Пропавшие без вести

Херня случается. Цзянь не понаслышке об этом знает. Херня случается везде, всегда, в любую погоду и в любое время дня и ночи. Херне плевать что ты болеешь, а из носа у тебя течет так, что одной пачкой салфеток уже не обойтись. Херне плевать, что у тебя тут в душе наконец наводится порядок, потому что Чжэнси не на расстоянии метра уже. Херне плевать, что в канун рождества должно случаться чудо. У херни плотное расписание и случаться она предпочитает часто и как правило не вовремя. И как быть с этой хернёй — Цзянь не знает. Цзянь не знает, а Чжэнси молчит. Буравит тяжёлым взглядом грязно-серый, точно металлический настил утреннего неба не отрываясь. Думает, переваривает, наверняка пытается структурировать информацию, которую услышал от Линга. Ту самую, которая оказалась хернёй. Да не, не так даже — настоящей проблемой. Похуже страшилок, которые принято в лагерях под треск костра рассказывать зловещим голосом. Голос у Линга вовсе не зловещий был. Приглушённый. Ржавый, точно из него с каждым словом вытягивалась жизнь, а под конец, когда ему всего-то пара предложений оставалась — Цзяню показалось, что Линг за сердце схватится, рухнет на пол, сбивая колени в налитые гематомы и никогда больше не поднимется. Так и останется разбитым в кровавое месиво лицом в деревянные доски лежать. Линг крошился, а вместе с ним крошился и Цзянь, прямо на пороге дома Минг. Говорят, что к проблеме, особенно к большой, нужно проходить с холодной головой. Переспать с ней ночь — утро вечера же мудренее. Ага, щас прям. Цзянь не спал, таращился в неровный потолок с безобразными желтыми разводами от подтекающей крыши и не мог заставить себя закрыть глаза. Как только веки опускались, образ Линга — оглущенного, разбитого вдребезги, постаревшего на целую долгую жизнь — из башки не лез. Только уплотнился. Поэтому Цзянь старался даже не моргать. А сейчас в глаза, как песка с солью сыпанули — щедро так, от всей ебаной души, не пожалели. Сейчас Цзянь не знает что делать, а Чжэнси молчит. Цзянь тоже ни слова не проронил с тех пор, как отшатнулся от Линга, не глядя ему в глаза, пряча свои под волосы, которые растрепал ледяной ветер. С тех пор, как набрал Шаню, оповещая про ДНК экспертизу. Слова всё меняют. Вот услышал он исповедь Си Линга и всё — ни живой, ни мертвый. Никакой вообще. Мог бы, конечно, Тяню набрать, но этот сразу бы понял, что с Цзянем не порядок. А ещё и ему всю эту херню пересказывать сил никаких не было. Была пустота. В Тяне её и так много, Цзянь ею делиться не стал. Рыжий пустоту сжигает — Рыжий был последним, с кем Цзянь за последние сутки поговорил, но сжечь ему так ничего и удалось. Похоже, эта распиздатая способность работает только на темноволосых придурках, который каким-то магическим хуем смогли привязать к себе пламя. А Цзянь чё — Цзянь молчит. Да и сейчас рта открывать не хочется, потому что говорить он начнёт чисто по привычке. Вопросы эти посыпятся: как вы могли? Ну вот объясните мне, бестолковому придурку, верящему вам на слово, Линг — как? Только Линга тут нет и вопросы посыпятся в безмолвную пустоту, которая ответов не даст, только поглотит ещё хуже прежнего. Которая окутает собой в глухой вакуум и не отпустит больше. Цзянь не знает что делать, а Чжэнси молчит. Срок давно у преступлений разный. И если Цзянь сейчас не выдержит, если его лихой черт за ногу дернет к Лингу пешком по холоду протащиться, то придётся спросить о дате происшествия. О времени. А там уже мозг сам сопоставит нужно ли вытаскивать наручники, в которые придётся заковать старческие смуглокожие руки в мелких ранках от шипов роз, что Линг у себя в саду выращивает. Цзянь всегда был на стороне закона. Цзянь всегда его уважал и давал проклятую присягу. Цзянь всегда был за правду, какой бы критически-болезненной эта сука не оказалась. Сейчас лучшим вариантом было бы зайти в даркнет и попытаться найти там ебучий нейтрализатор. Ну эту херовину, похожую на обычную шариковую ручку, с помощью которой люди в черном стирали память обычным гражданским. Ну как, стирали — как фанату фильмов Цзяню давно уже известно, что нихуя ослепительная белая вспышка память не стирала, а всего лишь прятала воспоминания в глубины сознания, как за завесу, которую будет очень сложно открыть — лучшие гипнологи заебались бы. Жаль, в