Горе налегает сильнее, если заметит, что ему поддаются. Уильям Шекспир
Дорогая Мама, Я узнал об этой психологической практике, которую изобрели магглы, в Придире. Я рассчитываю на то, что будет обещанный результат, и это поможет мне работать с «накопившимися эмоциями по отношению к какому-либо человеку». Данный оборот речи пришёлся мне очень по душе. Накопившиеся эмоции, понимаешь? Как думаешь, какие эмоции по отношению к тебе у меня могут быть накоплены? Я не думаю, что способен на это ответить. Я больше склоняюсь к тому, что этот механизм ближе ко мне самому: я застрял на этапе накапливания бесконечной жалости к себе. И, разумеется, в данной ситуации было бы разумнее пачкать пергамент, адресованный мне, но я не могу избавиться от чувства, что я очень многого тебе не сказал. Учитывая, что я нарушаю правила техники с самого начала, я вряд ли достигну завидных успехов. Но все накопленные слова, которые я держу в себе из-за того, что игнорировал все случаи их озвучить, не дают мне покоя. По этой причине я попытаюсь успокоить свои терзания, делая вид, что пишу тебе. Прошу, прости мне такую дерзость. Я бесконечно сожалею, что не находил сил в себе поговорить с тобой последние пару месяцев. Я надеюсь, что мои мысли достигнут тебя в той низменной форме, которая является моим единственным вариантом. С любовью, Драко***
Нарцисса была самым одиноким человеком, которого он знал. В детстве он вместо сказок слушал истории о своих родственниках, которых он никогда в жизни не встретит. Мама научила его, что семья — единственные люди, которые будут на твоей стороне, не смотря ни на что. Это те люди, которые будут стоять за твоей спиной и ставить тебе щиты, которые не смогут просто перестать с тобой общаться — у вас общая кровь. Мама научила его любить и защищать. Это были те истории, на которых она нежно улыбалась и слегка розовела щеками, и в такие моменты мама выглядела самой красивой на планете. Потом мама начала рассказывать о чужих ошибках, чтобы Драко не пришлось ломать ноги о свои собственные, и вместо этого он мог обернуться и посмотреть, на каких кочках падали люди ранее. На таких историях щеки Нарциссы тоже наливались кровью, но Драко никогда не позволял себе думать, что это было от стыда. Он слушал о том, как люди, учившие Нарциссу всегда защищать семью любой ценой, выгнали ее старшую сестру — Андромеду — за любовь к магглу. Как после выгнали брата — Сириуса. Как погиб второй брат Регулус. Как сестру Беллатрису посадили в Азкабан. В течение двух лет от семейства Блэк осталась лишь младшая сестра. — Это был как выпуск из школы, — спокойно прокомментировала мама, — ты учился с одними и теми же людьми и видел их практически каждый день на протяжении 7 лет, а потом вы получили сертификаты и разошлись по своим дорогам. За исключением, что одноклассников я никогда не любила. Сделав нехитрые расчеты, Драко обнаружил, что в день его рождения Люциус все еще ожидал собрания Визенгамота, который должен был решить: отправится ли тот в Азкабан. Иногда Драко перед сном размышлял, как бы он себя чувствовал, если бы в один момент все люди вокруг него пропали, и он оказался бы в полном одиночестве с младенцем на руках. В тринадцать лет он нашел фамильный томик родословной семейства Блэк и из любопытства, которого за ним никогда не водилось, искал среди древних зачарованных страниц имя Сигнуса Блэка Третьего, чтобы узнать, как выглядит человек, который пожертвовал его матерью ради проигрыша. Он с удовольствием заметил, что Нарциссе достался самый минимум черт отца — лук купидона и форма бровей. В семнадцать он узнал, что лицо, пренебрегшее Нарциссой, было похоже на его собственное, когда Люциус применил на его матери Круциатус на его четвертом собрании Пожирателей по приказу