Поход задом наперед (э15)

*** Холод, темнота, боль. Тусклый свет фонаря сквозь мутное стекло маленького окошка. Тяжелое дыхание людей, прижавшихся друг к другу в попытке согреться. Его снова уложили в середину, окружая теплом своих тел, оберегая более других. Он пытался сопротивляться, каждый раз оказываясь в меньшинстве и оставалось только молиться на своих товарищей за их поддержку. Все, что запомнил, прежде чем очнуться в этом подвале — переезд в станицу, поездка в микроавтобусе, свист снарядов, взрывы, переворачивающийся мир и куски асфальта, летящие в лицо. Пришел в себя от воды, вылитой на голову, потом его куда-то вели, скорее волокли, потому что ноги не держали, заплетались, голова раскалывалась, бок болел ужасно, и он снова вырубился, когда его запихнули в кузов грузовика. Доктор в больничке, наложивший швы на распоротый то ли осколком, то ли железом разбитого авто бок и обработавший другие его ушибы и порезы, шепнул, что теперь он на территории незалежнай, и самое малое, что ему припишут — это терроризм и диверсионная деятельность. И это оказалось не шуткой, неприятной зловещей реальностью. Однообразные допросы, предъявление обвинения, предложения сделать публичное заявление, обещания и уговоры, скоро превратившиеся в угрозы. Очень скоро стало понятно, что по-нормальному разговаривать невозможно и он замолчал, отвечая матом, когда очень уж доставали. Из одиночки его перевели в камеру с уголовниками, пообещав очень веселую жизнь. Так оно и получилось, в первый же вечер он был избит местным отморозком и снова попал в больничку. Еще несколько раз потом ему все так же досталось полетать от ударов этого типа, но вскоре сокамерники устроили тому несчастный случай и после этого он исчез из камеры. Как говорили местные старожилы, здесь могли всех их похоронить, никто никогда не узнает. Нет результата с Вадимом, не о чем докладывать вышестоящим инстанциям — нет дела, нет тела. Никто не будет искать его в этом богом забытом месте. Надежда возникла, когда прошел слух о появлении инспекторов ОБСЕ, но все быстро разочаровались. Эти деятели не копали глубоко, проглатывали все, чем их кормили. Вадима снова изолировали от всех, спрятали от глаз инспекторов в сырую холодную одиночку. Там он чуть не замерз насмерть, простыл конечно, но в больничку его уже не отправляли, как будто забыли о его существовании, через пару дней вернули снова в общую. И ему становилось хуже. Плохо заживала рана, шов загноился, поднималась температура, его лихорадило, не проходил кашель и все грозило осложниться воспалением. Новая делегация инспекторов уже никого не волновала, охранники поговаривали, что среди них натовский военный, вроде полковник — только он единственный вызывал опасения. Поначалу. А потом они ржали, потешаясь между собой — сладкий красавчик, явный голубок, такой не представляет угрозы. Полковник… Вадим знал одного, и вовсе не того, кому никто не пишет. Мысли от Алекса вернулись к Раде. Тот поцелуй, который он сорвал с ее губ — не забыть, воспоминания согревали его и поддерживали силы. Все получилось так, как она хотела — волосы отрасли и он явно похудел. Странная ночь в ее офисе — они провели ее вместе, не совсем так конечно, как бы ему хотелось. Но ту ночь ему не забыть. *** Рада не отправила его в гостиницу, как планировалось поначалу. Оставила ночевать в комнате отдыха, пришла туда сама, на второй диван и они лежали голова к голове и разговаривали. Работу свою она принесла с собой — изображение с компьютера проецировалось на потолок над ними, там было такое… таблицы, цифры, графики, картинки. Она пролистывала все это с калейдоскопической скоростью, не теряя нить разговора, пока он не заснул. А может быть, это все ему приснилось? Утром его разбудил секретарь, очень вежливый и не любопытный. От имени Рады он организовал завтрак, путешествие в гостиницу за вещами и поездку в аэропорт. Осталось ощущение, что она все-таки разозлилась на него, а может и на себя за тот вечер. Москва, Воронеж, Екатеринбург, выступления на небольших площадках и наконец Донбасс. День города, фестиваль молодых исполнителей, визит в госпиталь и неудавшаяся поездка в