Пропавшие без вести

Дом тут совершенно обычный. Чжэнси по долгу службы в разных домах бывал. Пока бегал в младших следаках, насмотрелся всякого: от пыли толстым слоем на полках и бутылок по всему дому, до кровавого массива на полу и мозгов на стенах. Тут ни пыли, ни бутылок, ни тем более крови — чисто, а на стенах вместо ошметков мозгов и сосудистых сеток всего-то семейные фотографии, на которых поразительной красоты женщина. И развешаны они так, словно входящий окунается в историю её жизни. У входа в коридоре, пара снимков очаровательной девчушки с хулиганскими торчащими в стороны косичками, которая не то в грязи, не то в краске — показывает снимающему перемазанные ладони, высунув язык. Чуть дальше она же, только уже повзрослевшая, в длинном платье, с бутоньеркой на запястье, держащая за руку парня на две головы её выше. После странный снимок, где она всё с тем же парнем в машине — загруженная чем-то, задумчивая и хмурая, как дождливое небо, попавшее в кадр. Следом она улыбается, стоя перед лотком с овощами и зеленью, где листья салата настолько сочными выглядят, что кажется те в её руке сейчас соком разольются. У неё там уже выпирающий живот виден, который она заботливо ладонью придерживает. Но улыбается Чжан Минг как-то странно — совсем не весело, точно давит из себя или её и вовсе заставили. А после снимки меняются. После улыбается она уже вполне естественно, держа на руках новорожденного — уставшая, но счастливая. Парня на фотках больше не видно, зато видно, как рос её сын. И как она его любит всей душой тоже видно. Его фотографий больше всего в гостиной — ему на них около двадцати с небольшими и на каждой из них он со стройной блондинкой, которую Минг, судя по всему приняла на отлично. Сама Минг сейчас где-то на кухне топчется, гремит посудой, плещет в чашки горячий кофе и мирно переговаривается о чём-то с Лингом, который предложил ей помочь. Вот уж чего Чжэнси не ожидал, так это найти его тут. Того даже из дома забирать не пришлось, он сюда первым ломанулся и примчался, судя по всему, в рекордные сроки, потому что дверь им открыл именно Линг. Чёрт его знает чё этих двоих связывает, но выглядят они, как старые знакомые. Или больше, чем знакомые — за несколько минут сразу и не поймёшь. Отсюда их кое-как, но видно — вместо двери на кухню, в доме прорубили широченную арку, через которую удаётся выхватить взглядом Минг, которая ставит чайник на плиту и поправляет лёгкое платье. Чжэнси хреново разбирается в женщинах, но он, бля, уверен, что многие из них не стали бы рассекать по дому в неудобном обтяге, когда на улице хуярит снег. Обычно, когда он приезжал побеседовать с семьями подозреваемых, как правило без предупреждения — все поголовно отпирали дверь в изгвазданных жиром майках или в чистых, но уже старых. В домашних вещах, короче говоря. А Минг можно спокойно отправляться на светский вечер сразу после беседы, даже без подготовки, потому что выряжена она подходяще. Даже Си Линг так стараться не стал — нацелил что под руку попалось. — Тебе не кажется странным это всё? — Чжэнси кивает в их сторону, облокачиваясь на спинку небольшого дивана, отрывая Цзяня от созерцания многочисленных фото в рамках. Тот раздумывает над ответом, наблюдая за тем, как те двое толкаются в кухне. Как дети, ей-богу — крутятся у плиты, пихают друг друга в бок беззлобно и улыбаются так, точно в гостиной их не ждут мужики из спецотдела по серийным преступлениям. Чжэнси даже кажется, что об их существовании забыли на время и те в каком-то собственном мирке, где слышится лишь её звонкий смех и его одобрительное фырканье. Как в кино прям. В какой-нибудь лёгкой комедии, где почти нет сюжета, зато очень много милых сцен, за которыми особо впечатлительные наблюдают с придыханием и умиляются. В комедии, которую в реальной жизни хер увидишь — заебёшься столько позитивных сцен искать там, где их почти нет. Цзянь, судя по всему, настроение повисшее в небольшой кухне разделяет, отмахивается от недоверия Чжэнси, как от надоедливой мошкары: — Линг говорил, что многие от него отвернулись. Видимо, Чжан Минг одна