Женька потянула его за руку, он сел рядом и вдруг увидел, что она улыбается, а глаза, настежь распахнутые, ужасом полны, как слезами, и ужас этот живой и тяжелый, как ртуть. Борис Васильев
flashback День, когда Гермиона добровольно пришла в офис Грюма, в ее памяти покрыт налетом разочарования. Это произошло через две недели после прибытия на Гриммо и спустя три рейда. Гермиона ждала достаточно долго, она была терпелива настолько, насколько позволяла ситуация; она уверена, что если перебрать ее волосы, там найдётся достаточно седых волосинок от того дикого ужаса, который она переживала каждый раз после аппарации на точку схватки. Почему-то Гермионе представлялось это одноразовым действием: содрать пластырь и забыть. Она надеялась, что после первой операции все пойдет более гладко, и только сейчас она может оценить масштабы лжи самой себе. Потому что очевидно, что ломая себе кости раз за разом, болевой порог не поднимается. Вне зависимости от опыта, от уверенности, от всей кучи пережитого и увиденного ею, ее будет сковывать ужас каждый раз. При каждом вызове на точку ее живот будет стискивать, а страх смерти будет обматывать ее липкой паутиной до самых кончиков пальцев. Гермиона боялась умереть и она боялась, когда умирали. Как в одно мгновение удар сердца прерывается, и это видно. Отличить мертвого от живого намного легче, чем можно себе представить, и Гермиона до дрожи зубов боялась то мгновение, которое проводило черту между этими двумя состояниями. Когда все мышцы расслаблялись, глаза становились будто искусственными, а челюсть опадала, безвольно открывая рот. И только кровь продолжала литься — будто одухотворенная. Единственная подвижная часть мертвого организма, но и она рано или поздно сровачивалась. Глядя на то, как время в мертвых глазах застывает навсегда, Гермиона ощущала себя самой живой. Она внезапно обращала внимание на то, что за повседневностью жизни забывается: как ее легкие самостоятельно выталкивают воздух, как ей не нужно прилагать усилий, чтобы моргнуть, как явно ее пальцы ощущают шероховатую рукоятку палочки. Глядя на то, как оболочка человека сваливается кучей безжизненного мяса, Гермиона ощущала себя самой мертвой. Потому что смерть прямо здесь, стоит над остатками человека, и смотрит ей прямо в глаза обещанием: ты следующая. Она может ощущать ее леденящее дыхание на задней стороне своей шеи, и Гермиона невообразимо четко осознает эту грань, и все ее трепыхания кажутся борьбой с природным ветром в попытке не соскользнуть. Она боялась. И каждый раз уверяя саму себя, что она привыкла к страху, что она жила с ним по-соседству перманентно последний год, жизнь находит способ ее удивить. Потому что к чему-то невозможно привыкнуть. К голоду. К холоду. К боли и страху. Это будет изжирать тебя, пока не останется ничего, кроме смирения. Гермиона не настолько гордая. Если ситуация требует выслушать визжания Грюма, возможно даже пережить ссору с бывшим аврором, она это стойко выдержит. Если вопрос стоит между чувством стыда и ее безопасностью — она не запнётся при принятии решения. Поэтому она сидит здесь, за его дубовым столом, заваленным кучей несортированных бумаг и прочей мелочью. Грюм агрессивно царапает пером по пергаменту, а Гермиона сложила ладони на коленях и чувствует себя как нашкодивший ребенок, хотя не успела сказать и слова. Она ждала три битвы, сможет подождать и пока Грюм допишет своё чёртово письмо. — Причина визита? — проскрипел Грюм, не отрываясь от листа. Гермиона подняла взгляд на него, а точнее на его плешь, единственную светившуюся в ее обзоре из-за того, как он скрючился в своём кресле. Ее губы слегка поджались от того, что он решил пренебречь либо письмом, либо ею, но судя по остервенению, с которым его перо движется по листу, вниманием обделили именно ее. — Что мне будет за использование Авады на поле боя? — ее голос прозвучал на удивление ровно, и она мысленно погладила себя по голове за самообладание. Гермиона ожидала хотя бы незначительную реакцию на ее внезапный интерес к непростительным — может быть рука