Пропавшие без вести

Чжэнси многого в этом мире не понимает. Почему люди верят в богов, но не верят в себя? Почему признавать и принимать свои проёбы гораздо тяжелее, чем чужие? Каким образом клетка ребер Цзяня умещает его огромное, по всем существующим меркам, сердце? Ведь то должно было давно уже за их пределы просочиться, загустить собой атмосферу, заполонить собой все пространство бесконечного космоса. Потому что оно у Цзяня бесконечное. Бесконечно теплое, отзывчивое и бесконечно, сука, уязвимое. Всего-то пара слов от Линга и Цзянь уже сам на себя не похож. На живого в принципе сейчас не похож и Чжэнси молчал всё это время, пытаясь придумать чем его исцелить. Чем вообще чудесных мальчиков исцеляют? Целебными настойками, волшебными снадобьями, ведьминскими варевами, из покрытых коркой отвратной слизи котлов? Чжэнси сомневается, что найдёт что-то подобное, потому что существует оно только в сказках, как и чудесные мальчики. Но одному всё же удалось каким-то образом проникнуть в его, Чжэнси, мир. А его мир соткан из страданий, жестокости и заточек, на которые при каждом шаге напарываться приходится. Приходится терпеть лютую боль и чудовищную несправедливость. Его мир из гнили, костного крошева и пустоты. И единственным светом а этой мрачной тьме оказывается Цзянь, которому в этом мире, словно бы и не место. Не должны чудесные мальчики раниться, резаться, быть насквозь пробитыми глухим отчаянием, которым Цзяня кроет ещё со вчера. Чудесным мальчикам место в волшебном мире, где есть добрые феи, целебные снадобья и мудрые ведьмы с их изгвазданными котлами. Место Цзяня — рядом с Чжэнси. И Чжэнси знает, что окажись он прямиком в аду, среди чертей и демонов — Цзянь пошел бы за ним. И пусть, ему там даже не место. Цзянь для себя уже давно решил, что за Чжэнси он и к черту на кулички. Чжэнси для себя решил, что от мира он Цзяня укроет собой. Но что-то вчера пошло не так. Что-то вчера испортилось, изъелось плесенью, покрылось острой правдой. А правда это не то, от чего Цзяня можно уберечь. Одно из немногих, на что Чжэнси никак повлиять не может. Поэтому он пытается повлиять на Цзяня — подходит к нему, продрогшему на зимнем сквозном ветре, привалившемуся спиной к шершавой стене здания в настоящей подворотне: тут тихо, тут тупик, где по три стороны от Цзяня — одни лишь глухие стены трехэтажных построек, а ещё жуткий смрад. Тут всё пропахло скисшим молоком, грязными носками, на которых явно скопился грибок, и сигаретным дымом, что поднимается вверх с облачками пара из его рта. Чжэнси едва не наступает на лужицу с желтым плесневелым налётом, что стекает прямиком из большого мусорного бака, выругивается тихо и останавливается в паре шагов от Цзяня. Прочищает глотку, которую даже при третьей глубокой затяжке царапает крепкими смолами и пытается немного оживить Цзяня: — Ты не должен был узнать это вот так. — чудесным мальчикам нельзя умирать на глазах у тех, кто о них всей вывернутой наизнанку душой. Чудесным мальчикам вообще нельзя умирать. Без них этот мир скатится в могильную сырую землю ещё быстрее. Без них Чжэнси тут долго не потянет. Чудесный мальчик показывает свои заострённые зубы, клыки, которые успел отрастить под этим тяжёлым белым небом, пытаясь улыбнуться. Скалится так, точно отпугнуть пытается. Не то самого Чжэнси, не то тьму, засевшую в этой подворотне и ждущую удобного момента, чтобы свернуть обоим головы. Чжэнси уверен, что даже жестокий мир его ослепительными оскалами любуется и нападает на него меньше, потому что волшебных мальчиков нужно беречь. Чжэнси хватает рассудительности, чтобы не продолжить свою речь, которая бьётся о черепную коробку тупой болью, но так и не формируется во что-то стоящее. Чжэнси просто ждёт, когда Цзянь сметёт с лица мучительную недоулыбку. Ждёт, когда Цзянь заговорит сам, ощутимо прикладываясь затылком к стене, где мелкая грунтовая поверхность наверняка больно цепляет его волосы. Тот жмурит с силой глаза на секунду, трясет головой мелко, а потом смотрит в