реальной жизни не изобрели ещё такой нужной технологии — ррраз, и не помнишь нихуя. Последний день — белый лист. И не нужно то и дело дотрагиваться кончиками пальцев холодного металла грубых наручников. Не нужно замыкать на одной проклятой мысли и обдумывать её от и до снова и снова — днём, ночью. Нейтрализатора нет. Цзянь не знает, что делать, а Чжэнси молчит. *** Рыжий вернулся. Вернулся каким-то подозрительно спокойным, даже умиротворённым. И без лютых пожаров в глазах, которые там, где он был — погасили. Тяню гадать не пришлось, не пришлось включать дедукцию, не пришлось напрягать логику. Тяню секунда потребовалась, чтобы учуять запах фенола на его одежде, вперемешку с морозно-зимним. И Тянь своей чуйке не поверил, пусть она и не обманывала никогда. После Шэ Ли Шань какой угодно, только не умиротворенный. После Шэ Ли Шань какой угодно, только не целый — там сплошь развалины. После Шэ Ли Шань какой угодно, только не укрывающий мягким извиняющимся взглядом. Тянь по первой даже подумал, что это и не Шань вовсе. Другой кто-то, кого на подмену подсунули в надежде, что Тянь не увидит разницы. Но Тянь на эту разницу нутром натаскан, Тянь её кожей ощущает — колючая проволока, что из плоти Шаня так долго торчала — смягчилась. Нет — о неё до сих пор можно пораниться при неосторожном движении, но острые накочнечники точно наждачкой слегка сточили. Обтянули тонким слоем ваты, чтобы не так болезненно его касаться было. И быть может, Тяню только кажется, но его в той больнице, откуда Шань притащил на себе острый феноловый смрад — подлечили. Что-то подсказывает, что вовсе не доктора. Другое что-то. Более масштабное, не идущее ни в какое сравнение с медициной, наукой, той же логикой. Чего Тянь не особо понимает, а Шань не объясняет. Шань сейчас спит. Под веками глаза мечутся из стороны в сторону, а кончики пальцев то сжимаются, то подрагивают. Шань сейчас спит, а Тянь не спал всю ночь. Как раз это для Тяня привычно ещё со времён школы. Только вот Тянь впервые не спит из-за кого-то. Из-за тревоги за кого-то. Из-за мыслей о ком-то. Тяня затапливает липким, омерзительно-понятным — тем, что ещё не испытывал к другим. Глухой ревностью, на которую Тянь не имеет никакого ебаного права. Поэтому её проще спрятать, чем показать. Поэтому ему проще не спать всю ночь, наблюдать за Шанем, ловить каждый его выдох напрягшимся слухом, лёжа в метре от него. Потому ему проще выгрызать себя изнутри, на другой кровати — личное пространство, все дела. Один лечится сном. Другой мучается бессонницей. Тождественно у них всё, хули. Даже если часы подряд всё, чего чудовищно хотелось — перелечь к Шаню, уткнуться ему в надплечье, разбудить шумным вдохом и спросить на одном дыхании, не поднимая головы: у вас с ним всё? Закончилось? Началось снова? Поэтому ты такой умиротворённый? Я не понимаю Шань. Радоваться мне, беситься или просто ждать? Но Тянь знает, что этим разрушит то, что между ним и Шанем. Шань сложный. Тянь ещё сложнее. Тянь пытается быть простым и понятливым, даже если не понимает вообще нихуя. Что происходит. Что нужно сказать или сделать. Потому единственно-верным показалось дать Шаню время на восстановление без сложных разговоров, сложных действий, без сложный претензий и ахуеть какого сложного признания: я ревную. Тянь скорее удавится, чем скажет это, пустит себе пулю в глотку или резанет опасным лезвием яремную, чтобы захлебнуться кровью прежде, чем произнесёт два простых слова. Тянь даёт Шаню время — это единственное, что он пока может ему дать. Одному в его кровати. На накопление привычной ему ярости и жгучих искр в глазах. Тянь оглушительно надеется, что на это у Шаня уйдет всего лишь ночь. Целая ночь, которая тянется нескончаемой вечностью. Под спокойное дыхание никогда не спокойного Шаня. Если понадобится Тянь даст ему день. Месяц. Года и вечности. Потому что из простого и понятно тут только: нужен. Шань ему нужен. Просто нужен. Понятно нужен. Нужен весь, целиком, полностью, с его поганым прошлым, с его неизвестным будущим, с его яростью в худших её проявлениях, с его травмами, шрамами, колото-резаными. Нужен. Просто нужен. Понятно нужен. Тянь опускает ноги на ледяной пол, где по тонкому, истоптанному ковролину, кажется, должен выстилаться иней. Нащупывает телефон под собственной подушкой и тут же плотно