Темного Лорда. — Ты ненавидишь дедушку? — спросил Драко, сразу после того, как исследовал портрет мертвого родственника в забытой книге. Нарцисса тогда слегка приподняла брови и пыталась понять вопрос, потому что они были в поместье Абраксаса на прошлой неделе и не было ни единой причины подозревать Нарциссу в нелюбви к нему. Но потом она отвела взгляд и постучала ногтем по фарфоровой чашке перед собой. — Семья — это странное явление. Ты можешь ненавидеть кого-то как человека, но любить как отца. Драко пробурчал тогда что-то неясное, потому что он не понял. Сигнус был что человек, что отец дерьмовым. У него это заняло пять лет, чтобы осознать.***
flashback На штаб-квартирах Ордена Феникса всегда сновало большое количество незнакомых людей — таковой была знакомая обстановка. Почти каждое новое лицо как-то обозначало присутствие Гарри: люди подходили поздороваться, пожать руку, хлопнуть по плечу или просто кивали ему издалека. Однажды на крыльце к Гермионе и Гарри присоединился один мужчина из толпы безликих. Он представился как Александр Мартин. Скорее всего ему было не больше 25, но за счет усталости большинство из них выглядело намного старше своих лет, поэтому нельзя была судить наверняка. Он был на удивление хохотливым, и говорил о совершенно незначительных вещах: не понятно, чтобы продлить разговор с Гарри Поттером или просто потому что он такой человек. Он вытянул из кармана помятую пачку сигарет и попросил зажигалку — тогда стало понятно, что он нечистокровный. — Ой, нет, у вас найдется другая? — поморщился Александр на протянутый Гермионой огонек. — Что не так? — флегматично поинтересовался Гарри. — Желтая зажигалка к неудаче, — гордо заявил Мартин с таким довольным лицом, будто возможность блеснуть своими безусловно исключительными знаниями доставляла ему несоизмеримое удовольствие. — Оу, — неловко протянула Гермиона, неуверенная, что стоит сказать, и завела руку за спину, чтобы убрать кусок пластика обратно в задний карман джинсов. Тогда Гарри протянул ему огонек от своей палочки, и Александр казался до глубины души тронутым этим жестом. Она встретила Александра еще два раза. На операции в Хогсмиде и в Хогвартсе, в ровном рядке из тел, которые необходимо было опознать. Гермиона запомнила его как смешливого человека с веснушками, который считает желтый цветом неудачи.***
Она пьяна и ей весело — все, что может сказать Гермиона о происходящем. Когтевранцы устроили вечеринку и снабдили однокурсников неприличным количеством алкоголя у себя в общежитии. Еще там было очень много людей и мало кислорода, поэтому Гермиона вышла продышаться. Она ожидала прохладный воздух, но вместо этого наткнулась на прохладный взгляд и на, святой Годрик, Драко Малфоя, ночью, в коридоре, явно нарушающий комендантский час. — Нарушитель! — обвинительно воскликнула Гермиона, указывая пальцем на Малфоя, будто ожидая, что по ее команде из-за спины выбежит стая тренированных гончих, готовых вершить правосудие. Малфой поморщился на ее возглас, все еще отдававшийся эхом от каменных стен, и косо на нее посмотрел. Ах, да. Она ведь сама в коридоре. Фыркнув себе под нос, она направилась к подоконнику. Ей хотелось с удовольствием зажмуриться от одной только мысли, как мышцы ее ног расслабятся, как только она приземлится на прохладную поверхность. — У тебя рукав в вине, — раздалось справа от нее, и она вспомнила, что не одна. Рукав в вине? Она определенно точно не пила вино. На самом деле, она терпеть не может вино. Гермиона посмотрела на свои рукава, и не увидела никакого вина. Зато она увидела, что ее рука, которую она, судя по всему, успела расчесать, пропитывала кровью ткань рубашки. — Ах, эта штука, — раздраженно хлопнула Гермиона прямо по кровоточащему предплечью, — постоянно