из тех, кто тоже ему доверяет. И в доказательство кивает в их сторону, мол: смотри. Мне тут всё понятно, а ты почему-то загоны ловишь на ровном месте. Как бы там Чжэнси не отрицал существование тонких миров, призраков и медиумов, но есть одна херня, которую он понял за время службы. У служителей закона есть чуйка. Как у собак прям — ничего сверхъестественного. Острый нюх, острое зрение, которое выхватывает те детали, которые другие люди могут упустить из виду, острое чутьё на ложь. Своеобразный внутренний радар, который становится всё точнее с каждым годом работы. И доходит это вплоть до того, что по внешнему виду уже можно определять чем человек занимается, даже если стоит он перед тобой голышом, а по его жестикуляции и выбору слов, пусть даже и говорит он критически мало — что он из себя представляет, его окружение и образ мышления. Чуйка у Чжэнси всегда была острой. И мало когда ошибалась. И она подсказывает, что здесь что-то не чисто. А Чжэнси уже подсказывает это Цзяню, любующемуся странной парочкой: — Цзянь, вокруг этого мужика крутится всё: прошлое расследование, наше дело, жена подонка похитившего Мейли. — Чжань ловит на себе неодобрительный взгляд, вздыхает, закатывая глаза и соглашаясь. Цзянь всегда умел это делать — быть голосом совести в его голове. Голосом, который сводил с ума. Одного его острого осуждающе-мягкого взгляда и пары слов хватало, чтобы покаяться во всех грехах, поднять руки вверх в сдающемся жесте и тотального изменить тональность разговора. Чжэнси не умеет с Цзянем не соглашаться. Да, у него есть своя голова на плечах и думать он ей умеет, не идя ни у кого на поводу. Но сейчас, да и всегда, если честно, эта голова забита Цзянем под завязку, а на шее вполне физически ощутимый ошейник, поводок от которого явно у Цзяня в руках. На поводу Чжэнси не идёт ни у кого, кроме Цзяня, блядь. — Окей, ладно, это ещё не доказано, но когда наш профиль давал осечку, вспомни? Не было ещё такого. Я уверен, что мертвый мужик причастен к убийствам. И рядом со всем этим дерьмом всегда оказывался Си Линг. Цзянь кивает, раздувая из кислотно-желтой жвачки толстобокий пузырь, лопает его, втягивая в рот и отвечает: — А ещё шериф. — и не то, чтобы Цзянь подозревал шерифа. Чжэнси уверен, что это не так. Тут он скорее о том, что ставить каждого под подозрение — попросту терять время. А они и так его прожигают, точно у Чан Шун в запасе ещё пара жизней и от потери одной с неё не убудет. Но чёрт же задери — шериф тоже ведёт себя подозрительно. Шериф знает то, о чем пока не знают они. И молчит об этом шериф в адском напряге. Додумать Чжэнси не успевает. Потому что возня из кухни больше не слышится, зато в гостиной появляется лучащаяся какой-то спокойной радостью Минг, с двумя большими чашками кофе, а за ней хромает Си Линг, с точно такими же. И их мелкий мирок вклинивается в пространство почти ощутимым кожей умиротворением. Чем-то, что не искрами между ними, которые можно почувствовать от новоиспеченной парочки, кидающей друг на друга томные взгляды — то, что у них, на совершенно другом уровне. Чжань назвал бы это равновесием. Одно дополняет другое без видимых на то причин. Одно возвышает другое и это бьёт по рецепторам созидающим спокойствием, с которым Минг усаживается напротив них — близко к Лингу на точно такой же диванчик. Друзья навряд ли выдержали бы такое расстояние, отсаживаясь друг от друга подальше. Любовники навряд ли сидели бы так далеко, не приклеившись друг к другу. Кажется, это что-то между. Это что-то вне понимания Чжэнси. Зато в понимание Цзяня вся эта херня идеально вписывается — он наблюдает за ними, сдерживая улыбку. Думает о чём-то, чему улыбнуться ещё сильнее хочет и даже не замечая что он творит — передвигается слегка к Чжэнси. Ну, на то самое расстояние, которое не выдерживает дружба — когда ноги плотно соприкасаются, а стоит слегка повести плечом, как можно почувствовать соприкосновение с чужой рукой. Непривычно. Насколько, что Чжань едва себя удерживает, чтобы не съебать на другой конец дивана. Будь он ещё вчерашним собой, всерьёз бы задумался, что съебать