прикрывает динамик, потому что чувствует вибрацию звонка, а за ней и стандартную мелодию, которую не менял с момента покупки. Вызов принимает сразу же, соскакивая с кровати и уносясь быстрым шагом в ванную, боясь разбудить Шаня — вдруг процесс восстановления ещё не закончился. Врачи говорят, что сон — одно из лучших лекарств. Тянь врачам верит. Верит в силу медицины. И верит, что примет решение Шаня, даже если оно окажется, после похода в больницу — не в его, Тяня, сторону. Запирает дверь, прижимаясь к ней спиной и выдыхает тихое: — Новости есть? На том конце неясное копошение и щёлканье кнопок клавиатуры. Отвечать Ву не торопится. У него многозадачность всегда хромала — не может говорить и печатать одновременно. Не может читать материалы и слушать музыку. Не может поддерживать беседу с более, чем тремя людьми разом. Через пару секунд звуки стихают, а Ву переключается на Тяня — отвечает ворчливо и голос у него такой, точно этой ночью тот и глаза не сомкнул: — Есть. — зевает устало и Тянь уверен — сдвигает утонченные очки с матово-черной оправой вверх, чтобы глаза пальцами потереть. — ДНК сына вашего мертвого мужика схоже с тем, что нашли на жертвах двадцать пять лет назад. Совпадение не идеальное, но оно и понятно, в парне ДНК и его матери. Говорит так, точно уже не раз с такой херней сталкивался и ещё раз показательно вздыхает. Тут и гадать не надо — Тянь лично ему поручил в кротчайшие сроки всё проверить. А значит ночь реально Ву провел без сна. Тянь не то, чтобы хорошо его знает, но по работе созваниваются они часто. И из известного — у Ву дерьмовое настроение, если он не выспится. Лаборанты от него получают даже не за дело, а просто так. У Ву несносный характер и отвратительные привычки разбрасывать в лаборатории обертки от шоколадных батончиков и оставлять на столах густые пятна кофе оружностями. А ещё острый ум, за который его в управлении и держат на роли главного спеца. У Ву темное прошлое, о котором все догадываются, но никто не знает наверняка. Одни говорят, что Ву не раз бывал в горячих точках и поэтому требует полнейшей тишины и даже вынудил начальство обить стены звукоизоляцией, потому что если кто-то громко ставит на стол стакан или чихает — Ву впадает в оцепенение и ловит вьетнамские флешбеки. Другие говорят, что Ву выходец из другой страны, для которой он добывал ценную информацию и занимался шпионажем, пока его не поймали и не привлекли к себе их ребята. Личность Ву окутана тайной похлеще Стоунхэджа и ведёт себя Ву соответствующе. Тянь его воспринимает, как мужика с загонами — пробирки все исключительно по высоте и объему, папки с документами в алфавитном и цветовом порядке, из одежды только черная, не считая форменного белоснежного халата. Ву даже кроксы выкрасил в черный. Да и поебать, собственно, на это, главное, работаете он действительно хорошо. Тянь жмётся затылком к пронизанной прохладой двери, старается говорить чуть тише обычного: — Ты уверен? Ву фыркает раздражённо, шелестит обёрткой от шоколада, явно по дебильной привычке, сбрасывая ту на пол и бормочет ворчливо: — Нет, шучу. У меня ж по графику в десять утра час идиотского юмора. — с шутками у мужика порядок. Юмор у него такой же черный, как и его одежда. Тянь удивлен, как тот ещё свои волосы в смоль не выкрасил, а щеголяет с пепельными длиннющими патлами. Как правило, те обычно завязаны в хвост, который тому чуть не до поясницы достаёт. И если уж Ву его распускает, то помещение окутывает табачный запах вперемешку с цветочным ароматом шампуня. Тянь в этом не особо сечет, но вроде бы это жасмин, который он к слову терпеть не может. Джун пользовалась таким же, а Тяня мутило каждый раз, когда этот въедливый смрад забивался а глотку комьями. — Не нарывайся, паршивец. — он нащупывает на двери крошечную выбоину, сцарапывает белую краску, раздумывая о том, что делать дальше. А дальше тупик. Чжан Ма мертв, пропажу Чан Шун ему не припишешь, не восстал же этот ублюдок из могилы по большой нужде в похищении прекрасных дам. Он наверняка уже давно на адских сковородах поджаривается, а потом по расписанию сдирание кожи живьём и пытки голодом. В аду с этим строго — оттуда ещё никто не выбирался. — Даже не пытаюсь. — Ву отхлебывает шумно кофе, судя по всему, горячий, выругивается. Втягивает воздух сквозь зубы, остужая