так делает. Это раздражает. В воздухе образовалась пауза, которая нарушалась лишь шарканьем ее ног, пока она осуществляла свой путь к окну из лунного стекла. — Грейнджер, тебе лучше уйти, — настороженно посоветовал Малфой, и, когда Гермиона повернулась к нему, он смотрел ей чуть выше глаз. — А то что? Я раскрою твои грязные делишки? — фыркнула та, запрыгивая на подоконник и копаясь в заднем кармане своих джинсов. — Ты пьяна и выглядишь не очень хорошо, — медленно говорил Малфой, будто хотел внедрить ей эту мысль в голову. Гермиона пыталась ухватиться за фильтр сигареты. Если Малфой был удивлен, то это никак не отобразилось на его лице. Она сделала две затяжки, размышляя. И с удовлетворением снова посмотрела на Малфоя. Он не смотрел ей в глаза, но хотел, чтобы создавалась такая видимость. Он будто одеревенел и не совершил ни единого движения с того момента, как Гермиона его увидела. Все, что он делает, это пытается спровадить ее подальше, при том мирно и ненавязчиво. Она гениальна. — Неужели ты считаешь меня опасной? — расплылась в улыбке Гермиона. Гордость от сделанного вывода разлилась в ее груди, как тепло от сладкого шота, которые сейчас разливает Падма в гостиной вверх по лестнице. — Тебя не считает опасной даже твой блохастый кошак, — Малфой возвел глаза к потолку, будто обнаружил там что-то явно интереснее, чем их перекидывание фразами. Хотя, возможно, это был просто жест внутренней удрученности от того, что ему, в принципе, приходилось стоять здесь, в ее компании. Нельзя сказать наверняка. — Тогда, почему ты меня боишься? — Гермиона вдохнула дым, но выпустила его изо рта быстрее, чем позволила диоксиду углерода поцарапать ее горло. — Если это такая манера флирта, то ты с треском провалилась, — фыркнул блондин, и пропустив его слова мимо ушей, Гермиона спрыгнула с подоконника и направилась к нему. Это его немножечко встряхнуло, и слизеринец сразу ожил. — Не приближайся ко мне, блять, — Малфой сделал три шага назад и настороженно наблюдал за тем, как уверенно девушка шагала в его направлении. — Видишь? Ты меня боишься, — слабо усмехнулась Гермиона и, не замедляя шага, сделала еще одну затяжку. — Я боюсь за свое лицо, — рявкнул он и заранее перехватил руки девушки, когда она влезла в его личное пространство. — Ты такой павлин, — фыркнула она и наклонилась к своей руке с зажатой сигаретой, чтобы выпрямиться и выдохнуть дым в лицо этому уроду, что заставило его сжать зубы. О, да. Рон рассказывал ей, что курение никогда не входило в ряд привычек, присущих волшебникам. Это было в некоторой мере грязно, давать себе развлекаться подобным образом, особенно таким чистокровным отпрыскам, как те, что носили фамилию Малфой. Но несмотря на это, в фамильных поместьях все равно можно было найти трубки — хоть табак и считался маггловским досугом, это было не единственное растение, которое при поджигании выделяет психотропные компоненты. Подобное было настолько свойственно ублюдкам, разбивающимся во имя чистоты крови, что Гермиона даже не удивилась, когда услышала об этом. Что-то из серии: презирать магглов, но при заклинании Темпус вызывать электронные, черт возьми, часы. Считать табак грязным, потому что он вызывает зависимость у недостойных людей, но при этом скуривать травку. По этой причине на территории Волшебной Британии почти нельзя было уловить запах табачного дыма, особенно в тех местах, где привыкли проводить свое свободное время волшебная элита. Гермиона фантазирует о том, как сильно обонятельные рецепторы Малфоя раздражены от, возможно, первого в его жизни контакта с маггловскими сигаретами. — Все вы, слизеринцы, павлины, — процедила Гермиона, внезапно раздраженная воспоминанием о том разговоре с Роном. Она попыталась вывернуть свои руки, параллельно