ему нужно как минимум на другой конец округа, а то и вовсе страны — куда-нибудь за океаны и холмы. Куда-нибудь, где можно будет просто выдохнуть и вдохнуть воздух, не пропахший солнечным ядом. Куда-нибудь, где бежать придётся уже только от себя, а не как он привык — и от себя, и от Цзяня разом. Бежать сейчас никуда не надо. Но внутри царапает пониманием: они на работе. А на работе регламент. В башке точно такой же, только пунктов там гораздо больше и за день — самый лучший день в его жизни — тот не исправить. Не выкрасить замазкой жирные пункты, которые сам себе выписывал ежедневно, что гласили одно: держаться на расстоянии. Просто потому что так надо. Чжань не подросток, который тонет во влюблённости и начхать этому пубертатному полудурку где обжиматься: в подъезде, на улице, на сеансе в кино или дома. Цзянь тоже не подросток давно уже и его Чжэнси понимает — у него и самого по Цзяню жажда лютая. Даже сраные странники пустыни, которые днями напролет шарятся среди раскаленных песков с глотком воды в перегретой фляге и с пересохшей глоткой — такого понять не смогут. И немного не понимает сам Цзянь, когда Чжэнси отсаживается. А Чжань вкладывает в короткий, многозначительный взгляд всё тепло, которое только может в себе отыскать, всю вину, которая клинится туда самостоятельно, без его согласия: давай не тут. Давай друг по другу ещё немного оголодаем. Давай не на работе. Давай не на людях. Давай со временем. И в ответ на это Чжэнси получает то, от чего захлебывается воздухом, который застревает в голотке шершавым комом — лёгкую такую улыбку. Печальную такую. Понимающую такую. Смиренную такую. Чжэнси уверен — вот так чертов Иисус смотрел на тех, кто гвоздил его к кресту. С этим выебанным в душу принятием: ему больно делают, а он этих глупых людей всё равно всем своим просторным сердцем любит. Ему руки ржавыми гвоздями насквозь — а он с такой же понимающей улыбкой, как Цзянь сейчас. Его отвергают, а он их принимает полностью. Чжэнси не верующий — нет, куда уж там. Религия, как по нему, так мешает трезво смотреть на вещи. Все эти божественные замыслы и испытания, которые боги посылают простым смертным — как там говорят? Нам не посылают то, чего мы не смогли бы выстоять. Ха-ха, блядь. Скажите это матерям и отцам зверски убитых детей и внимательно посмотрите в их глаза. Посмотрите, как ненависть затапливает радужку, остекляет роговицу. Увидите, что это не то испытание, которое они способны перенести. Всё, на что они способны — это вина, муки и ненависть. Много, оглушающе много ненависти. Ко всему сущему. И вопросы в пустоту: господи, за что? Херня всё это про замыслы, смыслы и испытания. И если бы там на небе кто-то и был, Чжэнси сказал бы, что боги заигрались в богов. Выкрутили уровень сложности на максимум и в порыве азарта развернули настоящий ад на земле. Боги хреновое игроки, которые повёрнуты на жестокости. А в них верят. Им поклоняются. О них храмы, книги, молитвы. Чжэнси не верит в богов, но одного своего — понимающего, принимающего, терпеливого — он уже обрёл. И этот Бог всегда на связи. Всегда рядом и не пропускает ни единой мольбы к нему обращённой. Всегда готовый снизойти до Чжэнси, в какой бы канаве жизни он не оказался. Этот Бог всегда слышит и отвечает. Этот Бог основательно реальнее всех выдуманных и веками почитаемых. В этого Чжэнси изо всех сил верит. Этого Чжэнси изо всех сил любит. Безусловно и оправданно долго. Бог берет себя в руки, натягивает рукава черной толстовки, которую отказался снимать при выходе из номера до самых пальцев, и обращает всё своё божественное внимание на Минг: — Мы хотели поговорить о вашем муже. Она, которая до этого грела тонкие пальцы о дымящуюся кружку — кривится придирчиво. Поправляет изящным движением кудрявые локоны, сбивая их назад и отвечает несмотря на внешнюю мягкость, жёстко, точно Цзянь ей не вопрос задал, а прилюдно оскорбил, ещё и пощечину влепил для убедительности: — О бывшем муже. — это она выделяет особенно чётко, с нажимом, точно повторяла себе это изо дня в день. Точно её бывший муж тот, о ком она предпочитает не думать