обожжённый язык и даже не думая прикрывать трубку, орёт на лаборантов, чтобы убрали весь этот бардак нахер. Тянь, наученный опытом, телефон предусмотрительно подальше от уха держит и подносит его обратно, только когда Ву из режима берсерка переключается в свой привычный, пассивно-агрессивный. Тот откусывает что-то хрустящее и вещает с набитым ртом. — Всё, отбой, в отличие от тебя, бездельника, у меня работа не стоит. С тебя блок энергетиков за срочность экспертизы и телефон той девчонки Джин. Тянь качает головой невольно — ну как же без этого. Хмыкает и отклоняет вызов, тут же отправляя номер Джин. Ему не жалко. Парочка из этих двоих получится адская — заёбистая баба и саркастичный мужик с мутным прошлым. Хоть сериал снимай, где куча экшна, постельных сцен и ругани с выяснением отношений и применением холодного оружия. Тянь бы даже понаблюдал за этим со скуки, только вот рядом с Рыжим скучно не бывает. С Рыжим сложно. И начинается это сложно прямо сейчас, когда Тянь выходит тихонько из ванной и зависает на пару секунд, наблюдая за Шанем, который уже успел проснуться. Тот хмурится, щуря глаза от ослепительного белого за окном, который даже жалюзи сдержать не в силах. Тянь не в силах сдержать полуулыбку, которая машинально схватывает уголок губ. Кажется, даже забывает выдохнуть, когда Шань ёжится зябко, скашивает сонно-злые глаза на одеяло, но так и не тянется за ним, только спрашивает охрипшим ото сна: — Кто звонил? Тянь бы соврал, если бы сказал, что с Шанем сейчас всё в порядке. В нём что-то сместилось, поменялось и вовсе не местами. В нём чего-то больше нет. Большой части, которую Шань и сам пока не знает как заполнить и старается вести себя как обычно. А обычно это раздражение вперемешку с яростью, что плещется в жидком золоте радужек. Раздражение на месте, оно никуда не ушло, а вот ярость — нет, его глаза по прежнему горят, по прежнему обдают огнем, по прежнему живые. Но по-другому живые. И выбора у Тяня нет — он всё так же ими любуется, даже если глаза его и немного другие. Он делает пару шагов к Шаню, отвечает: — Ву, сказал, что ДНК сына Ма совпадает. — разводит руками, подходя ещё на два шага, бросая всё своё внимание на реакцию Шаня — можно ли сейчас быть к нему чуть ближе, чем вчера, когда тот вернулся из больницы? Потому что личное пространство у Шаня меняется с космической скоростью. Секунду назад можно было плотно телом к телу, чтобы ловить его выдохи лицом и ощущать над собственными ребрами его пульс, а ещё через несколько, Шаня может отшвырнуть. Это как игра с полюсами магнитов, вроде зверски тянет, а поверни чуть и тут же жестоко оттолкнет. И вроде — можно, потому что Шань хоть и выглядит недовольным, но не напрягается, когда Тянь подходит ближе. И Тянь выдыхает, тихо совсем, маскируя отчаянно-облегченный под нехватку воздуха. — Тот мужик убивал девушек, а кто удерживает Чан Шун сейчас — чёрт разберёт. Шань взъерошивает и так беспорядочно торчащие волосы и теперь они реально похожи на языки пламени. Такого жгучего, что стоит только дотронуться — как фаланги на пальцах обуглятся, а кожа сползёт с них угольными пластами. Тянь подавляет это желание. Потому что дотронуться хочется. Даже если из-за этого секундного удовольствия можно лишиться кожи, костей, всего в этом гребанном мире. Даже если это будет последним, что сможет почувствовать Тянь. В идеале таким было бы его предсмертное желание — просто коснуться Шаня и разлететься пеплом. Восхитительно безболезненно-болезненная смерть. Самый лучший исход из всех для Тяня возможных. И Тянь почти проваливается в мысли об этом, пока огрубевшей ото сна голос Шаня, не вынуждает его вынырнуть из них: — Если Юнь Мейли похитил он, а после она уезжала из городка, не думаешь, что в тот момент она была беременна? Тянь смаргивает удивлённо, хмурится, обрабатывая информацию. Процессор в голове отказывается запускать мозговую деятельность, ведь он уже почти наполовину погряз с блядской неотдираемой патоке чувств, которые Тяню раньше не даны были. А человек ведь существо любопытное — его всё новое и неизведанное влечет в удвоенной силой. В случае Тяня влечет его к новому в геометрической прогрессии, в ещё какой-нибудь пиздато-огромной прогрессии с неисчислимыми цифрами, которым названия ещё не придумали. Мысли ускользают тягуче и