лягнув его, но координация позорно предала ее. Малфой раздраженно выдохнул, скосив губы, и развернул ее так, что она стояла прижатая к стене, с поднятыми руками, чтобы ладони попадали в его поле зрения. — О, так ты любитель взять контроль. Как я могла забыть, — засмеялась она, откидывая голову к стене и смотря в двоящиеся узоры на потолке. Ой, наверное она не права. Обычно, у людей со сверхконтролирующим отцом есть потребность наоборот быть ведомым. Упс. — Грейнджер, сейчас ты берешь себя в руки и уебываешь к гриффиндорцам, поняла? Гермиона слушала чужие приказы, как через толщу воды — она не могла и не хотела фокусироваться на голосе слизеринца, потому просто позволяла быть ему фоновым звуковым сопровождением писку в ушах. Гермиона почувствовала, что рука Малфоя, которая сжимала ее запястье, мокрая, и интуитивно повернулась посмотреть, готовая пошутить про потные ладошки. Но его рука была измазана в ее крови, которая текла вниз по ее предплечью. Это заставило Гермиону растеряться. Ее кровь — ее грязная отвратительная кровь — пачкала Драко Малфоя, который не говорил ничего по этому поводу. Это заставило ее вспомнить эпизод у озера. Она видела Малфоя, измазанного в грязи, и он не реагировал, как тот ярый чистоплюй, которым она его помнит. Которым она привыкла его помнить. И тут она поняла, что не имеет понятия, как вести себя с таким Драко Малфоем. Драко Малфоем, который не то чтобы не брезгует ею, а который опасается ее. Который делает шаг назад, когда она движется в его направлении. Которого время покорёжило как Гарри, Рона, всех в этом замке. Внезапно все ее шуточки показались ей тупыми. — Все, ладно. Отпусти, я пошла, — она аккуратно потянула свои руки к себе, мягко освобождаясь из чужой хватки и разворачиваясь в нужном направлении, не глядя на Малфоя. Гермиона не помнила, как она добралась до башни Гриффиндора, но она отчетливо помнила навязчивую мысль держать руку за спиной, ворчащую Джинни, машущую палочкой для освежающих чар, и сострадательную Парвати, суетящуюся вокруг Рона. Ему явно было плохо: он сидел на полу около дивана с тазиком в руках, тяжело дышал, и его выражение лица передавало крайнюю степень страдания. Симуса, с которым он пил, в поле зрения не наблюдалось. — Рон, ты как? — судя по настороженным взглядам девочек, вопрос получился не очень связным. Парвати выглядела так, словно прикидывала, нужен ли второй тазик, а потом снова отвлеклась на Рона, который уткнулся лицом в таз и издавал отвратительные звуки. Красноречиво. — Он будет в порядке, не волнуйся. Пошли в комнату, — попыталась отвести ее Джини, но Гермиона отступила и три раза для достоверности помотала головой. Уверенно сообщив Джинни, что она дойдет сама, Гермиона резво направилась к лестнице, надеясь, что красный рукав остался без внимания.***
Утро выдалось не самое лучшее. Но явно получше, чем у Рона. Гермиона планировала вызвать его, если не на серьезный разговор, то на небольшую лекцию. Это уже пятый раз, когда он напивается до такого состояния, когда ему становится плохо, и для Гермионы это были уже не звоночки, а чертовы сирены. У Рона настроения для разговора не было. Он тяжелым шагом мчался по коридору, пока Гермиона перебежками поспевала за ним, пытаясь донести до него мысль, которую он не соизволил дослушать в классе. — Ты специально пьешь для того, чтобы потом тебе было плохо, это ненормально. — Ненормально быть максималисткой с суицидальными наклонностями, — рычал гриффиндорец, и Гермиона с трудом могла расслышать его слова со спины. — Ты говоришь полный бред, и не смей уходить от темы таким нелепым способом, — хмурилась девушка и снова пробежала парочку метров, чтобы сократить дистанцию между ними. Рональд резко свернул в сторону, из-за чего Гермиона