Грюма бы дрогнула, и он поставил кляксу, или он поднял гневный глаз на нее, набирая побольше воздуха, чтобы вылить на нее ушат помоев за такие аморальные мысли, которые даже не должны были приходить ей в голову. Но нет. Грюм даже не фыркнул. Будто не услышал ее, полностью посвятив себя гребаной писанине. — Совершенно ничего, — выдохнул он со свистом, так и не подняв лица. Гермиона моргнула два раза. — Но… непростительные ведь… — Не попадайся и простят, — жёстко хмыкнул Аластор, и все-таки выпрямил корпус, чтобы взглянуть на гриффиндорку. — Ты уже знакома с непростительными, неужели совесть проснулась? — он потянулся к фляге во внутреннем кармане мантии и отбросил крышку куда-то на стол со звучным цоком и сделал пару глотков. — Но я никогда не убивала, — нахмурилась Гермиона. Грюм вытер губы тыльной стороной ладони, и замахнулся, чтобы ударить фляжкой по дереву. Гермиона сжала зубы, приложив все усилия, чтобы по инерции не вздрогнуть от резкого звука, когда фляжка стукнулась об стол. — Все бывает в первый раз, — причмокнул Грюм, и вернулся к писанине, так и не потрудившись закупорить фляжку. — Просто вдохни поглубже и подумай об Англии. Гермиона мысленно пожелала Аластору захлебнуться и вышла из кабинета. Ее следующий выход с базы датировался пятью днями позже, и тогда она впервые убила человека. Авада попала в Пожирателя, чье лицо скрывалось стандартной маской рядового, лишь с третьего раза, и спустя некоторое время Гермиона начала посмеиваться сама с собой, что если она когда-то заинтересуется христианством, то обратится к католицизму, потому что Бог очевидно ненавидит троицу. Пусть смерть все еще прожигала ей спину своим взглядом, Гермионе казалось, что наконец-то она нашла свою прочную позицию на этой чертовой сколькой грани.***
Гермиона поняла, что не общалась с Невиллом вне классов почти месяц. Она была настолько окружена своими проблемами, что знала о его жизни только со слов Джинни, и отрывками вылавливая его слова за столом в Большой Зале. Она буквально спихнула на него Луну, по крайней мере, так это выглядело с ее точки зрения. Как человек, который жил с Лавгуд в течение нескольких месяцев, Гермиона взяла на себя негласную ответственность за состояние когтевранки, хоть и справлялась со своей задачей откровенно паршиво. Общение с Луной по ощущениям напоминает ей о ее прабабушке. Когда Гермионе было тринадцать лет, у ее дорогой бабушки Виктории обнаружили деменцию. Мама была разбита, и Гермиона помнит, как все летние каникулы она беспрерывно навещала бабушку, каждый раз представляясь заново. Она не была слишком тронута этим событием, в ее подростковой голове происходящее было в более упрощенном виде: ей несложно было вместо обычного ‘Привет' говорить 'Привет, я Гермиона, твоя внучка'. С нее не убудет. Но она помнит, как мама ругалась с дядей Оскаром, который отказался навещать бабушку. Мать выплевывала в сторону брата ругательства, пропитанные такой концентрацией яда, что Гермиона сама прониклась нелюбовью к дяде, выслушивая ее крики. Даже после смерти бабушки, Ева не простила своего брата за то, что тот скинул заботу о матери на нее, а Гермиона, чуть повзрослев, была полностью согласна с матерью. Это было низко — бросать человека, когда ему больше всего была необходима поддержка близких. Кто бы мог подумать. Теперь на картине конфликта брата и сестры, Евы Грейнджер и Оскара Гранта, Гермиона оказалась ближе к дяде, что, на самом деле, было довольно-таки удручающим фактом, вспоминая его вечную щетину на лице и полностью прокуренную квартиру. Гермиона получила опыт общения с больным человеком в сознательном возрасте, и она понимала, почему Оскар хотел запомнить свою мать, как женщину, всегда приветствующую его чмоком в щечку или ударом полотенца по спине, а не как незнакомку. Поэтому она чувствует ответственность за то, что она так испарилась из поля зрения Луны, спихнув ее на Невилла. Это было несправедливо к ним обоим. Это цинично, но это напрямую относится к процессу распределения моральных ресурсов. Куда ты можешь вложиться без вреда для