словить хоть одну ценную удаётся только спустя ещё два шага навстречу Шаню и несколько долгих секунд: — Черт, Шань, это уже смахивает на третьесортный детектив, который забрасывают на половине. Молния не бьёт в одно место дважды. Теоретически. Возможно, я не уверен. В нашем случае молния это ген убийцы в одной семье — каковы шансы? Тянь чувствует себя чертовски глупо. Потеряно. Тянь почти не знает что делать. Что неестественно для него — самоуверенного ублюдка, который не медлил с ответами, не залипал так безбожно на сонных рыжих с колючим взглядом, что всё нутро раздирает не то ослепительной болью, не то оглушительной нежностью. Тянь ещё не видит между этим грани и не уверен есть ли она вообще, когда рядом Шань. У Шаня вообще потрясающая способность вертеть на хую все законы и принципы, которые Тянь для себя так долго выстраивал. У Шаня потрясающая способность по утрам одним лишь взглядом навылет крошить вдребезги любые мысли, которые о не нём, не о Шане. У Шаня потрясающая способность все эти мысли утаскивать к своей орбите с мощнейшей силой притяжения, откуда уже не выбраться, как ты в этих адских топях не барахтайся. Да и не адские они вовсе. Так только со стороны кажется. Со стороны, когда Рыжего не знаешь и видишь в нём злое, нереально колкое и заточенно-острое. Со стороны, когда Рыжего не знаешь и слышишь лишь грязь, которая из его рта ежечасно льётся. Со стороны, когда Рыжего не чувствуешь и ощущаешь негатив всеми фибрами, орущими навзрыд: подальше от него отойди. Отойди-отойди-отойди, не трогай, он острый, порежешься, истечешь внутренними кровотечениями, захлебнешься кровью. Но Тянь на него со стороны уже не смотрит. Он смотрит внутрь Рыжего, где среди каменных наростов гнева и ненависти прячется он настоящий. Уязвимый, боящийся привязанностей и трогательно-отзывчивый, но всё ещё воинственный. Привыкший стоять против жизни один на один. У тут Тяню точно не кажется. Тот Тянь на миллиарды процентов из десяти уверен — Шань побеждает. И никакие внутренние и внешние, которые Шань только способен намеренно или не совсем, ему нанести — нихрена не страшные. Тянь на них с мазохистским фанатизмом напарывается. Тянь на него запал. И эта мысль кажется самой простой и до безумия понятной. Твою мать, Рыжий, слышь… Останавливаясь около кровати, Тянь медлит, склоняет голову на бок, прислушивается к языку тела Шаня. Он бы этого не делал, господи, если бы только мог. Но влюбленным придуркам отчаянно-важно знать, что они тут к месту и ко времени. Отчаянно-важно знать, что они не выкинут херню, за которую потом придется расплачиваться совсем не деньгами, которых у Тяня в достатке. Отчаянно-важно знать, что идя босыми ногами по лезвию прямиком к тому, за кем волоком тащит — не оступишься. Не наебнешься, чтобы потом начинать путь сначала. К Шаню подобраться трудно — через глухие стены, через выломанные осколками рёбра, через рвы и глубокие овраги, которыми Шань себя от остальных старательно огораживает. Шань сложно-выёбистый. А Тянь этим пронзительно восхищается и старается не проебаться. Тянь в него уже безнадежно и надолго, блядь. Тянь на него смотрит осмысленно, как ещё ни на кого не смотрел, ещё никого настолько тотально серьезно не воспринимал. Тянь слушает внимательно, ловя каждое слово, как самое ценное, что Шань может ему дать: — А я уверен, что ДНК это ебучая лотерея. — Шань усмехается невесело, вспоминает что-то неприятное, морщится болезненно, но тут же запихивает все эти чувства внутрь. Подальше, за рёбра, где ныть об этом ещё долго будет. Долго и тихо, чтобы другие не заметили. Но Тянь не смотрит со стороны — Тянь смотрит внутрь. И тело не слушается, тело подаётся вперёд, выключая осторожность. Каждая клетка проникается тем, что Шань в себе прячет, просит его дрожью, проходящей насквозь, отдать хоть немного её Тяню. Чуть-чуть, четверть, половину, а ещё лучше всю — всю и сразу. Тянь потерпит, Тянь выдержит, Тянь не хочет, чтобы Шань мучился в одиночку. Потому что теперь в одиночку ему вообще не придётся. Тянь же тут. Тянь же рядом. Тянь не перебивает, только усаживается на край кровати, чтобы близко и искренне. Находит наощупь похолодевшие пальцы и греет своими, слушая дальше голос, который ржавой пилой по сердечной мышце своим мрачным тоном. — Вот ожидает кто-то в наследство от