упор и этим рикошетит прямиком внутрь, где сердце сходит на нет. Где рёбра выламывает полным разочарования, неестественно бесцветным взглядом. Где по костям ощущается вибрация нужды по солнечным зайчикам в хрупком льде радужек. Ломаном льде. Колотом льде, который пробивает Чжэнси насквозь холодом. Чжэнси сжимает зубы крепче, чтобы не поморщиться от того, что температура изнутри гораздо ниже той, что обмораживает до онемения пальцы снаружи. Если сердце вообще может неметь — то именно этим оно сейчас и занимается. И кажется, не только у Чжэнси, потому что: — Вот так? — Цзянь усмехается, но усмешка получается едва ли не злой, не задевающей обычно улыбчивые глаза. Она оплывает в очередной оскал ощутимой внешне боли, которую Цзянь безрезультатно пытается скрыть нависшими на лицо прядями. У кого-то защитная реакция это истерика и слезы, которую Чжэнси видел у многих жертв. У кого-то железное спокойствие и калеющие холодом внутренности, пока мозг усиленно работает в режиме выживания, как у Чжэнси. У Цзяня это улыбка. Везде и всегда. Он даже это не контролирует, наверняка уже не замечает, наверняка ему остопиздила такая реакция, наверняка у него лицевые мышцы уже попросту сводит и расслабить их нереально. Нереально на него такого смотреть, когда хочется схватиться за края собственной просторной куртки, вломиться в его личное пространство и укрыть его, застегивая свою молнию у Цзяня за спиной. И обнять руками так, чтобы кости слышимо затрещали. И укрыть его от его же мыслей. От его же пустых улыбок в никуда. И зашептать ему на бесконтрольно краснеющее ухо, что все хорошо. Если не сейчас хорошо, то обязательно будет. А если не будет, то они с этим справятся, как справлялись всегда. Вдвоём против всего проклятого мира. Где один чудесный мальчик и один опиумно-солнечный наркоман, который умеет видеть оттенки улыбок и сколотый лёд в глазах. Который вот имя одного чудесного мальчика будет разбивать себя вдребезги раз за разом, только бы тот был в порядке. Но нихрена Цзянь не в порядке. Цзянь дёргает плечом, точно сомневается в своих словах, продолжает проржавевшим за доли секунд голосом. — Я ему доверял, Чжэнси. Он был вне подозрений, вне рамок, куда можно упихать грешников. Даже тех, кто не здоровается по утрам на лестничной клетке, не то что, убийц. — спотыкается о последнее слово, застывает, глядя даже не на Чжэнси. Через Чжэнси. И опять насквозь. И опять эта боль отдается в глотке ломающим трахею комом. Она не стирается даже грубым прикосновением, когда Чжэнси растирает горло до красноты. Когда пытается выцарапать ком снаружи, потому что сглотнуть его не получается. Цзянь отмирает только спустя несколько тянущихся целые вечности секунд. И взгляд его ещё более опустошенный, чем прежде. Взглядом его можно свести к нулю всё хорошее, что вообще происходило под вечными звёздами. Словами его можно ранить даже этих ледяных далёких гигантов, которым до людей никакого дела никогда и не было. — Я так хотел верить, что чистые люди ещё остались. Неиспачканные жизнью, ебучими обстоятельствами, гнилью несправедливости этого мира. Остались те, которые волшебники. — и Цзянь смотрит. Смотрит уже не сквозь Чжэнси. Смотрит, как смотрят дети, которым сказали, что Санты не существует. Которые принимают правду сразу же. Принимают, но смириться с этим они не способны. Цзянь поджимает губы и спрашивает голосом, в котором четко ощущается тонна надежды и тонна безнадёжности и все это настолько ощутимо, что собственная рука незаметно смещается с шеи на грудину, за которой пронзительно ноет. — Ну или притворяются ими. Они все притворяются, да? Чжэнси прикрывает глаза ненадолго, отвечая мысленно: да. Да, Цзянь. Да, но. Всегда есть «но». Всегда есть оправдания, которые люди учатся придумывать с самого рождения. Это базовый навык, как плач младенца от голода или дискомфорта. Это тоже защитная реакция, которая в большинстве случаев оказывается бесполезной. Но Чжэнси именно её и выбирает. Говорит, выбрасывая под ноги, в смердящую