Пропавшие без вести

Рыжий до сих пор не понимает почему Цзянь позвонил именно ему. Почему голос у Цзяня был дёрганный, а говорил он шёпотом. Почему туда въелось отчаяние, с которым тот швырял в трубку словами: ДНК экспертиза, проверка, отошлем образцы нашим в Гуанчжоу, а не в соседний округ, где оборудование такое же, если не лучше. Почему в его словах столько явной горечи, хотя ещё днём Цзянь казался более пришибленным, чем обычно. Пришибленно-счастливым. Бывает такое, когда очень долго чего-то ждёшь, а оно возьми и случись неожиданно. Это ж как дубинкой по голове, какой-нибудь волшебной, которой не больно и словить вместо болючей шишки удается только лёгкий приход. Да и щас Цзянь пришибленный, только ёбнуло его уже не волшебной дубинкой, а настоящей. Кажется — с размаху. Кажется — не за дело. Рыжий многих знает, кому должно прилетать не только дубинками в бошку, а чем потяжелее и желательно по всему нахуй телу. Цзянь в их число категорически не вписывается, даже если и затыкаться вовремя не умеет. Рыжий даже беспокоиться начал: ты чё тихий такой? Случилось что-то? А в ответ глухое, лишённое любого смыслового окраса: да ничё. Потом, ладно? Ничё важного, Рыжик. И всё. И Цзянь отклонил звонок, даже не попрощавшись, не дав напутствие и не описав в красках какие там у него облака красивые над башкой. Цзянь так не делает. У Цзяня реально что-то случилось и если бы Рыжий не знал, что там рядом с ним Чжэнси — ломанулся бы к нему. Ну, чисто чтобы проверить. Убедиться, что тот если и не в порядке, то жив, здоров. Успокоиться, блядь. У Рыжего всегда было повышенное чувство ответственности, а если к этому ещё и прибавить то, что к Цзяню он здорово прикипел — то тут вообще пиздец. Ответственность на пару с совестью внутри настоящий Армагеддон устраивают. Уже подгрызают драным беспокойством, которое мешается с кровью и разносится по венам с частотой в пару ударов в секунду. Шань фыркает невесело сам на себя: докатился, блядь. Нормально же жил, ни о ком не беспокоясь. Нормально работал, а потом эти трое случились и всё. И жизнь по пизде. И Шань уже строчит быстро в чате то, что лично словами сказать бы не смог. Через рот же трудно, хули. Через рот же Шань только матами сплошняком и грубостью. А когда пальцами по экрану — оно не так стрёмно выглядит. Всего лишь: «Если чё — я рядом, слышь? Не грузись там. А если сильно припрёт — найди меня, вместе погрузимся.» И щелкает блокировкой. И даже не смотрит дошло ли сообщение, потому что знает — дошло. У Цзяня хотя бы нет этой идиотской привычки оставлять сообщения непрочитанными. Зато есть у Рыжего — у него их вообще валом. Всё времени не было удалить это дерьмо. А сейчас время вроде есть — с делами за сегодня они разобрались. Подозрика нашли, пусть и мёртвого, у его сына взяли образцы ДНК, чтобы всё сравнить. Цзянь с Чжэнси даже алиби его проверить успели — ну так, на всякий случай. Мало ли — наследственность стрёмная штука. Мужик ездил на отдых, грел задницу где-то у морей. В отеле, где он с семьёй останавливался — подтвердили, что во время пропажи Чан Шун его тут и в помине не было. Зато была его мать. Шань знает про случаи, когда серийники работают в паре. В большинстве схема: мужчина-лидер — мужчина-подчинённый. Но бывают и исключения: мужчина-лидер — женщина-подчинённый. Как в паре Фреда и Розмари Уэст. Обычная такая парочка. Обычная на первый взгляд. На замыленный их масками нормальности взгляд. Среднестатистическая, с кучей детишек и двухэтажным домом. Просто американская мечта во всей красе. Американская мечта, которая обернулась великим крахом. Разрушением многих жизней. Из доказанных — одиннадцати. Но кажется, жертв у них было больше. Милейшая Розмари, мать, а по совместительству жестокий монстр — помогала муженьку в насилии над девочками и женщинами. И принимала в этом активное участие. Фред — глава семейства, отец и мясник — не только на работе, но и в остальном, изувер, каких ещё поискать. Их дом стал кошмаром и последним, что видели в своей жизни несчастные. Шань многие преступления видел, бывал на многих местах убийств, но когда читал про них — понимал, что гайки в башке ему здорово скручивает. До того, что на стене появилась выбоина, вся в трещинах и безобразном подтёке кофе, когда Шань хлестанул рукой по чашке. Управление гневом это круто, но иногда не спасают ни техники дыхания, ни осознанность, о которой так любят пиздеть психологи. Психологи просто этого дела не изучали. Не знают они, что каждый ребенок — родной, сука, этим мразям ребенок — был изнасилован собственным отцом. Не знают психологи, что Розмари и слова мужу не сказала против, а наоборот — поддерживала его жажду зверского насилия и крови. Что та, которая должна была стать тем, кто остановит ублюдка — стала той, кто помогает добровольно, с фанатизмом. Вот как оно бывает. И если жертв двадцать пять лет назад было много, значит и Минг могла о них догадываться. Ничего личного — Шань просто берет под подозрение всех и каждого, кто хоть каким-то боком относится к похищениям и пыткам. Шань своей теории пока не озвучивает, но настоял на том, чтобы и у неё взяли тест ДНК. Бабки всё равно казённые, а даже самые приличные на вид женщины могут оказаться монстрами в юбке. И ведь чету Уэст могли поймать ещё в самом начале. Они хитростью заманили к себе молодую девушку, которая подрабатывала у них какое-то время няней. Свалила она до этого, потому что ей показалось, что они странные. Но встретив однажды их на улице — зачем-то согласилась выпить с ними чаю и побеседовать. Чай они реально выпили, а вместо беседы — страх, чудовищная боль и ужас. Ей удалось выбраться. Ей удалось выжить и даже дойти до суда с обвинениями. Но чёрт же возьми — присяжные оказались чертовыми слепыми уёбками, которые девушке не поверили. Зато поверили убийцам. Они развязали монстрам руки в преступлениях, рассудив, что насилия над девушкой не было — всё по взаимному согласию, господа присяжные. Вы проебались, господа присяжные. И на вашей совести десятки разрушенных до основания судеб — доигрались в вершителей правосудия, господа, блядь, присяжные? У той истории конец страшный. У этой — что ж, блядь, Шань ежечасно ловит себя на мысли, что как живую Чан Шун, он уже не ищет. Он морщится своим мыслям, откладывая телефон, но снова зачем-то берет его в руки. Так, чтобы те чем-то занять. Делать совсем нехуй, а сидеть на заднице ровно не получается — кажется, что на кресло щедро сыпанули канцелярских кнопок. Пачка в кармане — та самая, где умещается лишь одна сигарета — давит острыми краями на ногу, впивается в кожу плотным картоном и не помогает даже то, что Рыжий вскакивает. Проходится от одной стены номера к другой: ощущение не то физическое, не то слишком реальное, но фантомное — давит острыми кромками, натягивая ткань брюк. Давит и что-то внутри — не даёт расслабиться, хотя давно уже пора. Отпустить пора. Как-то же до этого получалось годами гаситься от одной на двоих и пяти минут. Как-то же выходило эту ломку останавливать двумя сигаретами за раз, когда ломать начинало физически. Оргазм примитивный — его наебать ничего не стоит. Зато мозг — машина посложнее, для неё были придуманы всякие техники дыхания, которые насыщают кислородом до того, что башка кружится и реальность смазывается. И Шань дышит шумно и часто, болезненно смотря на дверь ванной, за которой Тянь. Там вода плещет на кафельные стены и наверняка паром всё заволокло. И наверняка, если Шань скажет Тяню, что ему нужно сейчас свалить, потому что пачка ляжку жжёт, а Рыжий, пока не отдаст её Шэ Ли, успокоиться не сможет — тот рад явно не будет. Только посмотрит разочарованно, а может и осуждающе: и чё тебе не сидится? Да Рыжий и сам не