вообще. — Нас уже давно ничего не связывает. Тем более он давно умер. И пальцы её еле заметно сжимаются по бокам стакана. А он горячий. И она этого не замечает, даже когда кожа подушечек начинает резко краснеть. Зато замечает Си Линг, который аккуратно забирает стакан из её рук и негромко ставит его на стол. Смотрит на Цзяня мягко, но предупреждающе, как животные смотрят на любимых хозяев, тискающих их новорожденных детенышей. Вроде бы и доверяют, но глаз не спускают: мало ли что. — Расскажите нам о нём. — Цзянь прикрывает глаза, смотря на него, мол: да понял я, понял. Помягче, да? Поаккуратнее. Не обижу я её. — Где вы познакомились, как он к вам относился? Может, вы замечали в нём что-то странное? Минг в момент в лице меняется. Нет тут больше той задорной и смешливой тётки в шикарном платье. На Чжэнси совершенно другой человек смотрит. Затравленный и теряющийся — она губы распахивает, чтобы сказать что-то, а маслянистая, едва оранжевая помада на них, ловит блики с люстры, что зависла под потолком кристаллическим гигантом. Но слов Минг не находит, выглядит, как девчушка мелкая, испуганная до полусмерти, которую родители посреди огромного гипермаркета оставили в одиночку. Она оглядывается, точно ищет кого-то растерянно. Она, как та оставленная в магазине — не знает что делать, куда бежать и кого просить помощи. А помощь ей точно нужна. Её всего парой вопросов отшвырнуло в прошлое, которое она из памяти годами вычищала, но там ни бытовая химия самая разъедающая, ни самые новороченные пылесосы не помогут от грязины той избавиться. Она моргает часто-часто, заламывает пальцы и дышит так, точно её из кухни досюда церберами гнали. Си Линг на это смотреть не может — кривится, точно ему под ребра заточку загнали, качает отрицательно головой и перехватывает её руки. Не даёт ей суставами пальцев щёлкать. Не даёт ей дальше провалиться. За руку её держит и назад возвращает одними лишь ладонями на её. Одним лишь аккуратным растиранием её хрупких пальцев, точно Минг замёрзла и отогреться самостоятельно не в состоянии. Не в состоянии она ответить, поэтому отвечает за неё сам Линг. Он в прошлое не проваливается. Он тут для Минг та самая спасительная рука взрослого, который способен успокоить и помочь. И он помогает: — Я замечал. — он кидает на неё быстрый взгляд, от которого почему-то внутренности в узлы скручивает. Так на важных смотрят. На тех, за кем и в огонь, и в воду. Чжэнси вот так же раньше на Цзяня смотрел, поэтому и знает. — Минг всегда была слишком мягкой. А он был тем ещё кретином. Линг в словах не стесняется, выкладывает, как есть. И вот тут — Чжэнси ему верит. Он хоть и всего пару слов о том мужике сказал — а кажется, расписал его в красках. Выражением лица, на котором кроме отвращения и почти ненависти, ничего и не было больше. Ярость в глазах, которая спустя столько лет жива ещё, хотя тот, на кого она обращена — давно уже умер. Минг, всё ещё потерянная, но уже почти пришедшая в себя, от этого горько хмурится: — Линг… О мертвых либо хорошо, либо ничего. — она поджимает губы, словно и сама своим словам поверить не может. А Чжэнси понимает, почему она о бывшем муже так ничего и не сказала. Ведь о мертвых либо хорошо, либо ничего. Хорошего, судя по всему, в нём совсем не было. А вот плохо завались просто. И плохого говорить она не планировала. — В наше время почему-то забывают очень важный конец этой фразы. — глубокий голос Линга пропитывается поучительными нотками. Не теми противными, с которыми учителя, как несмышленышам объясняют непонятную тему, а тем, которые от старых и мудрых слушать приятно. — О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды. — он дожидается кивка от Минг. И решительности в её взгляде прибавляется. Правда она всегда болезненная дрянь. В правде нет ничего красивого и восхищаются ею совсем уж редко. О неё скорее режутся, вспарываются и подыхают. От неё воют в подушки ночами и задыхаются ею под тугими струями кипятка в душе, когда вода из глаз всю соль вымывает. Правда о её бывшем муже и того хуже, судя по тому, как она вздыхает тяжко, когда Линг