жёлтую лужу, истлевшую до фильтра сигарету, которой успел затянуться лишь три раза: — Я думаю, что он вообще не планировал признаваться в том, что не помог Чжан Ма, пока тот умирал в груде металла. — для Чжэнси было полной неожиданностью признание Линга, когда он вывел их из дома Минг, закурил и говорил. Говорил долго. Он исповедовался. А Цзянь ломался. Чудесные мальчики не умеют отпускать грехи. Волшебные мужики умеют убивать. Чжэнси не умеет успокаивать и поддерживать, но он пытается. — Он считает себя виновным. Ты считаешь его виновным. И не говори, что нет. — он замечает в Цзяне секундное изменение, когда тот остро воспринимает слова. Воспринимает, как всегда — ярко и насыщенно. Но Цзянь тут же тухнет, тлеет на глазах, почти рассыпается. Чжэнси подаётся вперёд быстрее, чем успевает подумать. Удерживает его за плечо вытянутой рукой, не позволяя себе подойти ближе, иначе губы неконтролируемо потянутся к чужим искусанным в рвань губам, исцеляя их физически. Но физически сейчас Цзяню не надо. Цзяня надо сначала изнутри. Сначала словами. Сначала убедиться, что Чжэнси не выломает его окончательно, не похоронит в нём его невысказанное, не запечатает горечь слов поцелуем. Поцелуи вообще не должны быть горькими. Не у Цзяня. Он же весь из сладкой ваты и солнечных зайчиков, которые в его глазах потухли. И сначала их бы воскресить, а следом запечатать. Чжэнси смотрит на него серьезно. Серьезно говорит. — Я знаю всё, что творится в твоей светлой голове. — убирает, едва касаясь, прядь с лица за ухо и оставляет руку там, перехватив его за шею. Ненавязчиво — Цзяню стоит только плечом повести или слегка повернуть голову, чтобы Чжэнси руку убрал. И Чжэнси ждёт этого, прежде чем продолжить. Выдыхает, когда Цзянь не пытается высвободиться и продолжает, неотрывно смотря в подернутые омертвевшим бледно-песочным цветом глаза. — Знаю каждую твою мысль, блядь, Цзянь, я о тебе знаю всё. И что ты жрал себя в эту ночь, знаю. — Чжэнси еле сдерживается, чтобы не сжать покрепче руку на шее. Не встряхнуть в надежде, что Цзянь от этого придёт в норму. Что перегоревшие глаза, закоротят, а после сверкнут привычным светом, похлеще фонарного, который заебал уже моргать над головой. Даже днём этот переулок освещают — слишком темный, слишком глухой, слишком сейчас напоминает глаза Цзяня. Слишком хочется его из этой тьмы вытащить, а после и из переулка. И Чжэнси пытается. — Знаю, что сейчас тебя подташнивает из-за того, что ты не поел перед выездом. И что тебе срочно нужен черный кофе с тремя ложками сахара. Цзянь поправляет, скорее по привычке: — С четырьмя. А Чжэнси почти верит, что не по привычке, а потому что Цзяню удалось на мгновение вынырнуть из разрушительных мыслей и внимательно его выслушать. Услышать хотя бы часть. Чжэнси, пытаясь, достучаться до него уже физически, мажет большим пальцем за ухом, задевая шелк волос, тут же ловя под ним колючие мурашки, произносит при этом чуть более тише, чуть менее серьезно: — С четырьмя, точно. Потому что чем больше ты расстроен, тем больше тебе нужно сахара. — Чжэнси знает об этом, как знает, что только что снятый с плиты чайник — горячий. Это память тела. Обусловленная опытом память разума. Это у них с детства так. Цзянь грустит, а Чжэнси тратит все карманные и те, что были припасены на проезд — на сладости и прется до дома пешком абсолютно удовлетворённый. Чжэнси знает его лучше заученной от корки до корки книги по криминалистике. — А ещё знаю, что ты до сих пор хочешь верить Лингу и веришь ему. Цзянь хмурит свои потрясающе-бледные брови, обдумывая слова. Всё больше выплывая на поверхность. Всё больше становясь собой. Ещё без блеска в глазах, но уже с осознанным взглядом. Без ебучей мертвенной дымки, какая бывает у рыб, всплывших кверху вздутым брюхом. Какая бывает у потерявших цель людей, которые буравят взглядом небо и ищут там, покинувших их богов. Люди мучительно-медленно умирают внутри, а боги и не думают возвращаться. Боги тоже из этого мира сбегают — слишком много