. Потому что Чжэнси сейчас сломался немного. Для него вот это всё непривычно. Для него противоестественно, но он не отпускает, продолжает себя ломать — кажется, ради Цзяня. А Цзяню этого и не нужно, Цзяню бы и взгляда хватило, чтобы отогреть окловешее тело. Цзяню не хватит и всей жизни, чтобы привыкнуть к теплу физическому, которое он выгрызал ещё вчера у Чжэнси, а сейчас получает его за просто так. Бесплатный сыр ведь только в мышеловке и за него кто-то расплачивается жизнью. Чем бы не пришлось расплатиться Цзяню за эти секунды-минуты-часы — он готов отдать последнее, готов достать то, чего у него в жизни не было, да хоть драную луну с неба, чтобы только так было уже всегда. Тянь вытягивает длинные ноги на полу, съезжая в кресле, разводит руками и нарушает хлещущую по оголенным нервам тишину: — У нас есть выжившая жертва и подозреваемый. Цзянь уже хочет задать резонный вопрос: так какого, собственно, члена мы ждём? Потому что Тянь спешить явно не собирается — притирается затылком к велюровой спинке, возит по ней башкой до того, что тёмные волосы статикой напитываются и стоит к ним сейчас поднести палец — как те херанут током со слышимым щелчком. И отвечает за него Шань, облокачиваясь о стену, неподалеку от журнального столика, совсем близко к Тяню: — Мертвый, ага. Кивает в подтверждение своих слов и подавляет зевок. Шань каким-то уставшим выглядит. Измученным, но что-то в нём поменялось. Цзянь с ходу так и не скажет что конкретно. По ощущениям — в лучшую сторону, потому что от него уже не так яростно несёт резкостью. Его точно вскрыли совсем недавно, возможно, даже вчера, вычистили тревогу, пусть и не всю, соскоблили недоверие к миру, которым Шань был болен так давно и прочно и вложили что-то для Рыжего несвойственное. Что-то действующее на него мощным седативным. Вложили часть себя и аккуратно зашили. Быть может Цзянь себе это придумал, но глаза-то не обманешь. Шань стал мягче насколько это слово вообще ему может подходить, потому что мягкость и Шань — параллельные прямые, которые никогда не пересекались на одной плоскости. А сейчас они не то, что пересеклись: в него мягкость вшили — это совсем другое дело. Не нарушает законы этого мира фактически. Никаких тебе незаконных пересечений — не к чему тут вселенной, помешанной на правилах ею же придуманных, придраться. Чжэнси, похоже, тоже это замечает — разглядывает Шаня внимательным и настороженным. И понемногу начинает расслабляться. Мышцы уже не та сталь, которая схватила тело. Он всё ещё напряжён, но жмёт к себе Цзяня не так отчаянно, как минуту назад. Ослабляет слегка хватку, позволяя наклонить голову, чтобы вытянуть волосы из-под его руки. И с этим ослабляется что-то внутри Цзяня. Ослабляется, скручивая натянутые до дрожи жилы, возвращая их в нормальное состояние. Возвращая в нормальное состояние самого Цзяня — он вспоминает, что пора бы пиздануть очередную глупость, чтобы никто не смотрел на него так же изучающе, как все втроём пялят на Шаня. Центр внимания, конечно, законное место Цзяня, но не сейчас, ладно? Ни когда он в таком пришибленном состоянии, когда его только и хватает разве что на: — А я говорил, что Си Линг нам пригодится. Вы когда-нибудь устраивали допрос мертвецам? Вот так уже гораздо привычнее. Когда Шань хмурится на его вопрос, а Тянь прикидывает в башке как вообще трупам допросы проводят. Центр внимания — законное место Цзяня, но на Чжэнси это едва ли распространяется. И делает это Цзянь вовсе не ради себя. Идея допроса Тяню, видимо, не зашла. Ну их этих мертвецов, да призраков, ей-богу, им бы только народ честной до седых волос испугать и цепями погреметь в подвале — их допросов Цзянь даже в кино не видел, но уверен, что те особой общительностью не отличаются. — Давай пока на живых сосредоточимся. — Тянь трёт переносицу устало. И всего на секунду кажется, что эта усталость у них с Рыжим одна на двоих. Приятная такая когда мышцы тянет свинцом и всё, чего хочется это спокойно посидеть минут пять, ни о чём конкретно не думая, концентрируясь на ощущении свободы в теле. — Жена того мужика живёт неподалеку, смотайтесь к ней. И на Цзяня почему-то состояние этих двоих влияет так же — благотворно. А благотворно для Цзяня — это непременно с дурацкими идеями, которые всем, кроме него кажутся странными. Поэтому он выпаливает, даже не думая: — Я хочу взять Си Линга с нами. Цзянь уже упоминал, что идеи у него дурацкие? А то, что другим они хорошими не кажутся? Поэтому он даже не удивляется, когда слышит долгий выдох откуда-то