себя, и куда — нет. Луна… У Гермионы нет сил на неё. У неё нет желания возиться с ней. И она не понимает, откуда берётся эта отзывчивость со стороны Невилла, учитывая, что его родители находятся не в такой же ситуации, но похожей. Их последний полноценный разговор был в гостиной Гриффиндора, в результате которого он ушел разозленным. Гермиона думала о том, что должна извиниться перед ним, но не нашла для себя слишком весомого повода, чтобы сделать это. По этой причине она решила подойти к Невиллу по другому поводу; она надеялась помириться с ним. — Невилл, я просто хочу сказать, что ты не обязан… ну… ты не сиделка Луны. Я понимаю, что тебе может быть сложно и… — Гермиона, — она вздрогнула от удивления. Невилл впервые смотрит таким тяжелым взглядом на неё, — тебе правда лучше закрыть свой рот и тщательнее подбирать слова. Девушка опешила, и Невилл прошёл мимо нее. Возможно, его ведёт чувство вины и ответственности. Что-то вроде психологического замещения: из-за чувства вины за то, что он не может проводить желаемое количество времени рядом с родителями и помочь им, он заменил их фигуру на Луну и вкладывает свои силы в неё. Возможно, у него проснулся тот дрянной синдром спасателя, и он считает, что должен помогать Луне, так как не считает, что ей поможет кто-то ещё. Но он должен быть выжат. Нельзя окружить себя таким количеством больных людей, которым ты не можешь помочь, и которые тебе в разной степени небезразличны, и чувствовать себя полноценно. Но, очевидно, это не то, что Невилл хотел бы обсуждать с ней. И даже если сердце Невилла готово растянуться настолько, чтобы укрыть собой всех дорогих ему людей, даже спустя все, что он пережил, это не дело Гермионы, чтобы лезть к нему со своими советами. С недавнего времени Гермиона начала считать, что люди вроде дяди Оскара — это кто-то, кто был настолько закален жизненным опытом, что в итоге перегорел. Она никогда бы не подумала, что можно закалить себя до такой степени, чтобы использовать тепло от недавних ожогов, чтобы согреть любимых. Гермиона предполагала, что огня в жизни таких людей было недостаточно, чтобы оставить после себя только пепел. Она снова облажалась.***
flashback — Как дела, Гермиона? — осведомилась Луна. Гермиона зашла в спальню в надежде побыть наедине и определенно не рассчитывала увидеть на небольшом диванчике сидящую Лавгуд, подогнувшую под себя ноги. Но каким-то невероятным образом ее тихий мелодичный голос приземлил эмоции, бурлящие в Гермионе. Гермиона внимательно ее осмотрела и все же закрыла за собой дверь. Пусть сидит. — Нормально, как ты? — Гермиона сняла с себя куртку и кинула на подлокотник дивана, перед тем как грузно приземлиться на него. — У тебя больше мозгошмывов, чем обычно, ты знаешь? Гермиона нахмурилась на такое откровенное игнорирование вопроса, но нашла в себе силы усмехнуться: — Куда уж больше? — она хотела разбавить обстановку дружелюбной иронией, но фраза прозвучала слишком слабо, жалко. — Собрание прошло неудачно, да? — сочувствующе произнесла Луна и чуть сдвинулась, чтобы иметь возможность смотреть подруге в лицо. — Гарри много ругался. Все еще требует, чтобы его завербовали и допустили к операциям. Ничего нового. — Уверена, это к лучшему. Хорошо, что он не держит это в себе, — соболезнующе посмотрела Луна и продолжила. — Наверное, ему уже приходили в голову мысли о том, что погибнут еще тысячи активных солдат, которых никто не вспомнит, кроме родных. А его имя, несмотря на пассивное участие, внесут в историю. — Что, прости? — челюсть Гермионы щелкнула, и она не заметила, как ее ладони сжались в кулаки. — Как думаешь, ты попадешь в историю, Гермиона? — Не вижу в этом практичного смысла, — сквозь сомкнутые зубы проскрипела та. — А Гарри, который за последние два месяца ни разу не смывал со своего тела кровь, попадет, — тяжело вздохнула Луна и отвернулась от Гермионы, когда та поднялась на ноги. — Он этого не выбирал, — все оставшееся спокойствие как рукой сняло, и спокойный тон Гермионы держался только на добром слове. Это не головорезы из военной части. Это