грязи, слишком много лжи, слишком много страха тут. Всесильные, вечные и всемогущие этого не выдерживают. А маленькие, беспомощные, хрупкие люди — привыкают. Люди живут в этом, потому что больше негде. Люди восстанавливаются, потому что выбора у них нет. Понемногу восстанавливается и Цзянь, сощуривая глаза, произнося с долей подозрения: — Но ты-то не веришь. И его рука ложится на руку Чжэнси. Ложится, едва касаясь, точно Цзянь готов ладонь в любую секунду одернуть. Цзянь ещё не привык к тому, что касаться можно. Цзянь ещё не привык к тому, что сопротивляться себе Чжэнси перестал. Перестал прогонять из себя Цзяня, потому что он, как оказалось, там уже навсегда. Цзянь боится, что его снова грубо оттолкнут, зашипят раздражённо обидное, ранящее до множественных разрывов сердцечной мышцы. Цзянь касается на пробу, не смело, готовый, что его не примут. Готовый принять удар, но не обороняться — Цзянь никогда не уклонялся, когда Чжэнси хлеско обрывал его касания наотмашь. Цзянь никогда не отвечал на резкие тычки под рёбра. Цзянь действительно чудесный мальчик с чудесным взглядом на прогнивший внешний мир и с чудесным, слегка убитым, внутренним. И Чжэнси на это чудо уповает. Чжэнси этому чуду верит. Чжэнси благодаря этому чуду говорит то, чего никогда даже для себя не признал бы. Но он признаёт это ради Цзяня. Признаёт, кивая головой в подтверждение своих слов: — Я не испытываю уважения к мошенникам, которые притворяются, что видят судьбы, не-а. — выдерживает паузу, прежде чем признаться окончательно. Прежде чем к Цзяню душой наизнанку — к этому Чжэнси никогда не привыкнет. С этим у Чжэнси большие проблемы. Это у Чжэнси хреново получается, потому что не умеет он. Рядом с Цзянем Чжэнси учится уметь вообще всё, поэтому: — Но я испытываю уважению к Лингу. Как бы неправильно это сейчас не прозвучало — потому что тот не стал помогать Чжан Ма выбраться из машины. Знаешь же главное правило первой помощи при аварии? Чжэнси привык к простым и понятным мозгу вещам. Чжэнси для себя просто и понятно объяснил поведение Си Линга. Чжэнси пытается упростить это, донести до Цзяня в сухом и лаконичном остатке, который выделил для себя. До которого допёр только сейчас, потому что мало обдумывал проблему Линга и много обдумывал проблему Цзяня. — Осмотри, но не трогай. — Цзянь отвечает тут же. Отвечает выученно. Отвечает так, как ответил бы даже, разбуженный этим вопросом. Кажется, до Цзяня начинает доходить смысл, потому что его взгляд слегка просветляется и там видны далёкие, слабые отблески солнечных лучей, сквозь металлически-коррозийный настил. Цзянь произносит торопливо, хмурясь ещё сильнее, осознавая больше. — Нельзя перемещать пострадавшего, если нет прямой угрозы жизни, вроде пожара, взрыва, всего такого. Чжэнси кивает в подтверждение. Всегда есть оправдания, которые люди учатся придумывать с самого рождения. Это базовый навык, как плач младенца от голода или дискомфорта. Это тоже защитная реакция, которая в большинстве случаев оказывается бесполезной. Но сейчас она не бесполезная, потому что это и не оправдание Линга вовсе, а всего лишь обзор ситуации с другой стороны. С рациональной. С правильной. С подходящей закону стороны. С подходящей Цзяню стороны, а значит — подходящей и Чжэнси. — Не трогай. — повторяет за Цзянем, укрепляя его уверенность в ответе. Укрепляя свою уверенность, в том, что до Цзяня достучаться ему наконец удалось. — Если человек переломанный, не трогай ты его, отойди подальше и дождись медиков. Если человек переломанный настолько, что он убивает невинных девушек, лишает их будущего, лишает их всего, чего они заслуживают — не жди медиков и не трогай. — раньше у Чжэнси было много, казалось бы, нерушимых, железных, неприступных принципов, через которые он бы не переступил. Но с ним случилось чудо. С ним случился Цзянь. С ним случилась трансформация сознания. С Цзянем все его принципы разлетелись ненужной трухой. И убийство одного во имя спасения десятков, уже не кажется неправильным. Или