слева, а следом и слова: — Цзянь, этот мужик мошенник. А ещё Цзянь должен был упоминать, что он настойчивый. Не умеет сдаваться, даже если дело кажется пропавшим. Даже если отталкивают его десяток лет, отодвигают от себя на метр и сверлят тяжёлым взглядом. Сверлили. Прежде. И он не знает чья это заслуга — его настойчивости или усталой судьбы, которая наконец поняла, что Цзянь нихуя не собирается сдаваться и всё же перемкнула какие-то проводки в башке Чжаня. И верить Цзянь умеет. Преимущественно в чудо. А ещё в силу волшебных мужиков, просто потому что: — Если бы не этот мошенник, я бы не нашел ключ, Сиси. — Цзянь тут же хмурится, выискивая взглядом проклятый ключ, который сжечь бы не мешало. И находит его он быстро, тот закатился под тумбочку, а из-под неё выглядывает лишь мелкий металлический резец. И совершенно по-ребячески хочется этому ключу язык показать: видал, да? Я тебя уделал, жестянка. Потому что верил. Пусть и не в свои силы, а в силы Си Линга, но положения дела это не меняет. Ключ под тубмой — ненужным хламом. А Цзянь под рукой Чжэнси — остро-необходимый для него: один ноль, жестянка. — И я хочу отблагодарить его. И Чжэнси выдыхает слишком шумно, чтобы остальные этого не заметили. Чтобы не подняли на него глаза, полные интереса. И чтобы ответить, у него уходит секунды три. Одна на то, чтобы сделать рваный вдох — вывернув голову, упёршись носом Цзяню в волосы, захватив его запаха, вместо кислорода. Одна на то, чтобы прикрыть глаза и еле заметно качнуть головой в согласие. Одна на то, чтобы умоляюще выдохнуть: — Даже не спрашивайте. Мы берём его туда. И кажется, в этот момент мир покачнулся. У всех сразу. У Цзяня такое вообще часто бывает, в отличие от того же Рыжего, который смаргивает удивлённо и выпаливает с недоверием: — Бля, мужик, ты ж самый разумный из нас, ну какие волшебные дядьки к женам мертвецов? Рука Чжэнси едва заметно касается волос, вплетается в них, пропуская пряди сквозь пальцы. И вот оно — мир точно косит в сторону. От обрыва подальше на безопасное расстояние. А Чжэнси поясняет всё просто и понятно: — Лингу я не верю. А вот Цзяню и его чутью — да. — поджимает губы, точно сказал всё, что хотел. Быть может, сказал даже больше. Потому что — заставить во что-то поверить людей, которые привыкли апеллировать только фактами — по факту нереально. И по факту голос Чжэнси звучал настолько оглушающе уверенно, что вопросы отпали у всех разом. Даже у Цзяня. Чжань точно черту провёл — тема не обсуждается, решение приятно и оспорить его уже не получится. Можете, конечно, попытаться, но за себя я тогда не ручаюсь, без обид. Чжэнси же основательный: и если вбил себе что-то в голову — топить за это будет до конца. Сейчас он вбил, кажется, не в голову, а в самое сердце — Цзяня в своё вбил. И поэтому уверенности в его словах на тонны больше. Поэтому ком в собственной глотке ощущается ещё более реальным — Цзянь до сих пор боится проснуться. Но Цзянь знает, что Чжэнси никогда не делает что-то, если он не уверен. И Чжэнси поддерживает его решение. И это распирающим под ребрами и искрами под веками, когда Цзяню приходится на секунду прикрыть глаза, чтобы не завопить от неясной радости, которая раздирает глотку. И это всё немного замирает, когда Тянь интересуется, наклоняясь и сгребая с пола пару пронумерованных листов: — Кстати, как ты понял, что наш субъект баловался алкашкой? — Это всё Линг. — Цзянь лишь рукой неопределенно взмахивает, убеждая его. — Я же говорю, он поможет. Но то, что следом произносит Шань, обрывает то приятное внутри, возвращая Цзяня в ту реальность, где даже хорошие парни могут оказаться теми ещё мудаками. Потому что как бы хорошо не было от оглушающей теплоты рядом с новообретенным и окрыляющим, который верит в Цзяня, который треплет по волосам мягко — существует ещё и работа, где приятного вообще мало. Где даже волшебные мужики могут оказаться не теми, кем казались на первый взгляд: — Или окажется очередным подозреваемым. — Шань хмурится, ему явно неприятно это Цзяню говорить, но он продолжает. — Проследите за ним и не упускайте из виду. Слишком подозрительно, когда человек ни с хуя попадает в самую точку. — смотрит в глаза понимающе и руками разводит, мол: без обид, лады? А следом говорит мягко, точно извиняется перед ребенком, узнавшим в Санте своего отца, рассказывая ему правду. — Волшебства не существует, Цзянь. Зато всегда есть вероятность того, что тот, на кого мы никогда бы не подумали — оказывается тем, за дверьми которого мы находим смердящую гору трупов.