продолжает. — А правда в том, что он хлестал алкоголь ежедневно. Я ни разу не видел его трезвым. С тех пор, как они с Минг начали жить вместе, он стал пить ещё хуже. — он морщится болезненно, но смотрит на неё с оглушающей нежностью, от которой даже у Чжэнси хребет мурашками пробивает. А Чжэнси не то, чтобы шибко чувствительный. У него всё в формулах, таблицах и процентных соотношениях — нет в нём места для всяких там чувств. Тем более чужих. А оно всё равно, блядь, пробивает. Линг морщиться перестаёт, не выпускает её рук из своих, говорит вкрадчиво, почти любяще, внимательно смотря ей в глаза. — Я знал тебя до него и могу сказать точно — он тебя сломал, Минг. — и его слова немного ломают её. Кажется, Цзяня тоже, потому что хмыкает понимающе. Она сглатывает ком в горле и тут же согласно прикрывает серые глаза на секунду. Она соглашается, шмыгает носом, но тут же возвращает всё внимание Лингу, который не позволяет рухнуть ей в прошлое. Возит большим пальцем по доверчиво раскрытой ладони, точно говорит: я рядом. Тебе не придётся переживать всё прошлое в одиночку, потому что я тут. И я держу тебя за руку. И я никуда не денусь. Вместе ведь не так страшно, да? — Ты перестала улыбаться, перестала быть собой, стала забитой и молчаливой, чего с тобой раньше никогда не было. Помнишь, как раньше было? Помнишь те шумные вечеринки на поле? — у него в глазах загорается что-то. Что-то насыщенно-топкое. Что-то согревающе-тёплое. Что-то настолько прекрасное для Минг, что она улыбается искренне, смахивая с щеки слёзы, которые её не душат. И душат они её не в память о её бывшем муже. В память о ней самой. О той девчонке, которую помнит Си Линг и почти забыла она сама. Которая ещё не встретила человека, выбившего из неё ту радость и страсть к жизни, которая в ней была. — Ты сияла ярче звёзд, пока не встретила его. И после него узнавать тебя я переслал. Она опускает глаза вниз. Роняет частые и крупные на столик, вздрагивает плечами, которые Линг рукой перехватывает. А Цзянь произносит осторожно: — Госпожа Минг, вам нечего стыдиться. Мы тут не для того, чтобы оценивать вас или осуждать. Плохие люди случаются со всеми и чаще всего мы понимаем это, когда становится уже поздно. — Цзянь обычно любит нести всякий бред. Но бывают моменты, как этот, когда несёт он в своих словах что-то нереальное. Что-то, блядь, на магии замешанное. Что-то монументально мудрое. И каждое его слово уже хочется у себя на подкорке высечь и перечитывать ежедневно, как мантру. Каждому его слову хочет внимать. Потому что отзываются они в этой комнате у каждого. Си Линг жмёт Минг к себе преободряюще. Он всё ещё тут. Всё ещё для неё. И Минг это чувствует, сжимает кулаки и поднимает наконец голову, готовая к разговору. Начинает, запинаясь: — Он… Поначалу он был нормальным. — фыркает невесело, исправляюсь. — Казался нормальным. Знаете, знакомство на ярмарке, милый разговор, улыбка, слово за слово и я согласилась пойти с ним на свидание. — она хватается за чашку, успевшую подостыть, делает мелкий глоток, смачивая горло, слизывает с губ капельку кофе, вместе с помадой, но чашку из рук так и не выпускает, точно если она за неё держаться будет, то не провалится окончательно в воспоминания. — Оно было чудесным — мы ничего толком не делали, только гуляли по лесу и всё говорили, говорили, говорили. Хотя, сейчас я уже понимаю, что говорила только я. О себе он мало что рассказывал. Становился слишком холодным и отстранённым, когда тема заходила о семье, особенно о матери. А потом Чжан переключался, как щелчку пальцев и снова становился тем весёлым парнем, который мне так нравился. — Минг хмурит выразительные брови, становится мрачной и смотрит куда-то в одну точку, что за левым плечом Чжэнси. — Ближе к двадцати годам, его как подменили. Не было больше прогулок, свиданий, он всё больше уходил в себя. И всё больше пил. Я провела с ним долгие годы, сама не понимая, что он загоняет меня в рамки. Си Линг фыркает, но Чжэнси замечает — нихрена ему не смешно. И тени веселья на суровом лице не видно. Зато видно возмущение, с которым он выпаливает