недоубийство. Простое бездействие, когда Си Линг позволил Чжан Ма скончаться на месте аварии, в которой виноват сам же Ма. Чжэнси говорит на тонну увереннее, почти жёстко, потому что к Чжан Ма он испытывает заглушающее разум отвращение. — Пусть себе истекает кровью. — но тут же смягчается, понимая, что Цзяню направленная на другого жесткость не нужна. Ему нужно понимание. Ему нужно, чтобы Чжэнси встал на его сторону. И Чжэнси встаёт — обхватывает его замёрзшее лицо руками, мажет большими пальцами по скулам, продолжая мягко. — Недолго совсем, там ран было много, его и врачи наверняка бы не спасли. Не трогай, никому не говори, спаси ещё десяток жизней и живи с мучительным чувством вины всю оставшуюся. Цена тут высокая, Цзянь. На одной чаше весов — собственная внутренняя тюрьма, где совесть дерет об него когти ежесекундно, на другой — жизни тех, кого Чжан Ма мог убить после. И видит, как у Цзяня расслабленно опадают плечи. Как устало тот сутулится, точно из него впускают весь воздух, что держал его корпус целым. Почти слышит, как внутри Цзяня что-то ломко крошится, но не ломается. Как что-то перестраивается. И Цзянь уже не такой сломанный, каким был всю ночь, всё утро. И если до этого с Цзянем работало правило «осмотри, но не трогай, иначе доломаешь», то сейчас его трогать можно. Можно боднуться ему в лоб, не боясь, что тот умрёт, не дождавшись помощи из-за разрыва внутренних органов, а осколки костей не порвут немногочисленные оставшиеся целые. Сейчас можно застыть, согревая его холодный лоб своим горячим. Можно вместе с ним, синхронно, выдохнуть то напряжение, которое сдавливало стальными обручами грудную клетку. Цзянь притирается чуть ближе, а Чжэнси смещает руки ему за затылок, защищая его голову от рельефно-шершавой стены. И Цзянь хрипит устало: — Чёрт, я не знаю что на это сказать. — А ты не говори. — просит его Чжэнси. У него волосы восхитительно мягким укрывают, несмотря на то, что тыльную сторону ладоней царапает гравием. У него дыхание слегка сбивается, хотя Цзянь и старается держать его в норме. У него тело начинает отогреваться, но его почему-то трясёт, как от холода. И Чжэнси эту дрожь впитывает в себя. Чжэнси его всего вбирает в себя — мысленно заслоняет собой от всего паршиво-отвратительного, чем этот мир способен Цзяня одарить. Говорит для себя тотально-несвойственное. — Я скажу, потому что мне есть ещё что сказать. — понижает чуть голос, потому что чем Цзянь ближе, тем говорить хочется тише. Чем Цзянь ближе, тем честнее с ним хочется быть. Чем Цзянь целее, тем целее сам Чжэнси. И это уже нерушимое, вечное, бесконечно-верное правило жизни Чжэнси. Закон, похлеще любого, доказанного учёными сотни раз. Поэтому Чжэнси почти шепчет. — Си Линг мог бы выбрать себя, но этим он отнял бы не одну жизнь. Я не хочу его понимать, но понимаю. — поджимает губы, решая, а нужно ли вообще знать Цзяню следующее, что жжется полынной горечью на языке. Чжэнси настолько запустил его в свою жизнь, что кажется — нужно. Чжэнси настолько в нём, о нём, в него — что «нужно» превращается в «необходимо». — Скажу честно, Цзянь, я поступил бы так же. Пусть лучше вечный внутренний ад совестью и виной по одной жизни, чем по десяткам, сотням — никто не знает сколько бы Чжан Ма успел убить, прежде чем его поймали бы. Цзянь обхватывает руками его локтевые сгибы, точно уже наглухо запирая их двоих от мрачного переулка. От посторонних запахов бензинового выхлопа и гнилья. От кажущегося уже совершенно чужим гнусного мира. Спрашивает скорее риторически: — И почему ты всегда оказываешься прав? И Чжэнси не может не ответить, даже если Цзянь ответа и не ждал. Потому что: — Я тут уж точно не прав. Этот поступок со стороны закона оправдать не получится. — от него пахнет мятной жвачкой. От него начинает пахнуть возрождающимся солнцем. От него тепло так, что кажется, на ладонях вот-вот останутся болезненные ожоги. Но даже если так — чёрт с ним. Чжэнси до тла готов сгореть в его радиоактивных лучах с безумной улыбкой на