станицу... *** После бессонной ночи он поднялся с трудом, заставляя себя двигаться, больше для того, чтобы не беспокоить остальных. Новый день принес новые вести — эта новая инспекция ОБСЕ времени не теряла, они развили бешеную деятельность — поговаривали, что это все из-за присутствия пресловутого полковника — они организовывали массовый обмен пленными между противоборствующими сторонами. Голубой он или нет, об этом быстро перестали думать, потому что под его нажимом раскалывались армейские чиновники, раскрывая близкую к реальной информацию о численности и местоположении лагерей и задержанных. До уголовников тоже докопались — их начали вызывать на допросы с участием иностранцев. Всех, кроме Вадима. Мужики матерились, слова лишнего сказать было нельзя под угрозой физической расправы от своих тюремщиков, кроме того, было подозрение, что переводчик там дерьмовый и половину вообще не переводит. А в общем-то к уголовным статьям у них интереса не было, это их миссии никак не касалось. Было впечатление, что зеков шерстили просто до общей кучи, для создания массовости, для отписки. Старый авторитет, который заступился в самом начале за Вадима, задумчиво качал головой — у него создалось свое мнение. — Фигня все это, и инспекторы тоже. Они все смотрят на натовца, и наши, и не наши. Он сидит в тени, слушает и молчит, даже не смотрит. Все вопросы о чем?  — За что сидишь, спрашивают для порядка, больше интересует какие санитарные условия, как кормят, нет ли насилия, как много вас в камере. Вопросы чуть меняются, спрашивают, как по списку. А он внезапно зыркнет глазами бесовскими и вопрос задает неожиданный, переводчик запинается, не сразу соображает, и наши тоже тормозят так, что лишнее сбалтывают. — Точно сказал, глазищи у него ого! На меня глянул, как будто в душу залез. Вадим лежал с закрытыми глазами, голоса доносились как из другой реальности, сквозь гул в голове. Про глаза было интересно. — Расскажите еще. Про глаза и натовца. — Натовец или нет, голубой или зеленый, а спецназовец точно. — Двигается как кот, держится очень уверенно, голос не повышает, мягкий голос очень, бархатный. — Ниче се мягкий! Как рявкнул на нашего майора, тот присел аж! — А че случилось то? — Да я частушками матерными отвечал, вот он меня заткнуть хотел, а этот не дал, спрашивал откуда стихи такие. — И что ты ответил? — Народное творчество сказал, а он тогда посмотрел так странно, спросил, где я такой народ видел. Меня аж в жар бросило от него. Другие ржали: — Еще бы не в жар, такой красавчик, как раз для тебя! Вечером принесли еду, впервые за долгое время почти нормальную — перловку, в которой было немного мяса, хлеб и чай. Вадима буквально заставили съесть пару ложек, больше он не смог, еще выпить чаю. Его бросило в жар, чуть позже забило в ознобе. Его покровитель озабоченно трогал горячий лоб, ледяные руки, качал головой, а ему было уже все равно. Все дальнейшее было на грани реальности и бреда. В полумраке тускло освещенной камеры открылась дверь, впуская одного из охранников, за спиной которого угадывалась еще одна фигура. Лицо второго посетителя скрывал козырек армейской кепки, из-под которого поблескивали глаза, оглядывая всех обитателей. — Этот! — По его указанию охранник принялся тормошить Вадима, пытаясь заставить встать, не обращая внимания на ропот и возмущение остальных. — Не мешайте! — Одним жестом военный отстранил всех защитников. — Держи! — Охранник безропотно подхватил пленника под мышки, помогая встать. Было что-то странное в поведении тюремщика, он двигался и действовал как автомат, или как зомби на современный манер. Взгляд из-под кепки безошибочно выделил авторитета. — Охрана спит, все двери открыты. Действуй, как знаешь. — Куда ты его, полковник? — Чей-то запоздалый вопрос. — Забудьте, прощайте. Охранник выволок Вадима из камеры, прислонил к стенке и замер со стеклянным взглядом, а из-под козырька смотрели горящие колдовские, такие знакомые глаза. Вадим поплыл по стенке, теряя сознание и улыбаясь. Выглянувшие в следующее мгновение в открытую дверь зеки увидели только столбом стоящего охранника, ни справа, ни слева по коридору больше никого не было.