знает чё. У него гештальт не закрыт. Или ещё чё не закрыто, что закрыть хочется прямо сейчас. Немедленно. Пока Тянь из душа не выперся и не остановил. Тяню для этого ничего даже делать не надо — просто на глаза показаться и всё. И Рыжего прикуёт к номеру намертво, а внутри снова начнется война. Рыжий устал воевать. У Рыжего непрекращающиеся боевые действия, которые остоебенили уже. С него только и требуется, что в больницу приехать, всучить Змею пачку, убедиться, что он действительно в порядке и уйти. Нормально уйти, по-человечески, чтобы потом не возвращаться. Потому что возвращаться ему уже есть к кому. Поэтому действует Шань быстро, пока мозг не подсунул очередное оправдание, которое потом ему же боком выйдет. Пока не оттянул то, что оттягивал слишком долго. Отпускать всегда сложно, но не сделав этого — двигаться дальше не сможешь. Ни ты, ни тот, за кого ты цепляешься — такие уж законы у дурной вселенной. Шань вздыхает, натягивая куртку наспех, на дверь, за которой до сих пор плеск воды слышится — старается не смотреть. Проверяет ключи от колымаги, которую он даже прогревать не станет, проверяет пачку, похлопывая ладонями по карманам, хотя и так прекрасно чувствует, что она там и никуда не делась. Косится на часы, задирая голову вверх, когда натягивает ботинки и выходит, надеясь, что в приемный покой его пустят хотя бы на пять минут. Ему большего и не нужно — такое уж между ним с Шэ Ли было правило. Долгие прощания Рыжий не любит — чем дольше затяваешь, тем больше тебе хочется остаться. А оставаться ему нельзя, его ж ждут. Ну, он надеется, что будут ждать. …Дорога до больницы черт знает как проходит. Шань не помнит как сел за руль, не помнит как газанул и как так быстро оказался в холле. Не помнит даже поставил ли машину на сигналку, захлопывая дверь. В башке слишком много всего, что нужно уложить в пять минут. А медбрата, который не пускал Шаня под двери операционной, сменила пухлая женщина с доброй улыбкой и тонкими кудрявыми волосами, как у пуделя. Они короткие совсем, топорщатся сладкой ватой на её голове и в свете горящей красно-зелёными огнями ёлки — просвечивают паутиной седины. Она, кажется, спецом их не красит, и если бы не разрез глаз, Шань бы точно решил, что она афроамериканка — кожа такая же смуглая, с восхитительным шоколадным отливом, а ладони и ногти чуть светлее основного тона. У неё на безымянном пальце толстобокое золотое кольцо, которое она, задумываясь, прокручивает и мечтательная улыбка на лице. Шань уверен, что такие медсестры из тех, кого хочется благодарить. Они заходят в палаты, мирно ворчат на пациентов и совсем не больно ставят уколы. Они тайком приносят еду в пакетах от родственников, которые припозднились и не успели к назначенному часу, и отказываются от вознаграждения в виде нескольких смятых купюр. Шань припозднился — на улице уже темень, а навещать кого-то можно было только до пяти. Сейчас на часах половина девятого, а он стоит тут слегка потерянный и не знает, как начать: знаете, у меня тут, кажется, гештальт не закрыт. А закрыть я могу его только тут. Только в палате у вашего пациента, которого подстрелили. Во дела, да? Вы сейчас глаза прикройте, а я туда прошмыгну тихонько. Обещаю, тихо-тихо, я даже топать не буду, а говорить только шёпотом. А ровно через пять минут меня тут уже не будет, окей? Херня — ну кто в такое поверит? Женщина взгляд на Шаня понимает, осматривает его бегло и начинает сама, потому что Шань начать не может совсем: — У вас что-то случилось? — голос у нее такой же добрый, как и взгляд. Схваченный скрипучими старческими нотками. Таким в детских сказках озвучивают тех самых тетушек с крыльями за спиной, которые прилетают к несчастным принцессам и взмахом волшебной палочки превращают тыквы в кареты. У Шаня вид сейчас, конечно нечастый, но на принцессу он явно не тянет, даже если