губах. Безумно счастливой, как оказалось. Чжэнси пытается закончить прежде, чем окончательно погрузится в Цзяня. — Но у нас есть и другие законы. Которые, похоже, важнее тех, что написаны и всем известны. Мы подчиняемся им инстинктивно. Си Линг замечал, что с Минг происходит что-то плохое, быть может даже знал это подсознательно. И в тот момент законом для него — стало спасение Минг, которая ему дорога. — Чжэнси понимает Линга. Понимает без оценок и претензий. Без оправданий. Потому что оправдания собственной жертвенности ради ослепительно-важного человека, попросту не существует. Чжэнси абсолютно точно так же поступил бы ради Цзяня. — Ценой собственной свободы. Шериф поступил точно так же, хотя мы не уверены, что он там вообще был. Быть может, он прикрывает Линга и Минг. Ценой звания, на которое всю свою жизнь потратил. Не знаю, как ты, а я случайно забуду о том разговоре с Лингом. Последнее получается как-то само по себе. В последнем Чжэнси уверен не меньше. Линг доверил им то, что собирался унести с собой в могилу. И он унесёт, потому что Чжэнси делает выбор в пользу Линга. Да — Чжэнси до сих пор его недолюбливает, кто вообще любит шарлотанов? Чжэнси проникается к нему концентрированным уважением, только вот придётся забыть почему именно. Цзянь поднимает голову, запрокидывает её слегка, убивает ослепительным светом в оживших, блестящих солнечными зайчиками, глазах — проезжается мертвой петлёй по внутренностям и Чжэнси кажется, что он сейчас в свободном падении. И разбиться ему не страшно. Он уже разбит самым очаровательным образом. Он в Цзяня настолько сильно, что вдребезги. Он Цзяня насколько сильно, что нутром наружу. Он в Цзяня насколько безнадёжно, что выход из него найти даже не попытается. И Цзянь умудряется каждый день доказывать, что безнадежнее есть куда. Сильнее есть куда. Сама бесконечность — для Цзяня слишком мала и ничтожна. Сама любовь для Цзяня слишком суха и скупа на эмоции. Зато на эмоции сильный сам Цзянь, потому что он отвечает неожиданно весело: — Временное помутнение рассудка и амнезия ровно в пятнадцать минут? — тараторит, как делает обычно, когда он в норме. — Ну то есть, мы вышли из дома Минг, а дальше пусто. Я тоже не помню ничего, Сиси. И Тянь тоже забудет, нужно только напомнить ему об этом. Напомнить забыть. Он до смешного бестолковый. Он до умопомрачения очаровательный, когда начинает снова дурачиться, после мертвой тишины, которая окутывала его непробиваемым коконом считанные минуты назад. Он до убийственной нежности под клеткой рёбер — такой чистый и чудесный мальчик. Чжэнси в чудеса никогда не верил. Чжэнси приходится поверить в них сейчас. Чжэнси до суеверного ужаса слепой придурок, раз раньше чудо в свою жизнь пропускать не хотел. Но Чжэнси исправляется. Говорит, заботливо сметая с его лица волосы, которые растрепало зимним ветром: — Именно, поехали, у нас дел по горло, а ещё ведь нужно заехать за кофе с четырьмя ложками сахара. Цзянь цыкает показательно, смотрит на Чжэнси, как на глупца, не замечающего очевидного. Что ж — Чжэнси и есть глупец, Цзянь имеет на такие взгляды полное право. — Уже с двумя. — отвечает он, тут же поясняя, точно до Чжэнси туго доходит. Доходит и вправду туго. Какая тут мозговая деятельность, когда Цзянь настолько рядом? — Это же как всегда — всегда с двумя, если мне не плохо. А сейчас мне действительно не плохо. — он закусывает губу задумчиво и произносит следом. — Чжань Чжэнси, спасибо. И звучит это вовсе не как «спасибо». Звучит это тем самым между строк, заметив которое, приходится остановиться и приложить ладонь к сердцу: да успокойся же ты, глупое. И Чжэнси действительно так бы и сделал, будь у него возможность пошевелиться. Потому что звучит это, как признание в большой и чистой. И Чжань, силясь удержать себя в руках — ей-богу, не в мрачном же, смердящем переулке, вылизывать Цзяню рот — произносит беззвучно губами в его губы, чтобы никому — ни стенам этим, ни небу, ни воронам над головой — этого слышно не было: — Я тебя тоже.