неловко налетела на незнакомого ей студента. Бедный хаффлпаффец уронил учебную сумку, рассыпая пергаменты по коридору, у выпавшей баночки с чернилами соскочила крышка, оставляя на каменном полу уродливую кляксу, но Гермиона продолжала преследовать Рона, игнорируя возмущенные выкрики и недоуменные взгляды учеников, прожигающие ей спину. — О, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. О твоей внезапной инициативе браться за все задания Ордена, когда меня наконец-то приняли в игру. — Ты снова увиливаешь от темы! — ошеломленно воскликнула Гермиона, фиксируя на краю сознания, что Рон знает. Рон знает, но она не даст ему развивать эту тему. — Рональд, ты понимаешь, что то, что ты делаешь — нездорово? Это самоповреждение, ты пытаешься заглушить внутренние переживания физической болью и в конце концов… — Я не собираюсь выслушивать это от тебя, Гермиона! — резко развернулся Рон, из-за чего Гермиона почти врезалась в него. Ей начало надоедать, что люди в этом замке становятся буквальными препятствиями. — Человек, пытавшийся умереть, говорит мне по самоповреждение, тебе самой не смешно? — Я никогда не пыталась умереть, — помотала головой девушка, не отводя взгляда. — Я лишь пыталась сделать так, чтобы не умерли вы. Это разные вещи. Это было неподходящим местом для обсуждения таких личных тем. Ученики сновали мимо них, бросая любопытные взгляды. Если кто-то будет достаточно наглым, чтобы остановиться и в открытую наблюдать за их ссорой, Гермиона клянется Мерлином, что проклянет смельчака. — Одно, блять, и то же. Ты всегда уходила, чтобы не вернуться. Гарри уходил, чтобы не вернуться. Это мой долг, — передразнил Рон, — да нихуя! Вы никогда себя не ценили, поэтому не смей подходить ко мне с такой чушью! Я весь последний год наблюдал за двумя суицидальными долбоебами, и ничего страшного не случилось. Поэтому не смей ебать мне мозг по поводу моих… способов борьбы со стрессом, пока не разберешься со своими тараканами. — Я просто переживаю за тебя. — Я тоже переживал. Не окочуришься, — выплюнул Рональд и продолжил свой путь в сторону Большого Зала. Гермиона смотрела ему в спину, пока фигура Рона не скрылась за поворотом. Она виновато потерла нос. Ее глаза были на удивление сухими. Она разгладила несуществующие складки на своей мантии и повернулась в сторону Озера. Ей необходимо подумать в одиночестве. Воздух у воды был по-осеннему ледяным, но у нее не было желания накладывать на себя согревающие чары. Что она имеет? Рон заметил ее потуги браться за все возможные операции Ордена. Если заметил Рон, значит заметил и Гарри. Либо они сами друг другу сообщили. Рон считает, что у нее есть суицидальные наклонности. Это смешно. Ее так называемые ‘суицидальные наклонности’ — ситуационная обязанность. Смертники второй мировой, которые с гранатами кидались под танки не были суицидниками, они выполняли свой долг. Гермиона ни под какие танки не кидалась, она просто делала то, что считала нужным. Все ее действия были продиктованы не личной прихотью, а коэффициентом полезности. Но ведь Рона ты прятала по личному желанию? — Я была лучшим солдатом, чем он, — упрямо повторяла себе Гермиона. — Умнее, оригинальнее, быстрее. Коэффициент полезности. Тогда почему ты не отпускала его на самоубийственные операции? — продолжал едкий голос в голове. — Сильных участников сопротивления надо было беречь, в каждом отряде были сильные бойцы и те, кому при случае приходило подставляться. Таким, как Рону. Коэффициент полезности. Кто бы спокойно смотрел, как его близкие идут на смерть? Но Рональд смотрел. Он сам об этом только что сказал. И в этом была проблема. В таких ситуациях было две стороны: тот, кто умирает, и тот, кто оплакивает погибшего. Гермиона не хотела, чтобы Гарри с Роном погибли, и