его осмелятся переодеть в пышное платье и нацепят на голову корону. Его в таком наряде из больницы точно сразу выставят, а что хуже — повезут в изолятор временного содержания и уж там добрых тетушек с волшебными палочками ждать не придётся. Там будут только злые дяденьки с волшебными дубинками. К ним Шань не хочет — у него тут дело вселенской важности: успеть отпустить прошлое и поскорее вернуться к настоящему, которое из душа уже наверняка вышло и хмурится на телефон, оставленный Шанем в номере. Это мера предосторожности, чтобы не отвлекаться. А ещё предосторожность нужна и тут, в больнице, где женщина, похожая на волшебницу, смотрит на него обеспокоенно. Ещё бы — припёрся к ней на ночь глядя, выебанный Рыжий, который решает, что говорит ей он будет только правду. С волшебницами только так и общаться, они ложь сразу чуют: — Случилось, да. — кивает, облизывая пересохшие губы, смотрит на неё серьёзно и ловит на себе мягкий взгляд, который вынуждает слегка плечи расслабить. — К вам недавно привезли парня с огнестрелом. Мне к нему надо. Очень. Пачку ему передать, хотя у вас тут нельзя курить и пару слов — слова же можно, да? Важных и наверное теплых. Шань и сам ещё не знает каких. Они где-то внутри уже целую вечность всё обрывают, просятся на волю. Они где-то внутри раньше вызывали жажду по жёлтым глазам, а сейчас вызывают чувство вины к глазам уже серым. Их из себя к Шэ Ли поскорее надо, чтобы не мешались больше. Всего этого Шань конечно не говорит — надо оно этой милой старушке с одуванчиком волос на голове — исповедь Рыжего выслушивать? У неё наверное и своих дел полно — о людях, поступающих в больницу позаботиться, подумать чего бы такого особенного приготовить на рождество и где установить ёлку, чтобы внуки её не опрокинули. Но думает, как ни странно, она сейчас только о Рыжем — прижимает ладошки к пухлым щекам, качает головой забавно и причитает: — Батюшки, а я думала вы пациент. У вас такой усталый вид. — кивает на него, шелестя картой поступивших пациентов, ведёт аккуратным пальцем с шершавой подушечкой по строкам, на одной и которых останавливается. Имени того, к кому Шань пришёл даже не спрашивает, но оно и понятно, в их округе явно не часто с огнестрелом привозят. — Ваш друг в порядке, ему ничего не угрожает. Вы идите, отоспитесь, а завтра с трёх дня я смогу пустить вас в нему. — она сдувает со лба волосы, которые от ёлки сейчас подсвечиваются жёлтым и уточняет. — С трёх до пяти. А Шань прикидывает сколько ему до этих трёх ещё ждать. Ночь целую и пол дня. Не проканает — внутри уже всё. Уже кроет. Уже времени нет, потому внутренний таймер сдох. Поэтому Шань головой отрицательно качает: — Нет, мне не нужно два часа и завтра. Всего пять минут, прямо сейчас. — сжимает кромку стойки регистрации до того, что пальцы белеют. Просит по-настоящему, хотя делать этого не любит совсем. Не его это — просить о чём-то. Но сейчас приходится, просто потому что: — Это важно. Старушка смотрит внимательно и этим взглядом в самую душу заглядывает. Оно у неё может и не специально получается, может это издержка профессии или чё там ещё может быть у людей, которые привыкли в суть проблемы вникать, а не довольствоваться её верхушкой на отъебись. Она постукивает пальцами по столешнице, клонит голову на бок и отвечает ворчливо: — Ох, молодежь. — оглядывается на отделение приемного покоя, даже возмущается слегка, но так мягко, что обвинением это ни капли не воспринимается. — Одному важно кресло в палату бедняги перетащить и на ночь остаться, второму важно всего на пять минут к нему зайти. — улыбается, показывая яркие ямочки на щеках. — Он, наверное, очень хороший человек, раз вы о нём так заботитесь? Такие, как она — чаще всего оказываются правы. И Шань подтверждает, согласно прикрывая глаза на секунду, стараясь дышать не так часто, потому что сюда