Луна, и она травмирована. Она не виновата в этом. Гермиона не должна на нее кричать. — Конечно, — понятливо кивнула Луна, но это заставило Гремиону только разозлиться еще больше, — но знаешь, даже если тебя и других не будут упоминать в учебниках по истории, то, что вы делаете — просто невероятно. — Чт..? — Сражаться смело — славный труд, Но будет тот храбрее, Кто разобьет в своей груди Печали кавалерию. — О Господи, блять, нет, прекрати. — Кто победит — не на виду, Падет — никем не знаем, Чей гроб не будут провожать Восторга полным взглядом. — Луна, заткнись ты, нахрен, когда тебя просят! — Гермиона подскочила к девушке, и, вцепившись ей в плечи, со всей имеющейся в ней силой встряхнула ее, продолжая орать ей в лицо. Но понимая, что девушка не собирается останавливаться, с грязными ругательствами повернулась к двери и покинула комнату, забыв свою куртку. Но Ангелы за ним пойдут, Пером качая нежным, За строем строй, чеканя шаг, В шеренгах белоснежных.***
— Гермиона, ты в порядке? — Гарри зацепил ее за рукав на локте, всматриваясь в лицо, — Ты выглядишь не очень хорошо. Нет. Можно было представить, что сейчас было перед взором Гарри. Когда Гермиона заметила свое отражение в стеклянной вставки дверцы шкафчика, она смогла назвать себя только полным безобразием. Как сморщенный лист салата. Как пуховик с засохшей грязью. Как песок в обуви. Но. Вид Гарри разрывает ей сердце ощутимее, чем стыдливость собственной неряшливости. У него под глазами залегли фиолетовые синяки, которые красноречиво сообщали о нескольких бессонных ночах. Наверняка ему снятся кошмары. Я не в порядке. Пальцы на ее локте хрупкие, как птичьи лапки. Чувство, будто они рассыпятся в пыль от легкого касания; Гермиона побоялась вытаскивать локоть из его ладони. Мне нужна помощь. Гарри выглядит старше своего возраста. У него слишком много морщин для восемнадцати: полосы, рассекающие лоб, след от постоянной складки между бровями, две дуги по краям его рта из-за того, что он часто тянет уголки губ вниз. Гарри еле выдерживает. У него есть Джинни, он достиг завершения — законного конца войны и начала мирной спокойной жизни, которой у него не было с 10 лет. Но он все ещё проходит через многое: отголоски прошлых лет не исчезнут за пару месяцев. Это как жить всю жизнь в тропиках и переехать на Аляску — организм взбесится из-за акклиматизации, и беситься он будет денно и нощно. Гермиона натянула на лицо улыбку: — Я в порядке, Гарри. Она сглотнет свои проблемы вместе с янтарным переливом своей панацеи. Потому что они не первостепенны. Она будет думать о том, что натворила этим утром и какие ошибки совершила в прошлом, и будет задыхаться, выталкивая из своих легких последние пузыри кислорода в бассейн своих сожалений. Вина. Она накрывает, как водяное полотно. Мешает вдохнуть, замедляет движения и не дает пробиться звукам. Люди воспринимают звуковые волны двумя путями: воздушной проводимостью на поверхности, и костной под водой. Поэтому Гермиона называет это акустическим винным сопротивлением. Вина. Она не дает спать по ночам, потому что, все что возможно в тишине и одиночестве — это вспоминать, думать, анализировать, разбирать моменты на кусочки, проигрывать их в голове тысячи раз и жалеть. Ощущать беспомощность, как налет на языке. Как мерзкий привкус во рту наутро, после бутылки вина предыдущим вечером. Вино. Как две закадычные подружки, которые стабильно встречаются в ресторане каждую пятницу в любимом ресторане с живой джазовой музыкой. Они ходили в одну школу, где неизменно сидели за одной партой и носили одни парные браслеты. У них похожая внешность — их неоднократно принимали за сестер — и почти идентичные имена. Что-то вроде Алины и Арины. Вина и Вино. Когда Гермиона пьет вино, оно начинает циркулировать в ее крови вместе с ноткой меланхолии, которая в дальнейшем выливается из нее в виде слез. Она ненавидит то состояние бесконтроля, которое вызывает алкоголь, смешанное с самоуничижением. Поэтому она пьет виски, от которого она никогда не начинала грустить. Гермиона терпеть не может вино.