папочки, которого никогда не видел — загородный дом и пиздатую дачу, а получает только депрессию и другие психические заболевания передающиеся по наследству, склонность к алкоголизму и долги этого утырка, которые тот исправно не выплачивал. — Шань руку из-под ладони Тяня не выдергивает, только хмуро поднимает глаза. — У Чикатило было два ребенка. Девчонка неплохо устроилась в жизни и живёт, как все. А вот сын перенял от отца то, что с обычной жизнью не совместимо. Гены, Тянь, сечёшь? Нихрена Тянь сейчас не сечёт. Точно не изучал от и до серийных убийц в академии. Точно не штудировал учебные пособия, наизусть запоминая каждое предложение. Точно не провёл сотни часов за анализом данных. Тянь сейчас сечёт только в том, что по Шаню его тащит. И вопреки блядской натуре, которая раньше вывернутым нутром наружу доказывала всем, что Тяню если кто и интересен, то либо в целях личного развития, либо в сексуальном плане — к Шаню это не относится. Не о Шане на пару раз и без обязательств. Сейчас обязательств у Тяня прибавилось и Шаня неожиданно не выебать хочется, а просто сидеть с ним рядом на расстоянии. С ладонью на его отогревающейся руке. Глаза в глаза — и этого почти достаточно. Почти, потому Тянь всегда требует большего. Требует Шаня под ребрами — безнадежно-крепко и намертво. На целую, он надеется, что долгую, жизнь. Навсегда. И эти мысли тоже простые и понятные. Как дважды два — четыре. Как вращение земли с запада на восток. Как то, что лимон кислый. Об этом просто знаешь. В этом понятно живёшь. И ничерта с этим сделать не можешь: сколько раз не пересчитывай, а дважды два — четыре, землю не вынудить вращаться с востока на запад, а лимон не станет сладким от одного лишь желания. Это законы вселенной, они неоспоримы. Как неоспоримо и то, что Тянь смертельно болен Шанем. Тянь усмехается этому, усаживаясь поудобнее, а не деле немного ближе: — В тебе определено есть дар убеждения. Шань качает головой медленно и сложно. Смотрит он сложно и говорит тоже сложно: — Во мне есть гнилая ДНК, Хэ. — судя по взгляду, Шань и сам не планировал этого говорить, он выдыхает устало, но продолжает, стискивая руку в кулак под ладонь Тяня, опуская голову. — Я тоже мог оказаться в тюрьме. Я близко с ней, тесно, только я не сижу за решеткой, а сажаю туда уродов. Наши действия это выбор. Я выбираю быть неплохим парнем, о котором пусть и говорят, что психованный, но не преступник. Я по эту сторону закона, хотя у меня не раз была возможность оказаться по другую. Один неверный шаг и… Да забей, короче. И Тянь понимает, что знает о нём не всё. Понимает, что Шаню трудно открываться в принципе, но Рыжий снова сделал это для него. Понимает, что нужно спросить у него что-то или как-то поддержать. Разумеется, если Шань сам того захочет, поэтому: — Хочешь об этом поговорить? — внимательно в его слегка печальные глаза, где плещется скорбь, которой Тянь почти захлебывается. Тяню хватает и одной тысячной доли эмоции Шаня, чтобы утопиться в ней безвозвратно. Тяню хватает разумности, чтобы не начать Шаня жалеть — тот не потерпит. — Да схуяли? — и Шань внезапно усмехается, почти весело, почти смешливо, но в глазах от веселья — плюс-минус ноль. И он, кажется, понимает, что наебать в этом кого угодно может. Кого-то, кто не Тянь. Прекращает скалиться и говорит настолько честно, насколько вообще способен. Тихо, но поразительно уверенно. — Ты и так знаешь обо мне больше, чем кто бы то ни был. — морщит нос, разглядывает придирчиво руку над своей и выворачивает ту, чтобы ладонь к ладони, чтобы пальцами к пальцам и очень — очень-очень — крепко. — Притормози. Со временем, когда-нибудь, узнаешь вообще всё. — дёргает плечом небрежно и бросает такое же небрежное, ещё тише, чем прежде. Ещё искреннее, чем прежде. — Когда я стану старым и у меня будет Альцгеймер и нести я буду всё, что приходит в голову. Тогда ты узнаешь всё. И Тяня слегка скашивает. Косит, кажется, даже землю с её привычной орбиты. А ещё внутри всё тянет сладкой пронзительной болью. Внутри невозможно удержать то, что вырывается наружу удивлённым выдохом: — То есть, до старости ты останешься со мной? Шань смотрит хмуро. Смотрит, как на законченного придурка. Как на того, кто спросил несусветную глупость и сейчас получит за это по башке тяжёлым подзатыльником. И Тянь готов — подзатыльники, кулаки, заточки, что угодно, Шань, что угодно от тебя. Тянь ко всему готов. А тем более, к вечности вместе. К Альцгеймеру и прочим ебанутым причудам старости. Ключевое тут — вместе. До самой старости. Тянь замечает, что Шань смущённо прячет глаза, пялится на простыню, на которой ни намека на рисунок или узор. Тот царапает ногтем застиранную, кое-где уже истончившуюся ткань и так же смущённо бормочет: — Если жизнь не прикончит меня молодым. Или тебя. Или весь мир астероидным дождем и галактическим мусором. Или если мне не остоебенит твоя трогательно-тупая рожа, а тебе моя прекрасная. Или… Люди говорят о каких-то бабочках в животе. Люди говорят о мире в розовом цвете. Люди говорят о букетно-конфетном периоде. Тянь бы поспорил. Нихуя подобного он не испытывает. Вместо бабочек — внутри рой, жалящих самым восхитительно приятным ядом, мутировавших пчёл. И мир ничерта не в розовом. Он, блядь, в закатно-красном. В ржавом, в коррозийно-оранжевом. Мир исключительно рыжий. А вместо букетов и конфет — под рукой лишь острая линия подбородка, которой Тянь неконтролируемо касается, шипы напоказ и приятная горечь оседающая на языке невысказанным: как же ты мне нравишься. Как же я в тебя… Блядский боже, я же ни в кого так ещё, никогда. У меня же так ещё ни с кем. Слышь, Рыжий? Какой дружить? Какая между нами нахер дружба, Рыжий? Слышь, Рыжий давай… — Давай встречаться. — выдыхает, не успевая подумать. Не успевая сообразить, что вообще несёт. Не успевая себя предусмотрительно остановить. И каменеет. С пальцами на его горящей алым щеке, где под ними почти ощутимо разрывает тонкие капилляры. Или это Тяню только кажется. Ему сейчас вообще многое кажется — что мир испуганно притих, что время оцепенело, а крупные хлопья снега так и застыли в воздухе, там за окном, так и не долетев до земли. Что он сам, как и эти хлопья — подвешенный в воздухе и только Шань сейчас может решить сиганет Тянь вниз, разбиваясь вдребезги или чудесным образом останется целым и абсолютно счастливым. Внутренние органы тоже замерли в ужасе от этих слов — ни биения омертвевшей сердцечной мышцы, ни вдоха в каменные лёгкие. Сплошная мертвая петля, которая смазанными черными дырами перед глазами и чудовищным головокружением. Только голос Шаня, который говорит напряжённо и как-то угрюмо: — Ага, ходить на ебучие свидания, дарить друг другу приторные подарки на день святого Валентина с рафинированными записочками и признаниями в любви. Или слащаво скалиться во время ужинов, где официант подносит дорогущее, не торкающее вино с выёбистым годом разлива? — поднимает наконец глаза и Тянь не видит нихуя, кроме них. Виноватых, точно Шань сам из него эти слова вытягивал клещами, а сейчас не может ответить взаимностью. Тот качает головой, сжимая пальцы крепче, в разрез его словам. — Тянь, я не создан для этого. Вся эта сопливо-розовая херня не для меня. Встречаться — знаешь что люди делают после? — приподнимает брови, выжидает секунду-другую. А Тянь не знает. Не было у Тяня болезненных разрывов. Не было у Тяня ещё так — плотно, крепко и навсегда. Зато было у Шаня. Ну или ему кажется, что было. И он знает о чём говорит. Говорит, не чтобы ранить, а чтобы Тянь понял. — Они расстаются. Идут дальше, а на деле живут прошлым. — спотыкается на словах, подбирая нужные, а потом взмахивает рукой, мол: ай, да пошло оно всё к хуям. Мы же в честность. Вот тебе честное, Тянь, вот. — С Шэ Ли я не встречался, но мне понадобилось много времени, чтобы отпустить его. — улыбается той самой печальной, но доброй. Той самой, с которой Тянь понимает, что его Шань действительно отпустил. — И вчера я реально это сделал. От чисто сердца, осознанно и не притворяясь. И мне впервые не было больно говорить ему «прощай». — закусывает губу до белых пятен на коже и Тянь почему-то делает тоже самое. Тянь боится следующих слов и медленно умирает внутри. Чувствует, как внутренности сковывает толстой коркой кровавого инея, где виднеется сетка разодранных жил и сосудов. Так хочется Шаню рукой рот зажать и попросить: не надо. Не надо так. Не со мной, пожалуйста. Я весь о тебе, Шань. Я весь в тебя. Я тоже напуган, но я знаю чего я хочу. Тебя, Рыжий, слышь? Просто тебя, со всеми недостатками и лютыми заёбами, со всем твоим безумием и болезненным прошлым. У меня нет холодного