он, кажется, не шел быстрым шагом, а бежал. Торопится ведь. — Хороший, да. — хмурится слегка, вспоминая проклятое утро, которое из башки ещё долго не выветрится и говорит зачем-то то, чего не планировал. Оно само вырывается пронзительно честным, перед её насмешливо-мягким взглядом. — Он меня от пули спас, поэтому и оказался тут. — Герои. — она хмыкает понятливо, кивает и легонько постукивает себя указательным по виску, хитро прищуриваясь. — Я уже старая больная женщина и зрение у меня не очень. И память плохая. И ровно на пять минут я о тебе забуду, уставший мальчик. Но если наткнешься на персонал — проблемы будешь решать сам. И тут же отворачивается, принимаясь перебирать папки, которые и так в идеальном порядке. А Шань, понимая, что ему дали шанс — пятится назад, благодарно выдыхая: — Спасибо, я быстро. И идёт он реально быстро, стараясь не шуметь. Только кривится, когда за спиной дверь, в которую он только что ввалился — хлопает, потому что Шань так торопится, что забыл её придержать. Да и ладно, похуй, и так сойдёт — старушка ж сказала, что у неё со слухом уже не лады. А тут коридоры сплошные. В небольших окнах прямо на дверях — полупустые палаты отсвечивают мониторами, которые призрачно-зеленый вокруг себя рассеивают. И тихо тут совсем уж. Только шаркающие шаги слышно из-за поворота, куда Рыжий заруливает, даже не задумываясь, что там может оказаться врач или ещё кто, кто выпрет отсюда, ничего не уточняя. Рыжий эти шаги узнаёт, даже когда они шаткие и непривычно медленные. Шань в таком не ошибается — никогда не ошибался. И сейчас угадывает безошибочно, сбавляя скорость только у придерживающегося за живот Шэ Ли. Смуглая прежде кожа, сейчас болезненно-бледная, а на лице у него спокойствие тысячи монахов, которое Рыжий в Змее ещё не встречал. В которое он всматривается внимательно и понимает — ему реально спокойно. Спокойно и хорошо. Может от лекарств, а может и в общем — от местного медперсонала всего ожидать можно. Шэ Ли улыбается слабо, умиротворенно, приваливаясь спиной к бежевой стене, говорит тихо: — Знаешь, я тут со скуки помираю. Им приветствия уже давно не нужны. Не нужно спрашивать как дела, потому что читают друг друга они до сих пор хорошо. Шаню не нужно даже интересоваться болит у Змея рана, заклеенная давящей повязкой, которая уже пропиталась высохшей кровью. Он видит — болит. Настолько, что Шэ Ли пытается застыть в неудобной позе, в которой наверняка чуть меньше боли испытывает — сгибается слегка и до сих пор придерживается за живот. Шань оглядывается на на его палату, хмурится, различая в темном помещении силуэт, завалившийся на самый край кровати, чувствуя, как к глотке подкатывает липкий ком. Нет, не потому что там кто-то, кто о Шэ Ли вместо Шаня заботится. А потому что этот кто-то катастрофически напоминает Тяня. Тяня, которому Рыжий так и не сказал куда попёрся. Которому он скажет обязательно, когда завалиться в номер, перехватывая того ладонью за шею и бодаясь в лоб. Скажет честно — честнее, чем когда либо — что старое Шань отпустил. Что нового Шань пиздец, как боится, но он к нему готов. вроде бы. Это ж как с холодной водой в бассейне — лучше сразу с головой нырять, чем дрожать, смачивая ноги. Бояться можно вечно, а можно просто принять и сигануть в собственный страх, пробивая его своей упрямой башкой — она у Шаня один хуй всегда крепкой была. А сейчас Шань говорит, кивая на палату: — С тобой ж вроде Чэн. Шэ Ли тоже туда смотрит. И его взгляд теплеет. И его взгляд становится пронзительно уязвимым. И его взгляд настолько на Чэне сосредоточен, что развернись сейчас Шань и уйди, громко хлопая дверью — Змей никакого внимания на него не обратит. Кажется, для Шэ Ли важнее того уставшего на больничной койке — никого нет. Кажется, он немного задыхается, когда отвечает Шаню: — Он вымотался, уснул. — Рыжий видит, как сложно даётся