поэтому сама распределила роли. Она помнила Джорджа, когда приезжала в Нору в августе и навещала кладбище Уизли. Джордж стоял на могиле Фреда и плакал. Он много плакал с тех пор, как потерял его. — Я так рад, что ушел ты, Фред, — шептал он. — Я бы никогда не хотел, чтобы ты проходил через эту боль. Вот она. Вина выжившего. Гермиона не боялась умереть, она боялась смерти любимых. Она была трусливой в этом плане. Даже слабой. Она бы это не пережила. Она не представляла, как Джордж живет, видя в каждом зеркале отражение Фреда. Это можно назвать особенностью подходов: Воландеморт использовал страх, чтобы контролировать, он считал эмоцию за слабость. Гермиона сделала страх своих оружием. Поэтому она сама выбрала принести себя в жертву, если потребуется. И оставила Гарри с Роном молча наблюдать за последствиями ее выбора. Они всегда были намного сильнее нее. Они ни разу не попрекали ее за это и просто смотрели, как каждый день она уходит, давая обещания, которые не в силах исполнить. Хотя она осознавала, какую боль им принесла, она все равно не могла заставить себя чувствовать вину за это. Ей лишь было стыдно за то, что у Золотого Дуо такая трусливая подруга.***
Гермиона все чаще обнаруживала себя в отделах библиотеки с Магической Медициной. Она брала по десять книг, и шла к отдаленным столам, где ее никто не потревожит. Она изучала то, что ей попадается, и переписывала важную информацию в блокнот: лечебные травы, которые они не использовали на уроках Зельеваренья, инфекции, яды, проклятья, которые могли наноситься на рану, механизм разрушения живых тканей изнутри. Она искала любую информацию, которая могла бы помочь ей или хотя бы дать какую-нибудь идею. Ей удалось выяснить, что древние греки смешивали салицилаты из коры ивы со слизью флоббер-червя, для импровизированной обеззараживающей мази. Настойка из корня мандрагоры могла помочь с зудом, но ее нельзя смешивать с отваром коры ивы. У цветков нарцисса есть нетипичное использование — сок побегов, нагретый до 40 градусов цельсия, растягивал кожу, благодаря чему его использовали при хирургических операциях. Алкалоиды из экстракта белладонны работали как болеутоляющее и успокоительное, и благодаря тому, что белладонна и мандрагора принадлежат одному семейству пасленовых, настойку мандрагоры, в теории, можно смешать с экстрактом белладонны. Древние римляне верили в то, что вербена способна исцелить от всех болезней, а потому она была святой. В базовом медицинском справочнике, с другой стороны, упоминается, что вербена применима только от змеиных укусов. Она экспериментировала. Пробиралась по ночам в подземелье и крала драгоценные запасы из шкафчиков профессора Слизнорта, чтобы переместиться в пустующий класс и надеяться на свою сообразительность. Портрет профессора Снейпа, который разместили в коридоре, ведущем в класс Зельеварения, хмурился каждый раз, когда видел торчащие из ее сумки горлышки украденных склянок, но, на удивление, молчал. Бывали хорошие дни и бывали плохие. В первом случае полученные варева не давали никакой эффект и липкой массой растекались по ее руке. Во втором случае ее рука кровоточила. Но никогда еще не пенилась. Парадоксально, но плохие дни нравились ей больше, чем хорошие. Они показывали, что она идет в правильном направлении. Они имели хоть какой-то результат. Из-за постоянных экспериментов ее рука начала кровоточить в течение дня, даже когда она ее не трогала. Она давала своей коже отдых через день, чтобы та успевала покрыться корочкой, но этого, очевидно, было недостаточно. Ее бадьян закончился: она прикладывала лист вербены, пропитанный настойкой мандрагоры, но это была капля воды в горящем доме. Она не высыпалась из-за ночной работы в классе над котлом и постоянно сидела, как на иголках, из-за непрекращающегося зуда. Она чувствовала себя так, будто сходила с ума. Она хотела вылезти из своей кожи. Отрезать себе руку. Она так устала.***