медицинского металла, чтобы сшить тебя. Но я могу по-другому. Я собой тебя зашью. Закрою. Укреплю. И Тянь понимает, что дослушать Шаня нужно. Выслушать, понять, принять. Это единственное верное, что сейчас он для Шаня и для себя — для них них-них-них — сделать может. И он слушает, прикрывая от опустошающей безнадёги глаза. — Я не хочу, чтобы меня ещё раз так переклинило. И выдыхает. И воскресает. И жмурит глаза, потому что кажется — Шань его не отталкивает. Не говорит ему «нет». Не прогоняет его из своей жизни, как прогоняют приблудившихся, голодных, уставших псин, просящих немного тепла и человеческих заботливых рук. Шань просто не хочет в эти формальности, не хочет в привычное обществу. Тянь почти понимает это. У Тяня не выбора не принять это. Тянь говорит торопливо, чувствуя, что балансирует над пропастью, которая либо окажется его спасением, либо медленной и долгой смертью: — Хорошо, ладно, окей. Я не настаиваю. Я просто говорю, что состариться вместе, это же звучит, как план? — изламывает болезненно брови, ловя измотанный взгляд Шаня. Быть может, ему только кажется, но почти соглашающийся взгляд Шаня. Взгляд, из-за которого Тянь готов умирать тысячи раз в день и тысячи раз воскресать. — Отличный план. Не встречаясь, да? Просто вместе. В горе, там, в радости и просто вместе, в Альцгеймере, Паркинсоне и в деменции. Не сложно и не больно. — сжимает его ладонь ещё крепче и почти умоляет. — Просто подумай об этом. Шань кивает, даже не раздумывая. Не отнимает надежду, но и не даёт её. Оставляет внутри Тяня её ровно столько, сколько её там и было. А было много. Критически много. Никаким мерам измерения она не поддастся, потому что ею всё пропитано. Тянь знает, что надежда — хуёвое, откровенно говоря, чувство. Так же он знает, что надеяться не перестанет. Не перестанет быть рядом. Не перестанет быть пожизненно влюбленным придурком, которому Шань тычет пальцем в лоб: — Позвони Цзяню, узнай где они, пусть срочно узнают если у Мейли сын и если да, пусть еду к нему с группой захвата. А мы едем к ней. И — Тянь? — он хмурится привычно, фыркает смешливо и уже по-настоящему, качает неверяще головой и произносит укоризненно, но так оглушительно мягко. — Бля, прекрати это сентиментальное дерьмо, пока я из тебя его не выбил. И Тяня всё ещё не отпускает — нет. Он по прежнему подвешенный собственными ожиданиями и надеждами дебил. Он по прежнему ждёт ответа от Шаня. Но внутри становится на сотую долю спокойнее. Это ничто по сравнению с тем, когда Тянь ещё Шаня не знал. Это основательно лучше, по сравнению с тем, чего Тянь ожидал, узнавая Шаня. И Шань уходит. Уходит в ванную, а Тянь слушает, как вода разбивается о стены душевой. Валится на кровать, продавливая мягкую, пахнущую Шанем подушку затылком. Вытаскивает её из-под головы и зачем-то жмёт к себе — ну точно, Тянь ведёт себя, как поехавшее сентиментальное дерьмо. Так, наверное, поступают впервые влюбившиеся пятнадцатилетние девчонки, насмотревшись мелодрам про любовь. Тянь мелодрамы ненавидит. Тянь никогда не был влюблен. И Тяню за это нихуя не стыдно, потому что влюбленность это оказывается приятно. Потому что подушка пахнет Шанем. Потому что Тянь, оказывается, тоже имеет право быть хоть сколько-нибудь счастливым. Он набирает номер Цзяня по памяти, вместо того, чтобы отыскать его в контактах и удивляется, когда трубку тот снимает сразу же, даже гудка не было слышно. Зато слышно, как Цзянь, задыхаясь, тут же начинает говорить: — Тянь, я не знаю что делать. Я просто не знаю. Чжэнси молчит, не говорит ни слова об этом. — речитатив сбивается в истерические нотки и внутри холодеет: что-то не так. Что-то пошло по пизде. Что-то случилось из разряда неисправимого, раз Цзянь настолько волнуется. Раз его голос из звонкого, превращается в глухой и зябкий, которым тащит холодом по предплечьям. — Он кажется хорошим человеком, моя интуиция никогда не даёт сбоя. Я ж людей насквозь вижу. Она говорит, что он, кажется, хороший. Си Линг говорит, что кажется, он убил человека. Цзянь не знает что делать. Чжэнси молчит. Си Линг, кажется, убил человека. А Тяню хочется обнулить память и остаться в том моменте, когда в голосе Цзяня не слышалось ощутимого кожей отчаяния, а в голове была какая-то чушь, про состариться вместе и Рыжий, сжимающий его руку. Всё, блядь, по пизде.