Шэ Ли перевести взгляд с Чэна на него. Рыжему почему-то не больно от этого. Рыжему зачем-то так же спокойно, как и Шэ Ли. Так же мирно и совсем немного печально: вот как ты с ним, да? У меня ведь с его братом так же, представляешь? И угораздило же нас, Шэ Ли… Тот только руками разводит. — Не зверь же я, чтобы человека будить из-за таких глупостей. Тянущая печаль внутри отражается на лице Шаня, когда он усмехается слабо: — Раньше тебя это не останавливало. Это не та печаль, с которой вспоминают моменты, которые хотят вернуть. А та, с которой о былом вспоминают с улыбкой. Когда дерьмо тех дней перестаёт казаться катастрофой, с которой ты борешься ежедневно. Когда катастрофа оказывается лишь светлым моментом в памяти, о котором ты с теплотой и мягкой грустью, которая вечным отпечатком — швом на заживающем сердце. Шэ Ли сейчас так же уголки губ вверх тянет — в этой сокрушающе тоскливой улыбке. Шань ожидал, что когда увидит его — начнет ломаться. Шань никогда бы не подумал, что ломает иногда так оживляюще. Так исцеляюще ломает. Так воскрешающе, потому что сердце — каменное до этого, покрытое трещинами, чудовищными гематомами, налитыми свернувшейся кровью — наполняется светом изнутри, когда Шэ Ли произносит спокойно: — Раньше я был глупым и потерянным пацаном. — он поджимает губы, хмыкает, даря улыбку одними глазами. — Расколотым, как и ты. И то, что раньше казалось пустяком — сейчас кажется важным. — и улыбка его становится лучащейся, широкой, счастливой такой, что смотреть на неё хочется вечно. Настолько, что Шань верит, что Змей сейчас действительно в порядке. Действительно счастлив. Действительно жив, живее того пацана с хищными оскалами, которого он когда-то знал. Кого Шань когда-то так сильно, так прочно, так навсегда. Змей снова возвращается глазами к палате, произносит вкрадчиво, вдумчиво. — Чей-то сон важен. Чьё-то дыхание. Чей-то пульс. У тебя ведь так же сейчас, да? И смотрит с насмешкой. С понимающей. Со смирившейся. С теплой такой, что в клетке ребер сердце захлебывается быстрыми ударами, а Шань захлебывается словами, когда решает не только с медсестрой в искренность, а ещё и с Шэ Ли — он же за этим к нему пришел: — Раньше меня это не так пугало. — трёт переносицу, качает головой отрицательно, потому что никогда и не думал, что будет такими делиться с кем-то. С Шэ Ли тем более. А тут, надо же — поделиться действительно хочется. Потому что Шэ Ли всегда был тем, кто Шаня без слов понимал. — Было же порционно, ты знаешь. Пять минут и никакой ответственности. Легко всё было, потому что потом можно было выдохнуть дым и пойти ломаться и раскалываться дальше. А сейчас чёто не так. Шэ Ли и раньше Шаня вспоротым видел. Уязвлённым. Абсолютно обнажённым и речь совсем не о тряпках. Сейчас Шань позволяет ему разглядеть себя целиком. Ничего не утаивая. Ничего не скрывая, даже если и кажется это тотальным сумасшествием. Шань же псих. А психам всё ни по чем. Он с ума сходить начал ещё тогда, развалившись в кресле шерифа, когда толкался в руку Тяня. Сходит и сейчас. — Это потому что ты собираешься заново. — его голос на тон тише становится, когда из соседней палаты слышится шорох и болезненный стон, на который Шэ Ли морщится. — И оно не страшно, поверь. Просто непривычно. И тебе, и мне. Эти Хэ, блядь. — он усмехается, охает следом, потому что позабыв, дергулся от смеха, задевая рану. — Хоть и выглядят так, будто щас бошку тебе проломят, вместо этого лечат. — оттягивает слегка бинт, которым перетянут торс, фыркает смешливо. — Ну знаешь — бинты там, подорожник, все дела. Кровью вон своей делятся. Вытягивает руку, в доказательство показывая грубый синяк на сгибе локтя, где мелкая засохшая выбоина видна. А Шань думает, что спокойствие, кажется, передается с кровью. Из одного человека в другого — по ходу медики научились не только плазму и алую