тут же: — Рамки? Ты называешь это рамками? — Линг останавливается, вдыхает долго и медленно. Выдыхает так же, точно стабилизирует поток ярости, от которого его едва ли не трясёт. С самоконтролем у мужика всё в порядке — ему всего-то несколько секунд требуется, чтобы продолжить невозмутимо. — Да он контролировал её во всем. Она не могла общаться даже с двоюродными братьями, о друзьях я вообще молчу. И в голосе не то обида, не то сожаление слышится. Он цыкает разочарованно и отмахивается сам от себя — чё тут обижаться, дело-то давно прошедших лет. Нет больше Чжан Ма в живых. Некому больше Минг тиранить. — Он поднимал на вас руку? — Чжэнси спрашивает то, от чего Минг всем телом дёргает. Точно словами вот так запросто можно хлесткие пощёчины навешать. И выглядит она действительно так, словно Чжань её по щеке хлестанул наотмашь — моргает растерянно, а потом кивает коротко головой, да так, что убранная невидимками чёлка тут же на глаза падает: — Сначала я думала, что это из-за того, что он пьян и плохо себя контролирует. — в стакан она вцепляется так же, как в начале разговора, царапает стенки ногтями больших пальцев и говорит тихо совсем, словно за громкий ответ её тут высекут, отчитают и влепят огромный штраф. — Вечная ревность, недоверие, агрессия. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит. Даже если он был трезв. Си Линг голос явно сдерживать не собирается, как и слова: — Она скрывала синяки от побоев под одеждой. Куталась в свитера даже летом. И ничего нам не говорила. — смотрит осуждающе, но совсем не на неё. На своё отражение в зеркале большого шкафа. Смотрит так, словно сам сейчас на себя с кулаками кинется. Винит себя за то, что не заметил, не увидел вовремя, не помог. И тут успокаивает его уже Минг — пихает локтем в бок по-дружески, улыбается ему уголком рта, приподнимая миролюбиво брови, отчего на её лбу собираются благородные морщинки: — Я верила, что он изменится. И эти двое снова в каком-то своем мире — смотрят друг другу в глаза и кажется, тонут. Только вот откачивать их после не нужно будет. Чжэнси бы прямо сейчас свалил, прихватив с собой Цзяня, оставляя их наедине, да только вопросов к Минг у него ещё много. Неприятных и царапающих глотку наждачной, когда он один из них произносит: — Он часто пропадал из дома? Минг даже секунды на раздумья не нужно — она уверено кивает головой: — Незадолго до его гибели, я Чжан Ма практически не видела. Он всё говорил о каком-то важном деле, бредил им, как одержимый. А на вопрос, что это за дело, зверел и тут же уходил без объяснений. Чжэнси пока не берется говорить что конкретно за дела у того были, но явно не из тех, о которых рассказывают жёнам. Конечно, попробуй скажи, что уходишь ты убивать женщин той, которую убивать решил совсем по-другому. Цзянь тут же наводящий вопрос задаёт: — Когда он возвращался домой, вы замечали следы грязи на ботинках? Кровь на одежде, странный запах? — Пахло от него всегда спиртом. — она морщится, точно только что учуяла этот запах. Подносит чашку к носу, втягивает аромат кофе и немного успокаивается. — И грязь на его ботинках была тоже всегда — у нас тут её полно, вы же сами видели. — хмурится догадливо и добавляет. — А стирать свою одежду мне он не доверял. Всё сам делал. Она поняла зачем к ней пришли. И на сотрудничество явно готова — усаживается поудобнее, готовая к новым неприятным вопросам. А следующий действительно неприятный, который просто так не задашь. Но Цзянь и с этим блестяще справляется, говорит, как о самой привычной вещи: — Он практиковал странные виды секса? Принуждение, связывание? — тоном, которым он себе в забегаловках сэндвич с кучей табаско заказывает — буднично и почти без интереса. У Чжэнси нихуя так не вышло бы. Голос бы точно дрогнул, на пасть напрашивалась бы ломаная извиняющаяся улыбка, как тогда в школе, когда им про контрацепцию рассказывали и выдали по пачке презервативов каждому. И почему-то только мальчикам. Бред же, правда? Словно девочкам резинки на хуй не нужны, а пацанам вот позарез. Девочкам типа нельзя трахаться, а мальчикам, судя по их логике — только друг с другом. Идиотизм помешанный на стереотипах, о которых все говорят, но никто их уже не придерживается. Просто Чжэнси — здоровый, блядь, лоб — не привык эти темы мусолить, хоть по регламенту и разрешается. Не разрешается где-то внутри. Минг изламывает брови, краснеет даже заметно — на скулах пятна собираются и разливаются по шее, наверное даже ниже, где всё скромным платьем прикрыто. Она глаза отводит и говорит едва ли не шёпотом: — Он… Был грубым. А после того, как я забеременела, врачи запретили нам… — запинается, прочищает горло и продолжает. — Из-за угрозы выкидыша. Смущаться тут нечего — все ж взрослые люди. Чжэнси себя в этом убеждает. Он ж по незнанке все свои желания на кого-то там закованного внутри себя валил. А теперь той твари внутри нет. Да и не тварь она вовсе — а естественные позывы, которые Чжэнси в себе похоронить пытался. Теперь не надо. Теперь надо этот факт в себе просто принять и наслаждаться. А пока Чжэнси там всякими принятиями занимается, Цзянь продолжает допрос: — Как думаете, он вам изменял? Минг задумывается, отводя взгляд вверх, трёт подбородок и прищуривается:  — У меня были подозрения, но больше я переживала за ту бедняжку, которая как и я, купилась на его обходительное поведение в самом начале. Уверена, если бы я начала искать — я бы нашла его любовницу. Но мне просто хотелось всё это прекратить и я ушла от него на шестом месяце. — движения её более расслабленными стали. И усталость в них отчётливо видна. Только вспомнив, что ей пришлось пережить — Минг уже без сил. Прижимается к Лингу и смотрит так, точно умоляет поскорее покончить с этим. У неё тут жизнь, вообще-то. Вообще-то уже счастливая. Сын вон взрослый с невестой или уже женой. Си Линг, который у неё в доме, как в своем ориентируется и гостям дверь открывает. Кто старое помянет, как говорится. Линг замечает её утомлённость, съезжает на диване, чтобы ей удобнее было и говорит за неё сам, подытоживая: — Он не хотел её отпускать. А потом случилась авария и все мы вздохнули спокойно. И кажется — для Минг всё удачно сложилось. Даже слишком, учитывая, что такие, как Чжан Ма тех, кого мучили долго, просто так не отпускают, преследуют и не дают шанса на нормальную жизнь. Чжэнси и сам пока не всекает, чё его в смерти Чжан Ма не устраивает: — Коронер опередил причину смерти? Си Линг дёргает верхней губой раздражённо, смотрит предупреждающе. Странно он, блядь, смотрит. Так, точно в эту тему Чжань зря полез. Зря затронул. Не надо. Не лезь в это, пацан. Только Линг не учёл, что Чжань от рождения пацан любопытный и внимательный к деталям. И туда, куда просят не лезть — лезет с ещё большим рвением. Чжань смотрит на него прямо — он в гляделки всегда выигрывал, ему вот так глаза в глаза ни горячо, ни холодно. Он так долго может. Зато не может Си Линг, который цыкает недовольно, но говорит всё же: — А там и определять было нечего — травма головы, повреждение артерий в брюшной полости и высокий уровень алкоголя. Он истёк кровью, пока пытался выбраться из машины, но его зажало. — Кто его обнаружил? — Чжэнси почти уверен, что ответ его не удивит. — Мы с шерифом. — действительно не удивляет. Си Линг оказывается рядом на протяжении всего расследования. Рядом с женой возможного убийцы, с родственниками прошлых жертв, с шерифом, который что-то умалчивает. Или умалчивают они уже оба. — Нашли его машину рано утром, когда возвращались из бара. И вопросов к Лингу теперь ещё, блядь, больше: — Он находился в машине один? — Один, да. Я хорошо помню то утро. Там не было ничего необычного — Чжан Ма часто ловили за езду в нетрезвом виде и вот к чему это привело. — он хмурится, решая что-то для себя, закусывает губу до того, что кожа под ней белеет, трёт лоб усиленно, а потом решительно кивает головой и мягко отстраняет от себя Минг. — Давайте выйдем и поговорим на улице, мне есть что вам сказать, но я не хочу, чтобы Минг это слышала. Минг тут же напрягается, заглядывает ему в глаза, точно бессловесно остановить Линга пытается. И судя по искренниму испугу на её лице — ничего хорошего в том разговоре их не ждёт.