Она устала, поэтому она решила выпить. Вместе с запахом огневиски забывались переживания, а рука зудела меньше. Когда она пила на улице, на нее не давили стены замка, и она чувствовала себя еще лучше. Ей хочется избавиться от тяготящего веса на ее плечах. Она хочет быть невесомой. Она лежала на траве, раскинув руки, и позволяла октябрьскому ветру продувать ее до костей. Гермиона смотрела на небо, пытаясь найти знакомые созвездия, и позволяла себе слегка задыхаться от страха, каким тяжелым казался ей небосвод. Если он внезапно упадет, то ее раздавит. Он кажется таким бесконечно огромным и заставляет Гермиону чувствовать себя незначительно маленькой. Не в хорошем смысле. Гермиона чувствует себя беспомощной и позволяет себе тонуть в этом накрывающем пьяном отчаянии. Она будто мчится по кругу — использует различные средства, чтобы убежать от своих навязчивых мыслей, только чтобы они с новой силой накрыли ее снова. Она слишком устала, поэтому приподнялась на локте и сделала глоток из полупустой бутылки. — Грейнджер? — она вытерла подбородок тыльной стороной руки и плюхнулась спиной обратно. — Грейнджер, какого хуя? — она не видит лица, но видит ноги. Начищенные до блеска лоферы. Вау. Когда-то она хотела себе такие же. Обладатель ухоженных лоферов ненавязчиво вытягивает бутылку Огдена из ее руки, и это заставляет ее подскочить, пропахав ладонью небольшой участок на земле, когда она отталкивалась, чтобы поднять свой корпус. — Что ты делаешь? — вскрикивает она, переводя свой взгляд вверх. Малфой незаинтересованно осматривает этикетку на бутылке, и на его лице невозможно найти отображение каких-либо эмоций. Ни недоумения, ни оценочного скепсиса, ни отвращения. — Наблюдаю за пьющей обезьяной, — смотрит он на нее, покручивая горлышко бутылки так, чтобы янтарная жидкость плескалась по гладким стенкам, и Гермиона готова поспорить на все, что у нее есть, что в его глазах спрятана насмешка. — Мерлин всемогущий, какой же ты невыносимый придурок, просто слов нет, — возмущенно фыркает Гермиона пару раз, позволяя пьяной медленной речи свободным потоком литься из своего рта. Она ерзает на земле, пытаясь устроиться поудобнее. Даже если она не в состоянии гордо подняться на ноги, это не значит, что она позволит вести с собой разговор, когда буквально лежит на земле, тем более с придурком, который откровенно издевается над ней и ее состоянием. Она не смотрит на него. Не собирается снова задирать голову. — Пошел к черту, — еще раз фыркает она и впирается взглядом в гладь озера, осознавая свою проигрышную позицию, но не желая каким-либо образом показывать этого. Она ждет, когда он что-нибудь скажет или сделает. В конце концов, это он подошел к ней. Гермиона не искала компанию на сегодняшний вечер, поэтому он может либо развлечь ее, либо свалить нахрен. Когда он опускается перед ней на корточки, она все же поворачивается, чтобы посмотреть на него. В его глазах сверкает интерес. А может это просто отражение луны. Гермиона думает, что это первый раз с третьего года обучения, когда она может видеть Малфоя на одном уровне с собой. С того времени, как все вокруг начали обгонять ее по росту, и ей приходилось смотреть на остальных снизу вверх. Но, если с Гарри и Роном это было просто некоторым обстоятельством, то такие кретины как Малфой использовали разницу в росте, как очередной повод продемонстрировать свою доминантность. Они откровенно наслаждались таким положением вещей, и она даже может вспомнить парочку случаев, когда Малфой озвучивал подобные мысли, будучи ребенком, который цеплялся за все что угодно, чтобы унизить