переливать. Вон до чего технологии дошли. До того, что прежде дурной и не знающий спокойствия Змей — основательно меняется на глазах. На глазах успокаивается. Взрослеет на глазах. И больше не ломается. Шань на это только глаза миролюбиво закатывает: — До тебя это только после пули дошло? Змей хмурится слегка, поджимает губы, обдумывая что-то и отвечает на полном серьёзе: — Нет вообще-то. — смотрит наигранно-осуждающе, а после прыскает от смеха, сгибаясь пополам. Утирает уголок глаза указательным, как всегда делал — всё же что-то от старого него, в нём ещё осталось. И продолжает с той же тотальной серьезностью, которая по швам трещит напрашивающейся на тонкие бледные губы улыбкой. — Минут десять назад понял, если честно. Оно смешно получилось. — указывает себе за спину большим пальцем, куда-то в сторону приёмной. — Мне тут медсестра, та, которая в холле сидит — прикольная, она, да? — сказала одну фразу, которая почему-то засела в мозгу. — замолкает на секунду, выдерживая паузу, призывая на себя все внимание Шаня, потому что то, что Шэ Ли пытается ему донести, судя по всему, очень для него важно. Он внимательно в глаза заглядывает, потому что считает это важным и для Рыжего. Продолжает, произнося слова вкрадчиво. — Сердце больное, лечится сердцем любящим. Пустяковая такая фраза, зато глубокая. А смысл в том, что был один кардиохирург, у которого на столе вместо фотки любимого человека, стояло настоящее заспиртованное сердце, прикинь? — изламывает брови забавно и кажется, старается ни слова из рассказа медсестры не упустить. — Мужика понять можно, он же этих сердец за жизнь столько повидал. А такое вот одно, которое вместо фотки семьи на столе у него всегда стояло. Над его историей наверняка симпатичные студентки рыдали, как только её слышали. Когда этот мужик молодым был, ещё на четвертом курсе медицинского — к ним девчонка поступила с подострым септическим эндокардитом. — он вроде и Шаню рассказывает, а глазами то и дело возвращается к палате и кажется, даже не замечает этого. Зато замечает Шань. И внутри даже несмотря на это тихо. Хорошо внутри, потому что Шаню есть теперь к кому торопиться, есть к кому он вот так же взглядом незаметно для себя, возвращаться может. И не только взглядом. Просто возвращаться, в каких бы ебенях они не оказались. Сейчас Шань возвращает себя к разговору, потому что смысла потерять не хочет, слушает внимательно. — Заболевание жуткое, от него и сейчас люди мрут, как мухи, а в пятидесятые, так тем более. Короче, её уже безнадёжной считали и приехала она туда считай, умирать. Её местные спецы осматривали и нихуя сделать не смогли — сердце отказывает и всё тут. И студентов к ней приводили, среди которых и наш мужик был. Ты не подумай, медицинского чуда не случилось, он не основал революционный метод лечения или чего ещё. — Шэ Ли переводит на Шаня испытующий взгляд и говорит то, чего Рыжий ожидает и боится одновременно. То, что лишь в книгах описывают, потому что реальность для чего-то подобного — слишком злобная сука. Но иногда и она ловит сбои в матрице. Иногда реально любовью исцеляешься. — Он просто в неё влюбился. Навещал её, таскал ей цветы и произошло чудо, которое называет каждый, как хочет. — Шэ Ли взмахивает небрежно рукой. — Божественное, волшебное, стечение обстоятельств — кто во что верит, короче. И ты прикинь, Шань, она на поправку пошла. — ухмыляется расслабленно и устало, а голос его чуть более хриплым становится. — А любовь, оказывается, действительно лечит. Они ещё долго вместе прожили в счастливом браке. До тех пор, пока она не умерла и не завещала своё сердце тому мединституту. — и снова становится критически серьёзным. Смотрит сложно на Шаня. Смотрит, прося его понять то, что говорит следом. — Так вот, я тут чё подумал: мы ж с тобой два больных обмудка. — тычет пальцем сначала в себя, а следом