ее: вербально и физически. Малфой подносит горлышко ко рту, и отпивает ее чертов виски, глядя ей куда-то в скулу. Гермиона давится воздухом от подобной наглости. Когда она открывает рот, горящая праведным возмущением на такое непотребственное использование чужого имущества, он хватает ее за затылок, небрежно цепляясь пальцами за кудряшки, и прижимается к ней своими губами. Никто из них не закрывает глаза. Из ее горла вырывается растерянное мычание, когда она с запозданием осознает свое положение, и Гермиона регистрирует движение чужого языка, когда Малфой проталкивает виски из своего рта в ее. Она машинально сглатывает, смотря на него огромными глазами, и ощущает как алкоголь стекает по их подбородкам, пока кончик ее носа едва ощутимо задевает чужую щеку. Гермиона все еще находится в позорном ступоре, когда Малфой отстраняется. Он облизывает свои губы, не переживая об алкоголе на своем лице. Гермиона растерянно шевелит губами, пытаясь найти слова в своей голове, и все это время он всматривается в ее лицо. А потом встает и уходит. Когда Гермиона начала собираться в замок, она поняла, что Малфой забрал ее бутылку с недопитым виски.***
flashback Гермиона взяла в привычку по возможности выбираться в маггловскую часть Лондона. Прогулки среди своих людей, которые не были обременены войной, которые выглядели нормальными, как могут выглядеть люди с рутинными повседневными проблемами. У которых на лице может отражаться усталость от учебного расписания, переживания от недавнего расставания, нервозность из-за того, что они опаздывают на работу. Такой толпы Гермионе временами не хватает, и чем больше времени она проводит среди незнакомых волшебников на Гриммо, тем больше ей необходимо побыть частью нормального человеческого скопища. Она подстраивается под дневную суматоху и позволяет себе просто плыть по улице с бесконечным потоком суетливых магглов. Иногда она доходит до пустынных парков, садится на скамейку поглубже, среди растительности и просто смотрит, позволяя своим мыслям ускользать куда-то за спешащими клерками. На обратном пути она заходит в севен-элевен за всякой мелочевкой. Есть что-то такое в маггловских сетевых магазинчиках. Они похожи на барахолку — имеется все и в одном месте, но при это тут собрано все самое необходимое и выглядит относительно свежо. Гермиона подходит к книжному стенду, чтобы взять свежую газету и книгу — по просьбе Луны. Она не дала каких-то конкретных запросов, ей просто внезапно стала интересна маггловская литература. Гермиона тоже не утруждает себя выбором и хватает первый томик в твердом переплете. Бродя между немногочисленных стеллажей, Гермиона рассматривает разноцветные упаковки и в конце концов идет на кассу. Она кладёт перед женщиной бальзаковских лет газету, книжку и кофе в жестяной банке. За кассиршей играет старенький телевизор с музыкальным каналом — единственный нарушитель тишины, помимо жужжания холодильников и пиканья кассового аппарата. Слишком тихо. Непривычно. Гермиона привыкла к целой какофонии звуков вокруг себя — храп соседей по ночам, постоянные разговоры, стук посуды днем, громкие споры на собраниях, хлопки аппараций, трески магических заклинаний, крики во время боя. Но это место так сильно контрастирует с домом, из которого она пришла, что кажется будто их разделяет не парочка километров, а целые измерения. Словно на магазин наложено Силенцио, и стоит ей выйти через стеклянные входные двери, то ее разум снова затопят звуки хаоса. Гермиона замечает на стойке рядом с жвачками зажигалки, мажет взглядом по желтой и думает, что вчера этим цветом рвало Тонкс. Цвет желудочного сока. Цвет неудач. И с небрежной ухмылкой она кладет зажигалку на стойку. Будет забавно, если она умрет из-за куска желтого пластика.