касается бережно груди Шаня, где сердце замирает где сердце сжимается в приступе больной привязанности. Где сердце стучать начинает почему-то ровно, стоит только учуять на собственной одежде запах Тяня. Родной запах. Запах, который успокаивает за доли секунды. И внутри узлы, которые закручивались обжигающими спиралями о ядовито-желтых глазах, сейчас распускаются во имя серых. Вот так всё оказывается просто. И почти не больно. С Шэ Ли, кажется, тоже самое происходит, потому что руку от груди Шаня он не убирает, наоборот укладывает её распластанной ладонью на рёбра, под которыми колотится пульс, говорит ещё более тихо, ещё более искренне. — А эти двое — любящие обмудки. И на каждое больное сердце найдется свое любящее. — сгребает в кулак футболку Шаня и легонько давит. — Сечёшь? И оно отпускает окончательно, а Шаню кажется, что он сейчас прямо тут отключится. Потому что устал зверски. И зверски хочет домой. Нет, номер он домом едва ли назовет, а вот того, кто в номере его ждёт — да. Слова в глотке стрянут, когда Шань через ком их произнести пытается, а голос почему-то дрожит: — Я тебя не узнаю. В хорошем смысле. Шань его больше не видит, как пацана с хищными оскалами. Перед ним кто-то другой. Кто-то на целую жизнь мудрее. На целую большую и чистую спокойнее. Кто-то, от кого Шань больше не убегает — подаётся вперёд, сгребая Шэ Ли поближе к себе, тычется носом ему в волосы, которые так уже непривычно железной ватой по коже лица. Которые даже пахнут по-другому — чужим плотным одеколоном. До которых Шань, кажется, в последний раз дотрагивается с той неловкой нежностью, на которую он вообще способен. Жмурится, когда чувствует, как Шэ Ли стискивает его в ответ, перехватывает рукой за затылок. Жмурится сильнее, когда слышит сбитое, честное, отдающееся доброй скорбью: — И я тебя, Шань. — Шэ Ли ведь всегда его без слов понимал. Понял и в этот раз. Прощальное «я тебя так сильно» без никому на хуй не упавших, сука, слов. — И я тебя тоже. Очень, Шань. — ком в глотке никак не сглатывается, а сердце замирает в последний раз, чтобы биться уже о другом. — Сильно-сильно. До сих пор, только уже по-другому. — у Шэ Ли руки дрожат и кое-как разжимаются, когда он пытается Шаня отпустить. Ему на это секунды три требуется. Чтобы уже окончательно. Чтобы уже навечно. Чтобы глаза в глаза с полным пониманием: прощай. Не, мы ещё конечно увидимся — гребанные ж Хэ, да? Но пяти минут у нас уже не будет. И ни один из нас об этом не пожалеет. Обещаю, Шань. Шань кивает, шмыгая сухим носом, переминается с ноги на ногу, сметает с затылка фантомное ощущение чужой руки. Шаркает подошвой об пол и бросает, собираясь уходить: — Иди давай уже, нас теперь есть кому ждать и собирать. — и действительно разворачивается, оставляя Шэ Ли в коридоре. Но тут же останавливается, оборачивается корпусом, строго грозя ему пальцем. — И жри нормально, слышь? И под пули больше не кидайся, поехавший. — нащупывает в кармане пачку из-за которой сюда вообще припёрся. Хмыкает тихо, понимая, что пачка была лишь оправданием. Трясёт ею в воздухе, показывая её Шэ Ли. — И сигу эту я тебе не отдам, тебе курить ща нельзя. И сам не выкурю, с медсестрой твоей поделюсь лучше. Крутые у неё истории. Поучительные. Змей трёт устало лицо руками, вдыхает глубоко. Выдыхает, склоняя голову на бок. Он тоже устал. Ему тоже пора. Но Шань знает, что Шэ Ли последнее слово всегда за собой оставляет. Шань ждёт. — Понял, и ты себя береги. И научись уже проще такие вещи говорить, а то вдруг твой Хэ не такой умный, как я. Поймёт ещё тебя не так. — Хромай давай уже, умник сраный. — усмехается, произнося это одними лишь губами. Шань улыбается. По-настоящему. Ловит такую же беззаботную уставшую в ответ. Шань возвращается домой абсолютно освобожденным. Завещать своё сердце — кажется глупым, но своё Шань готов завещать именно Тяню.